Чужое для русского слуха и глаза слово «ксенон» — нечастый гость в потоке информации, которым обдают нас печатные и электронные СМИ. Сегодня в 90% случаев им называют автомобильные фары, наполненные этим редким, а потому дорогим газом. Желание обладать «ксеноном» или, еще лучше, «биксеноном» (то есть фарами и ближнего, и дальнего света) — настоящая болезнь каждого автовладельца, претендующего на «крутизну». Еще бы — как утверждает реклама, «ксенон — новый масштаб автомобильного света; технология ксенона знаменует высшую точку в развитии систем фар для автомобилей».
Частота «медицинского» значения ксенона (Хе) пока уступает «автомобильному», но в последние годы заметно растет — врачи находят газу все больше применений. Главное, благодаря чему его доля в русскоязычном Интернете неуклонно расширяется — это активное внедрение Хе в постсоветскую анестезиологию. Вот несколько типичных заголовков, задающих лейтмотив промоционной кампании:
«Наркоз Хе — новое направление в современной анестезиологии».
«Хе — идеальный анестетик, приготовленный из воздуха».
«Хе — лучший альтернативный анестетик XXI века: открыта новая страница в клинической анестезиологии».
А началась это внедрение совсем недавно и, как часто бывает, с толчка «извне» — со стороны инженеров; это признает и главный энтузиаст ксеноновой анестезии — проф. Н. Е. Буров [1]:
«В сентябре 1990 г. на кафедру анестезиологии и реаниматологии Российской медицинской академии последипломного образования (РМАПО) обратились два молодых человека — представитель Министерства оборонной промышленности СССР и старший научный сотрудник Института атомной энергии им. Курчатова. Они задали мне, в то время главному анестезиологу г. Москвы, необычный вопрос: «Можно ли инертным газом Хе провести наркоз?» Где-то в моей памяти затерялись сведения, что Хе, как и закись азота, вызывает наркотическое состояние. Я ответил, что, вероятно, это возможно, но в нашей стране наркоз Хе не проводится. Если нужны доказательства, приносите баллон этого газа, и мы постараемся выяснить его наркотические свойства.
Я представил гостей заведующему кафедрой — проф. Елене Алимовне Дамир — и объяснил причину их визита. Для ответа на их вопрос она нашла на полке английское руководство «Drugs in Anaesthetic Practice», и мы вместе прочитали, что «Хе имеет анестезиологические свойства, очень сходные с закисью азота, но его непомерно высокая стоимость препятствует его клиническому использованию». Вот и все, что было написано в этом авторитетном руководстве.
Это не смутило наших гостей. Видимо, они знали не только стоимость Хе в России, но имели представление о его запасах и источниках получения. Тогда Е. А. Дамир поручила мне заняться этой проблемой. Через некоторое время на кафедре появился первый небольшой баллон Хе, и 12.03.1992 г. на базе ЦНИЛ РМАПО был проведен первый сеанс анестезии смесью Хе:О2 (70:30) экспериментальным животным (крысам). На 9–11-й мин. с момента ингаляции крысы засыпали, не реагировали на опрокидывание и болевые раздражения. Через 1–2 мин. после извлечения из камеры они просыпались и быстро восстанавливали исходное состояние. При ингаляции смеси 70:30 закиси азота и О2 крысы бодрствовали.
Стало ясно, что Хе более сильный анестетик, чем закись азота. Вскоре мы с аспирантом Д. Джабаровым ощутили действие Хе на себе, поскольку часть газа «стравливалась» из камеры в помещение. К концу часового эксперимента оба мы, не сговариваясь, почувствовали тяжесть в ногах, дискоординацию, сонливость, зевоту и поняли, что сами подверглись воздействию Хе.
Решено было провести аутоэксперимент. Он был проведен в середине марта 1992 г. Сеанс ингаляции 70% Хе с О2 через лицевую маску аппарата «Полинаркон-2П» провел каждый из нас под взаимным наблюдением. С первых 5–6 вдохов я понял, что анестезия ксеноном начинается от периферии в виде диффузной разлитой парестезии, тяжести и онемения сначала нижних конечностей, затем области живота, шеи, головы при ясном ощущении движения волны этой тяжести снизу вверх. Маска снималась через 3–4 мин., когда было предчувствие близкой потери сознания.
Вскоре об аутоэксперименте узнали в коллективе, и любознательным анестезиологам захотелось убедиться в свойствах незнакомого анестетика. Таких нашлось 12 человек. В начале июня 1992 г. каждый из них провел аутоэксперимент и изложил в письменном виде свои впечатления. Мы поняли, что Хе — новый сильный газовый анестетик и заслуживает тщательного изучения.
Стоимость 1 л Хе в то время была 3 руб., и мы закупили его в г. Лисичанске (благодаря бескорыстной помощи д-ра С. В. Сокологорского ООО «Мелтекс» безвозмездно приобрело для нас около 5000 л), после чего провели экспериментальные исследования, чтобы иметь основания для последующего проведения официальных доклинических и клинических испытаний Хе в соответствии с требованиями Фармкомитета».
Несмотря на тяжелые для науки времена, дело пошло быстро; уже в 1993 г. Д. А. Джабаров защитил кандидатскую диссертацию «Клинико-экспериментальные исследования наркотических свойств Хе». За последующие годы были опубликованы десятки научных (а не только рекламных) статей в медицинских журналах и даже монография, пророчащая ксеноновой анестезии светлое будущее [1]:
«К Хе — великолепному газовому анестетику — возрастает интерес со стороны промышленников и медицинской науки. Практические анестезиологи будут восхищаться им. Пациенты будут благодарить этот чудесный газ, который не только избавит их от боли, но и даст приятные субъективные ощущения и хорошее настроение, как после сказочного волшебного сна».
«Приятные субъективные ощущения» испытали на себе с тех пор сотни (а скорее всего — уже и тысячи) состоятельных россиян — пациентов хирургов, гинекологов, наркологов и т. д. Об этом мы расскажем подробнее в свое время, а сейчас напомним, что попытка Н. Е. Бурова «привить» ксенон к анестезиологии — уже третья в российской (советской) истории. Две первые, увы, не перенесли «реакции отторжения», имевшей много компонентов — экономических, технических, психологических и даже личностных, оставшись достоянием истории, но не практической медицины.
Да и сегодня дороговизна Хе и, как следствие, ограничение его доступности узким кругом элиты невольно сдвигают ксеноновую анестезию в массовом сознании в сторону группы коммерческих медицинских услуг, не жалуемых академической наукой и упоминаемых СМИ с оттенком скандальности — вроде лечения «стволовыми клетками». А еще Хе по определению — чужой, а чужого мы подсознательно боимся; только этим и можно объяснить появление в Интернете сообщений вроде этого недавнего:
«Трагедией завершилась технологическая операция по ремонту цистерны на ярославском заводе «Лакокраска». Прибывшие на место происшествия спасатели обнаружили в заглубленной в цехе емкости труп рабочего Андрея Магдалинского, который должен был производить там сварочные работы. Два других слесаря были госпитализированы с признаками сильного отравления. Полагают, что они отравились скопившимися на дне цистерны ядовитыми парами ксенона»
Здесь, конечно, произошла оговорка (речь идет, скорее всего, о ксилоле), но оговорка «фрейдовская», выдающая тайные опасения и фантастичность самой мысли о том, что в воздухе, которым мы дышим, содержится один из самых сильных анестетиков.
Далее, Хе открывали и пытались внедрить в медицину люди увлекающиеся, но разносторонние (а потому легко отвлекающиеся...), нередко сомневавшиеся в общепринятом, а потому «здравомыслящим большинством» порицаемые. Обаяние этих ярких и неоднозначных личностей, наряду с трудностями выделения из воздуха ничтожных количеств Хе (0,0000086%), придало и продолжает придавать последнему в массовом сознании стойкий отсвет «сказочного волшебного сна».
С открытия Хе и начнем. Инженерным фундаментом первой попытки стали успехи криогенной технологии ожижения и разделения воздуха. История числит открытие Хе за шотландским химиком Уильямом Рамзаем (1852–1916), каковое он совершил в 1898 г. совместно с М. Треверсом в ряду других инертных (редких, благородных) газов, за что и получил в 1904 г. Нобелевскую премию по химии (уже без Треверса), а также титул «сэр» в 1902 г. Лорд Релей (Дж. У. Стретт), с которым Рамзай начинал свою работу, в том же, 1904, году получил свой «нобель» по физике. Схематически этот процесс открытия изображен в [1] так:
«Лорд Релей заметил (1892), что азот воздуха по своей плотности превышает плотность азота, полученного химическим путем. Научная интуиция побудила У. Рамзая предположить наличие в азоте воздуха примесей другого вещества. Упорная исследовательская работа Релея и Рамзая завершилась открытием в 1894 г. нового газа, который назвали аргоном — «ленивый».
Это побудило Рамзая к поиску других элементов VIII группы периодической системы. Им был предсказан и открыт (1898) элемент с атомным весом 20 — инертный газ неон — «новый». Продолжая опыты по отгонке легких газов из жидкого воздуха, Рамзай при испарении последних капель наиболее тяжелой фракции воздуха обнаружил еще один новый газ и назвал его криптоном — «скрытный» (1898).
После этого поиски новых газов в низкокипящей фракции жидкого воздуха были продолжены уже двумя исследователями — У. Рамзаем и М. Треверсом. В криптоне воздуха ими был обнаружен (1898) новый газ с голубым свечением и особым спектром. Это был ксенон — «незнакомый»; они установили физико-химические свойства Хе, имея в наличии ничтожно малый объем этого газа — всего 0,2 мл».
Открытие, однако, имело богатую предысторию — например, известный советский учебник химии, приводя его детали, указывал на русский приоритет [2]:
«В 1894 г. английский физик Дж. Релей установил, что плотность азота, полученного из воздуха (1,2572 г/л), несколько больше, чем плотность азота, полученного из его соединений (1,2505 г/л). Химик У. Рамзай предположил, что разница в плотности вызвана присутствием в атмосферном азоте примеси какого-то более тяжелого газа. Связывая азот с раскаленным магнием (Рамзай) или вызывая действием электрического разряда его соединение с кислородом (Релей), оба ученых выделили из атмосферного азота небольшое количество химически инертного газа. Так был открыт элемент Ar. Вслед за ним были выделены He, Ne, Kr и Xe, содержащиеся в воздухе в ничтожных количествах.
Следует отметить, что существование благородных газов (стало быть, и Хе — Н. А.) предсказал еще в 1883 г. русский ученый Н. М. Морозов (1854–1946, почетный член АН СССР с 1926 г.), который за участие в революционном движении был в 1882 г. заключен в Шлиссельбургскую крепость. Н. А. Морозов правильно определил место благородных газов в периодической системе, но его замечательные предвидения стали известны только в 1907 г. после издания книги «Периодические системы строения вещества», написанной в одиночном заключении».
Зек-академик Морозов — автор множества нетривиальных и непризнанных идей (например, в мировой истории). Однако не меньшим чудаком был англичанин, который задолго до Релея и Рамзая н: в воздухе, кроме N2 и O2, есть еще нечто — Генри Кавендиш. Это его работа 1785 г., а вовсе не «научная интуиция», подтолкнула к поискам новое поколение ученых, оснащенных более мощными техническими средствами.
В легендарной личности аристократа, одного из богатейших людей Англии, но абсолютно чужого в своем кругу, ощущается некое внутреннее родство с имиджем Хе. О Кавендише (1731–1810) существует масса анекдотов; его единственный портрет, сделанный тайком,— это карикатура (рис. 1). Он совершил множество блестящих открытий по электричеству, но не опубликовал результатов, и сегодня физические законы названы именами тех, кто открыл их после него — Кулона, Ома и т. д.
Рисунок 1. Кавендиш (1731-1810)
Впрочем, и того, что сразу вошло в мировую науку, достаточно: Кавендиш определил гравитационную постоянную, массу и среднюю плотность Земли; впервые выделил в чистом виде водород (1766); некоторые приписывают ему даже вычисление отклонения светового луча массой Солнца и создание аргонового лазера. Считают, что многие его открытия до сих пор таятся в неразобранных семейных архивах, и в это невольно веришь, как и в то, что Кавендиш был приверженцем алхимии, якобы ставшей источником его огромных богатств. Ведь все исследования он проводил в домашней лаборатории, оснащенной новейшими приборами и инструментами того времени, и за свой счет!
«Рожденный в Ницце, Генри Кавендиш происходил из знаменитого англо-норманнского рода. Мать Генри умерла, когда ему было 2 года, воспитанием детей занимался отец, сэр Чарльз Кавендиш, герцог Девонширский, страстный любитель науки, член Лондонского королевского общества. Будучи вторым сыном герцога, Генри не обладал наследственными правами на богатства отца — он мог наследовать только отцовские склонности. После учебы в привилегированной средней школе Генри поступил в Кембриджский университет, где учился от 1749 до 1753 г., но окончил его без какой-нибудь степени. Одно из возможных объяснений: в те времена выпускник Кембриджа не мог быть неверующим, а атеизм Кавендиша был общеизвестен» (
www.alhimik.ru, mexanic.by.ru).
Кавендиш отдал науке 40 лет своей маниакально сосредоточенной жизни [3]:
«Человек он был неожиданный. Конюшни отца послужили Кавендишу первым пристанищем для опасных экспериментов с электричеством. Потом он превратил в лабораторию большую часть громадного родительского дома. Лишенный прав на отцовские богатства, он вдруг получил огромное состояние от своего дяди. Однако ни мотом, ни дельцом он не стал — изменился только бюджет его физической лаборатории в старом герцогском доме: теперь он позволить себе самые дорогостоящие опыты. В похвальном слове Кавендишу французский физик Жан Био сказал так: «Он был самым богатым из ученых и, вероятно, самым ученым из богачей».
Когда наследники ознакомились с оставленными Кавендишем документами, оказалось, что покойный владел огромным количеством акций Английского банка:
«Известно, что его состояние не возникло в результате финансовых операций. Сохранилось письмо из банка, где Кавендиш держал небольшую часть своих денег; банк предлагал ему поместить туда и остальную часть состояния, обещая самые выгодные условия.
Ответ сэра Генри был однозначен: «Занимайтесь деньгами, которые я депонировал в вашем банке, а от остальных держитесь подальше. Если же вы не знаете, что с ними делать, я их охотно заберу. И если вы еще хоть раз меня потревожите, я незамедлительно это сделаю».
Излюбленным способом тратить деньги была для Кавендиша благотворительная деятельность. Узнав, что студент, помогавший ему упорядочивать библиотеку, оказался в трудной финансовой ситуации, Кавендиш немедленно выписал ему чек на 10 тыс. фунтов — сумму по тем временам громаднейшую. Подобным образом он поступал всю жизнь — и, тем не менее, всегда располагал миллионами фунтов, будто обладал сказочным «неразменным рублем»
При этом сэр Генри любил порядок и избегал всего, что этот порядок нарушало. Решив свести к нулю вероятность встречи с кем-нибудь из знакомых лондонцев, он усвоил обыкновение гулять только посредине мостовой: уклоняться от лошадиных морд было легче, чем от людского пустословия:
«Женщин он считал разновидностью людей, с которой не желал иметь ничего общего; женская прислуга в доме Кавендишей не рисковала попадаться ему на глаза — за этим следовал отказ от места. К дому он приказал пристроить наружную лестницу и велел слугам пользоваться только ею. Тех, кто осмеливался воспользоваться внутренней, он немедленно увольнял.
С управителем своего дома он общался только путем переписки. Например, в одном из своих меморандумов он пишет: «Я пригласил на обед нескольких джентльменов и хотел бы, чтобы каждому из них был подан бараний окорок. А поскольку я не знаю, сколько окороков бывает у барана, попрошу Вас самого разобраться с этим вопросом».
На протяжении 30 лет Кавендиш носил фиолетовый костюм, парик в стиле XVII в. и всегда прятал лицо. Раз в году к нему приходил портной, молча снимал мерку и исчезал: костюм должен был быть копией прежнего с необходимой поправкой на естественное изменение параметров хозяина.
В один прекрасный день сэр Генри вызвал слугу и объявил: «Слушай внимательно, что я тебе скажу. Я намерен в скором времени умереть. Когда это произойдет, поезжай к лорду Джорджу Кавендишу и сообщи ему о случившемся». Слуга пробормотал, что не худо бы в таком случае исповедаться и причаститься. «Понятия не имею, что это такое,— отвечал Кавендиш.— Принеси-ка лучше лавандовой воды и больше здесь не появляйся, пока я не умру»
Лишь среди ученых чудак находил родственные души; в 29 лет его избрали членом Королевского общества, несмотря на то, что опубликованных научных работ у Кавендиша еще не было (к концу жизни их набралось 18):
«В 1766 г. Кавендиш опубликовал первую важную работу по химии — «Искусственный воздух», где сообщалось об открытии «горючего воздуха» (водорода), который он считал флогистоном.
В 1784–1785 гг. в «Трудах Королевского общества» были напечатаны еще две работы Кавендиша. В первой из них описывались опыты по сжиганию газовой смеси из 5 частей воздуха и 2 частей водорода с образованием воды, что указывало на сложный характер этого вещества. Во второй работе было показано, что при пропускании электрического разряда через воздух над поверхностью воды азот реагирует с кислородом с образованием азотной кислоты. При этом Кавендиш обращал внимание на то, что 1/120 часть первоначального объема «дефлогистонированного» воздуха не вступает в реакцию.
Вследствие несовершенства приборов Кавендиш не смог обнаружить в непрореагировавшем остатке газов новые элементы. Они были открыты спустя сто с лишним лет и названы благородными (инертными) газами» (
www.krugosvet.ru).
За маленький непоглощенный «пузырек Кавендиша» и взялся Рамзай, вооружившись спектроскопией и криогенными методами разделения. И в 1894–1898 гг. нашел в нем аж пять новых элементов, в том числе последним — Хе. Ради него Рамзаю с Треверсом пришлось полтора года перерабатывать почти сто тонн жидкого воздуха (т. е. 77,4 млн л), чтобы получить 300 мл «чудесного газа».
Рисунок 2. Уильям Рамзай (1852-1916)
Удачливый открыватель Хе при поверхностном взгляде на его биографию выглядит образцовым университетским профессором (рис. 2), ничуть не похожим на Морозова или Кавендиша:
«Уильям Рамзай (Рэмзи) родился в Глазго. Его родителями были инженер и бизнесмен Уильям Рамзай и Катерина Рамзай (Робертсон), дочь эдинбургского врача, написавшего учебник химии. Единственный ребенок в семье, Уильям получил строгое пуританское воспитание. В 1866 г., после окончания в Глазго академии (т. е. средней школы), он поступил в местный университет, где изучал латинский и греческий язык, логику и математику, прослушал курс литературы.
Уильям собирался стать священником, но на последнем курсе увлекся естественными науками. Он начал изучать анатомию и геологию, посещал лекции шотландского химика Джона Фергюсона и английского физика Уильяма Томсона, работал помощником лаборанта в химической лаборатории.
В 1869–1870 гг. Рамзай учился в Гейдельбергском университете (у Р. Бунзена), в 1872 г.— в Тюбингенском университете у химика-органика Рудольфа Фиттига; в том же году он получил степень доктора философии, защитив диссертацию «Исследования толуоловой и нитротолуоловой кислот».
Вернувшись в Эдинбург, Рамзай был принят на должность ассистента в колледж Андерсона, а в 1874 г. назначен ассистентом-куратором у Фергюсона в университете Глазго. Все эти годы он проявлял интерес к физической химии. В 1880 г. Рамзай получил место профессора химии в Университетском колледже в Бристоле, где начал изучать давление пара и критическое состояние жидкостей. В 1881 г. он женился на Маргарет Бьюкенен, у них родилось двое детей» (
www.n-t.ru).
В 1887 г. Рамзай возглавил свою кафедру и проделал образцовую научную карьеру — в 1907–1909 гг. он был президентом Лондонского химического общества, в 1911 г.— президентом Британской ассоциации развития науки, в 1913 г. был избран иностранным членом Санкт-Петербургской академии наук. Однако анализ научных интересов сэра Уильяма показывает, что здесь он отнюдь не был однолюбом, но увлекался самыми разными темами — от определения атомного веса цинка (1884) до создания микровесов, позволяющих взвешивать тела объемом 0,1 мм3 с точностью до 0,5х10–9 г (1910). Фармацевтам будет приятно узнать, что именно Рамзай впервые синтезировал пиридин (1887). А еще среди его увлечений — броуновское движение, поверхностное натяжение и проч., и все это — сверх семейства инертных газов.
К Хе Рамзай быстро охладел — в 900-е годы он увлекся модной тогда радиоактивностью; исследования эманации (радона, которым он дополнил VIII группу), возможно, стоили ему жизни: сэр Уильям умер от рака относительно молодым по сравнению с прожившими по 80–90 лет коллегами. На этом новом «охотничьем поле» характер Рамзая проявился, пожалуй, наиболее ярко. Вот что писал поработавший в лаборатории сэра Уильяма (и даже открывший с ним «новый элемент — радиоторий») Отто Ган [3]:
«Ни Резерфорд, ни Болтвуд не питали большого доверия к работам по радиоактивности, сведения о которых поступали из рамзаевской лаборатории».
Авторитет Рамзая был огромен, нобелевское лауреатство — заслуженным. Но в 1907 г. он опубликовал в «Nature» сообщение о двух радиохимических событиях, превосходивших всякое вероятие:
При смешивании эманации радия с водой в растворе появляется Ne со следами He.
При смешивании эманации с раствором сернокислой меди появляется Ar без следов He, в то время как Cu порождает Li.
Радиохимик из Иеля Бертрам Болтвуд выразился по этому поводу так: «Эта субстанция, должно быть, представляет собой новое соединение тория-Х и глупости. Удивляюсь, почему ему не пришло в голову, что эманация радия и керосин образуют салат из омаров?»
Уильям Рамзай увлекся радиоактивностью всерьез. Великий первооткрыватель чуть ли не всей группы инертных газов — Ar, Ne, Kr, Xe, — он готов был к неожиданностям природы. Трансмутации атомов он не отрицал. Но с ним приключилось нечто, пожалуй, более опасное: он не проникся ощущением закономерного начала в этой небывало новой сфере внутриатомных явлений природы. Не оттого ли он и работал с таким чувством, будто все допустимо и любые превращения элементов равно правдоподобны? Так как предки его в семи поколениях были красильщиками, он шутливо говорил о себе, что «явился на свет Божий с некоторыми химическими инстинктами». Но, очевидно, семь поколений донесли до него из дали времен еще и шаманские инстинкты алхимиков».
Конечно же, именно такой человек должен был открыть «чудесный газ», но затем оставить его другим ради новых научных увлечений!
А что же М. У. Треверс — общепризнанный помощник Рамзая в этом открытии и его полноправный соавтор в заявочных статьях 1898 г. (две в т. 63 Proceedings of Royal Society и одна — в т. 78 Chem. News)? Продолжал ли он заниматься Хе в своей очень долгой жизни (1872–1961)?
Нет, Треверс никогда не жаловался, что его несправедливо обделили Нобелевской премией — ничего похожего на конфликт Бантинг-Маклауд вокруг открытия инсулина здесь не случилось. А ведь вклад бывшего студента Рамзая в работу был хоть и техническим, но решающим — без него профессор ксенона бы не выделил:
«К тому времени стараниями ученых, прежде всего Треверса, появилась возможность получать значительные количества жидкого воздуха. Стал доступен даже жидкий водород. Благодаря этому Рамзай совместно с Треверсом смог заняться исследованием наиболее труднолетучей фракции воздуха, получающейся после отгонки He, H 2, Ne, O 2, N 2 и Ar» (
http://chemistry.narod.ru).
Заметим, что «студента» отодвигали назад не один раз: в том же 1898 г. был впервые ожижен водород — как считается, Дж. Дьюаром (1842–1923). Но подробное описание криогенной установки лондонского профессора публикует в 1901 г.... Треверс.
Более того — почтительно относясь к памяти своего учителя, Треверс опубликовал в 1956 г. его фундаментальное жизнеописание «A Life of Sir William Ramsay», которое и сегодня является главным биографическим источником по Рамзаю. Но о самом Треверсе (исключая эту его книгу) сегодня в энциклопедиях не упоминают — академические ученые высокомерно «не помнят» коллегу, который предпочел «чистой» науке прикладную:
«Моррис Уильям Треверс родился в Лондоне, где учился в Университетском колледже, профессором которого стал в 1903 г. В 1906 г. уехал в Бангалор, где стал директором основанного там Индийского научного института. С началом Мировой войны Треверс вернулся в Англию и возглавил производство стекла на фирме Duroglass Ltd. С 1920 г. занимался разработками высокотемпературных печей и топливных технологий, в частности газификации угля. В то же время Треверс продолжал исследования в области криогеники; он выполнил первые точные измерения температуры жидких газов. Треверс помогал при строительстве ряда заводов по производству жидкого воздуха в Европе».
После войны начался «криогенный бум»: развитые страны взялись за промышленное производство инертных газов, и самого редкого из них — ксенона. Быстро обнаружились выгоды использования его в электролампах; то, что Хе хорошо поглощал рентгеновское излучение, навело медиков на мысль о применении газа в качестве контрастного вещества. Но сам сооткрыватель Хе имел ко всему этому уже очень косвенное отношение
