“ В клубе модном “
Вниз, вниз по узкой лестнице, направо, ещё вниз, железные двери как люки в банках или танках. “…как басы кочегарят…” - говорит Вася, говорит, говорит, но мы слышим только как они кочегарят.
Мы сели на бордюр-лавку возле стеночки (своего рода плебейский чил-аут), оползли, О’Фролов даже лёг с ногами, вытесняя других посетителей. Красная мигалка своими кровавыми молниями кидалась прямо в глаза, прямо в уши с двух сторон нависали немаленькие колонки, которые чуть слегка кочегарили… Саша сказал (проорал мне непосредственно в череп через ушную раковину), что сейчас облюётся или всё это расшибёт. Вдруг всё смолкло. “Выпить”, - пропищал О. Фролов, как в пустыне утопающий. “О. Шепелёв, пойдём в бар пока не поздно”, - официально пригласил Санич. “Причём подчёркиваю: за твой, за твой, подчёркиваю (то есть мой. – Авт.), счёт!” – пояснил О.Ф. Уж было началась обычая перепалка:
- А когда за твой?
- Вчера за чей пили?
- За мой!
- Во-от, за твой. А сегодня – за твой!
- За мой!!
- Сегодня за твой, а завтра будем – за твой!
Но уже начинался “Химикал”, мягко раскачиваясь, выдвигался кислотный пипол <…> девушки во всяческих шапках, зато в каких-то обрезочках вместо юбок и маек, и ботинках как на копытах – ровными метровыми шажками отекли к центру, где опять проснулась мигалка, затем вторая, третья…
В глазах были только вспышки, Санич плюнул и вскочил, сжав кулаки – наверно собираясь уйти. Замельтешили лучи стробоскопов, забегали круги и звёздочки на полу - О. Фролов тоже вскочил весь на нервах. А я, всматривавшийся в ломающуюся толпу и думавший, что вся эта ломка, раскадровка, причудливая эффектность кислотности танца сразу исчезнет, если включить свет, даже какой-нибудь красный или разноцветный, только мигающий с частотой герц под 50 <…>
- Алёша, сынок, <…>- завибрировал вдруг О’Фролов. – Пить надо больше и чаще!
Я подумал, что, по сути дела, если вдуматься, то хватит…Девушки в латексе – в юбочке и штанишках – проследовали мимо нас, размышляющих, соображающих. Эта одежда придумана специально для пота, он льётся ручьями, как будто в жару под сорок с температурой под сорок лежишь, завернувшись в два одеяла (у меня раз такое было…), ручьи эти струятся, стремятся… по коже и одновременно по резине… Как же эти девочки пойдут домой, прохладной ночью, на заре, на ветру?..
…До ветру?! гы-хы –хи! (Они тянули меня к бару). <…>
Я так не могу, - (пред)вещал я, когда мы входили вместо бара в “башню”, – мокрые, полуголые, молоденькие как 9-й выпускной класс, белые женщины дрыгають, прыгають и глотают пепси и спиртноэ, удары музыки, молнии – и всё это в одной комнате со мной, в земле, в холоде, в бетоне, в могиле, вокруг меня… Пир, гора, жара, каннибализм во время мора и чумы… Как тут выдержать…Дверь бы закрыть, взять…- ножичек… - подсказал Саша.
- Ну если очень маленький… <…>
Саша и Саша не одобряли мегапарти для малолеток, зато “башню” и “трубу” они одобрили радикально! Здесь стоял дым ещё больше, чем в дансинге – в маленькой каморке находилось человек двадцать, кто сидел - на двух пластиковых стульях, остальные - на корточках, кто стоял, кто лежал – и все поголовно выпивали или курили или ожидали своей очереди для оного. Народ, впрочем, тусовался – тасовался как карты – одни туда, другие сюда, входят, выходят… Хотя вообще-то здесь только “свои” – своего рода вип-зона, только маргинальная, никем не санкционированная, ничем не подкреплённая, поэтому слегка криминальная…Иным модным и стильным молодчикам, которые запросто захаживали, заворачивали (в том числе и чтобы польстить своим стильным девушкам) “к музыкантам” - сворачивали носы и вышибали зубы, а девушки бегали за милицией. Это клан, это Гарлем, это братство, это KOЯN family, говорит Феденька, но конечно, немного идеализирует… Приходят менты, останавливают музыку, а Федечка в микрофон начитывает, по-моему, айэфкеевскую телегу… (извините, вот режиссёры подсказывают мне, что сие есть опус совсем другой - какой-то московской рэперской банды) про ментов… Первый, единственый и последний концерт “ОЗ”: хотя вход “плюс 15 р.” и на флаерах под названием “Общество Зрелища” подписано в скобочках: “группа” – зал битком – молва людская - “посмотреть на долбоманов”! Целый день отстройка аппаратуры, ожидание – и вот – выход – и всё отказывает!.. Фронт-бой О. Шепелёв – “весь концерт жопой к зрителям”, на хлястике непотребной кофточки два значка – свастика и уточка <…> И после этого он и они ещё ушли оттуда живыми – да даже не ушли – ползали и блевали во всех углах…Репутация, имидж, ореол, стиль и образ…жизни. А жизнь она такая, да-а…
Пол покрыт ковром из бутылок, одноразовых стаканчиков, окурков и засохшей блевотины, в конце трубы люди сгорбившись мочились, в её начале сидели на корточках банкующие – разливали сэм и даже предохранительно передавали молекулярных размеров кусочек чего-то – закуску. <…> Я выгреб из одного кармана мелочь и сдал в сбор. Фёдор своею забинтованной рукою поднёс мне дар от змия – яд, который на время отнимает ощущение смерти, потом Саше.
- От змия, - сказал Саша и, как барабан в “Поле чудес”, запустил колесо вечных возвращений в страну жуков.
- Вообще-то Фёдор - “дар Божий” с греческого, - бруталистически скривился Фёдор, продёрнув стопку мёда (т. е. яда, прошу прощения).
Вообще-то он лидер и вокалист группы “Нервный борщ” (в одном журнальчике из-за скудной фантазии или памяти журналистов, или в том числе из-за неразборчивости фединого почерка и брутальности его дикции их постер вышел с подписью “Нервный борец”) и зачал читать рэп:
У вас есть деньги на войну
но у вас нет денег на нас…
Все слушали абсолютно расслабленно, хотя каждому было ясно – по боксёрским жестам, по перебинтованной кисти, по страшно безумному – “обдолбанному”, но сверкающему, горящему - взгляду чёрных глаз, по зверски сжатым обнажённым зубам и жилах на шее, по ниггерскому расплющенному носу - кто на самом деле нервный, кто борец и против чего. Короче у него, Феденьки, было лицо убийцы, причём прирождённого, и он удушил бы одной рукой даже Харрелсона. Арабское происхождение, “монгольское” воспитание, тяжёлое детство рэпера в гоповском Тамбове, пристрастие к антидепрессантам опийной группы в пубертатный период – всё это сказалось…
В ваших домах тепло
в ваших окнах горит свет
в ваших спальнях темно
в ваших постелях тепло –
это - ваш е<…> секс
Вы ездите на длинных машинах
с чёрными окнами
с черными тёлками
а мы - -
- абсолютное безумие в сверкающем взгляде, переводит дыхание, замер в стойке – вопрос только в том кому он разорвёт горло в следующую секунду. Вот тот, кто ничуть не сумлившись причислил себя к лику этих “мы”, но не в коем разе не “они” - такой же плохой, злобный и косоротый О. Фролов - не убоялся и в момент самой кульминации примостился к нему и шепчет какую-то гадость, но однозначно не социального, и даже не сексуального, а онтологического порядка. Я даже примерно знаю что именно, вот это например: “Реальность гавно – давай обожрёмся”. Фёдора словно поражает молния, он весь трясётся и искрится от разряда, рот его раздирается как на обложке “The Prodigy”:
революционера убить можно -
революцию убить нельзя!!!
А там гремит музыка… Другой О. Фролов (он приехал из Томска, тоже наш друг – такой кекс с типичной внешностью питерского рок-пацифиста, “митька” – весь в кудрявой паутине, в том числе и шея, волосы в хвостике, застиранная маечка “Cannabis fanclub” с пальчатыми-зубчатыми листочками) мирно раскуривает план и то и дело суёт его нам, а мы как бы им закусываем…
Он вяло рассказывает про свою квартиру, что там полтергейст – призрак бабки, бывшей хозяйки…котёнок…туалет…свет потушили… Сейчас… сейчас вот уже…потушат – чувствую я: теснота, люди, свет, дым, гул, отвратные вкусы – самогон, конопель…Мне опять дают стакан, я слышу выкрики “Бей лбом!”, “Bellboy!”, я пью его поспешно, нервно, обливаясь, но не морщась и, проглотив его и в этот миг как бы со стороны ощущая своё лицо и голос очень пьяными и мерзкими, что-то среднее между оными у О.Ф. и Феди, произношу тост: “Музыканты этой группы не очень демократичны: вместо “трубы” они заседают в баре. Выпьем за звёздную болезнь наоборот – за хождение в народ (да я поэт!) - пусть наши кумиры валяются у нас под ногами, и чем больше кум-мир…” – Тут рванула как бомба, завизжала сирена – она завизжала так внезапно, так громко и мерзко, что многих передёрнуло, а некоторых вырвало. В их числе, кажется, был и я? Ничего не было ни слышно, ни видно, однако все будто бы куда-то ломились…То же самое и я, только я, наверное, полз… “Скоты, - думал я, - люди здесь и так с нестабильной психикой собрались…а перепонки, где они собрались – если порваны, я этого Кауфмана сварю в газовой печке!.. сионисты еврипидские, они ещё во сто раз хуже фашистов!”.
Постепенно туман рассеивается… Дружною толпой – в проходе - мы сталкиваемся с ними – белбоевцами – борцами и бойцами наподобие Фёдора, рослыми ребятами в спортивных костюмах; они – из бара, из лучшего его угла за занавесочкой. <…>
Сцена низенькая и маленькая; откуда-то набежали девушки, но не те длинные и голые, а чуть поменьше и в джинсах; они вплотную к сцене, к тебе – как так вообще можно выступать!
“Концерт!” – прохрипел Саша и взвизгнул Саша (звучало как “Конец!”).
“Начнём не спеша”, - сказал Пушер (он же Губер, он же Гумберт) и начали ставший хитом в Тамбове и полюбившийся также подросткам Смоленска, Курска и Липецка опус “Красива”:
Ты мягко стелешь, да жёстко мне спать
Ты так красиво умеешь врать…
Публика, в основном девушки, пела сама эти слова куплета: текст и музыка великолепннейшим образом рассчитаны на современную “модную” шерстяную молодёжь - в широких штанах с накладными карманами, в которых якобы удобно пить “Клинское”, а больше мало что интересует, кроме музыки конечно, ну и там кекса, - причём это не сопливые амузыкальные “Сплин” или “Би-2”, а пустоватая, мелодичная, прихардкоренная-прифанкованная порционная агрессия…Даже невозможно сказать, громко ли они пели – слова известны и понятны всем:
Соври красиво сто раз подряд -
Соври красиво – я буду рад!
Правда один ди-джей изрядно посмешил радиоманов - он, по какой-то странной фонетической каббале, воспринял название и содержание песенки – на слух, ведь диск-то без этикетки, простая болванка с МР-3 – как “Годзила”. И вот припев:
Сто раз подряд соври мне в лицо:
Ты Годзила!
Весело мне тебе сказать:
Ты Годзила!
– теперь сами музыканты, пользуясь всеядностью эпохи постмодерна, пели именно так. А я лично, в пику Репе, предложившей все песни “ОЗ” с немецкого и английского перевести на родной (за ради конъюнктурщинки), перевёл этот популярный текст Гумберта на латынь – так получилась наша (жёсткая) версия “Mea amica pulchra (Pretty Girl Asks Me For A Gas-Mask)” (как вы уже догадались, в латинском нет слова “противогаз” и многих других, из-за чего пришлось параллельно воспользоваться английским).
…И всё-таки есть необычайная, почти магическая притягательность в таких текстах и такой музыке (когда попадание в “яблочко” - потенция, хитовость) – даже мурашки по спине, а я всё-таки слышал и покруче и в литературе чуть-чуть разбираюсь –
Смени ты лучше, вставь другие глаза –
Никто не сможет “некрасива” сказать
А если скажет, то проблема иво-о
Ведь защитит тебя твой плюшевый мирок!
К припеву показалась и Лалита – вокалистка, она извивалась вокруг столба на сцене – жалко, что весь стриптиз заключился в том, что к концу концерта она чуть закатала рукава маечки. Она очень хорошая – хорошенькая, миниатюрненькая почти что как Бьёрк, прыгает как Бьёрк, с причёской как у Бьёрк, но это не Бьёрк; микрофон отключается – она прыгает вовсю, как бы не замечая, его ей делают, проверяет, миленькая, радостным “Thank you, thank you, fuck off”. <…>
…Объявили самую радикальную композицию – “Бей лбом!”.
“Губер! Губер! убей! бей!” – что-то подобное скандировали шерсты, как бы рвушиеся вверх, чтобы дорасти до своего образца. “Гумберт! Папочка!” – взвизгнул интеллигентный О’Фролов, читавший Набокова и смотревший Кубрика. “Гумберт и Лолита!” – подхватили шерсты (наверно недавно смотрели новый фильм по этому роману). “Лалита, а не Лолита, - пояснил Губер, сдирая со своего вытянутого, но грудастого, как у моряков и боцманов в мультфильмах, торса майку, под которой оказалась глобальная татуированная свастика, - в переводе с санскрита…”. Все шумели и никто не понял что в переводе. Некоторые орали “Хайль Губер!”, а иные даже “Хайль Гитлер!”.<…> Санич между тем вобрался в самую гущу шерстов и встал в стойку – согнулся, прищурился, вцепился руками в колени. Вскоре он уже понёсся, мотая головой, прыжками, не разгибаясь и не отпуская коленей – мощные риффы квадродисторшена заглушили хруст шерстовских костей. Когда он прошёлся таким манером два раза от стенки до стенки, не было уже ни одного шерстяного – он их затоптал. Тут-то на свободное место выскочили вприпляску мы с О.Ф. и, схватившись за руки, стали так заподскакививать и раскорячиваться, что всем стало стыдно. Саша же стоял в стойке и “бил лбом” у себя между коленями, чуть ли не в пол. Мы с О. Фроловым, размахивая сцепленными руками и невероятно высоко и далеко (даже назад) задирая ноги, достигли во всём этом немыслимой амплитуды, чем-то схлестнулись и рухнули на пол. Всё как бы померкло. Но только послышались басовые наковыривания следующей вещи – мы расцепились, расползлись - и с первым натиском “Бури” (“Snowstorm”) подпрыгнули ввысь – как будто могли пробить потолок, как будто ударились об него – вниз – и опять! Мы расшибались, сшибались, в порыве ярости бились кулаками, головами, вцеплялись, сплетались…прыгали прямо на сцену, на стену… Вдруг эта стен а оказалась полом, полетели осколки зеркальных шаров, люди падали друг на друга, разбиваясь об эту стену-пол, Санич всех месил, на мне кто-то стоял, откуда-то сочилась кровь…Землетрясение, разлом земной коры… или мозговой – висок на цементе, в голове – висок на цементе, холодная твердь и горячая вода…Не поднимая головы, ломая глаза я искал Санича и О. Фролова. Санич – лежа на спине сучил как жук своими лапками – четырьмя почти полутораметровыми оконечностями… О. Фролов валялся у сцены, раскорячившись в каком-то нечеловеческом шпагате, его суперширокие репоштаны были разорваны посередине. Наверно не всем это понравилось. <… >
Мы опять сидели у стеночки, абсолютно безучастно теперь наблюдая концерт и красную мигалку <… >.
