Все эти страшности вспоминаются мне, пока я складываю салфетки.
Возвращает меня к действительности Николас -- он сует мне в руки пустой
кофейник и я лечу на кухню, по дороге замечая, что молодая женщина и толстый
человек, похожий на гангстера, кончили свой завтрак и ушли, и что сам
менеджер Фрэд убирает со стола, и застилает чистую скатерть, в то время как
это должен делать я. Мой промах окончательно меня отрезвляет, я бегу на
кухню с такой скоростью, что на поворотах мне приходится хвататься за стену,
чтоб не упасть от скорости. -- Интересно, кто она ему, -- думаю я на бегу --
безусловно не дочь, -- или жена или любовница. На представителя конгресса
пульпы и пейпера он вроде не похож, а, с другой стороны, какого хуя так рано
поднялся. С такой красивой женщиной меня лично хуй бы вынули из постели
раньше обеда...
В нашем ресторане бывают, как видите, и женщины. Их куда меньше, чем
мужчин, я гляжу на них с опаской, недоверием и простите... с восторгом. Увы.
Я особенно на них гляжу -- я презираю их, ненавижу, одновременно сознавая,
что то, чем занимаются они, никогда мне не будет доступно. Какое-то
преимущество имеют они передо мной, преимущество рождения. Я вечно их
обслуживал в этой жизни, куда-то приглашал, раздевал, ебал их, а они
молчаливо лежали, или вскрикивали, или лгали и притворялись.
Меня и раньше иногда пронизывали острые приступы вражды к женщинам,
настоящей злобной вражды. Потом была Елена и вражда утихла, спряталась.
Сейчас, после всего, меня пронизывает острая зависть к Елене, а так как в
ней для меня воплотился весь женский род, то зависть к женщинам вообще.
Несправедливость биологическая возмущает меня. Почему я должен любить,
искать, ебать, сохранять -- сколько еще можно было бы нагромоздить глаголов,
а она должна только пользоваться. Я думаю, моя ненависть исходит от зависти,
что у меня нет пизды. Мне почему-то кажется, что пизда более совершенна, чем
хуй.
-- У, суки, -- думаю я, глядя на приходящих в наш ресторан хорошо
ухоженных девиц и дам. Как-то раз один из подобных взглядов поймали мои
товарищи -- басбои. Темноликий преступный тип со вставными зубами -- басбои
Патришио, указав на женщину, на которую я взглянул, насмешливо спросил меня:
"Ду ю лайк ледис?" Я сказал, что да, что я был три раза женат. Патришио и
Карлос недоверчиво посмотрели на меня. "Мэби ю лайк мэн?" -- спросил
заинтересованно Патришио, дыша на меня алкоголем. Он допивал за посетителями
оставшийся в бокалах алкоголь. Потом это стал делать и я, заходя обычно за
какую-нибудь ширму. Я и доедал порой за посетителями то, что они не доедали.
Как восточный человек я, например, очень люблю жирное мясо. Посетители такие
куски оставляли, я же не был брезглив.
А та беседа о женщинах и мужчинах закончилась восхитившим и Карлоса и
Патришио моим ответом, что вообще-то я люблю женщин, но могу и обменять
предмет любви и любить впредь мужчин. Потом нас разогнал появившийся
метрдотель Рикардо, мы побежали кто за маслом, кто за салфетками, кто
убирать освободившиеся грязные тарелки у посетителей из-под носа.
Когда я поступал в ресторан, у меня грешным делом мелькала мысль, что я
буду здесь на людях и смогу завести какие-то знакомства. О, как я был глуп!
Официанта и посетителей, да что официанта, и метрдотеля самого отделяет от
посетителей железная стена. Никакого сближения не наблюдалось. Первые дни я
лез со своей рожей и фигурой на глаза всем красивым посетительницам и
симпатичным мне посетителям. Мне казалось, они должны обратить на меня
внимание. Только потом я понял, что я им и на хуй не нужен. Мысль о
сближении, о знакомствах была полнейшей чепухой, господа, и появилась она у
меня только потому, что я еще был не совсем здоров после моей истории.
Мои товарищи по работе неплохо ко мне относились. Латиноамериканцы
называли меня "Руссия". Почему они присвоили мне имя страны, откуда я
сбежал, не знаю. Может быть, им это имя было приятнее, чем мое, привезенное
из России, но довольно обычное для Америки имя -- Эдвард. Мой китайский
приятель Вонг вообще во мне души не чаял, особенно после того, как я ему
помог с бельем. Дело в том, что на каждого из басбоев приходилась
обязанность раз в три дня привозить из подвала, из прачечной, огромный короб
с чистым бельем и выгружать его в кладовую, где у нас хранилась всякая
всячина -- кроме белья -- свечи, сахар, перец, и прочие необходимые вещи. Я
любил кладовую -- любил ее запах -- чистого белья и пряностей. Иногда я туда
забегал среди работы -- сменить полотенце или быстро сжевать кусок мяса,
оставшийся в тарелке какого-нибудь пресыщенного посетителя, и бежал дальше.
Так вот я как-то помог Вонгу после работы сгрузить белье и разложить его по
полкам в кладовой -- вдвоем это получается куда быстрее, но здесь почему-то
не делают так. Вонг так благодарил меня, что мне стало неудобно.
Как-то в другой день он взял у меня маленький мой словарик Коллинса и
найдя там слово "гуд" -- показал мне и, широко улыбаясь, сказал -- "Это ты".
Похвалой этого парня я горжусь куда больше, чем всеми комплиментами,
сделанными мне и моим стихотворениям в разное время моей жизни. "Я хороший"
-- это признал Вонг; наверное, я действительно неплохой. Я хотел бы дружить
с Вонгом, но, к сожалению, не получилось, ведь мне пришлось покинуть "Олд
Бургунди", господа.
Возвращаясь с работы, я иногда захожу к другим русским, которые также
работают в "Хилтоне". Выйдя через проходную отеля и отбив время на своей
рабочей карте, можно, поднявшись из подвала, свернуть налево и увидеть
гарда, бывшего капитана Советской Армии господина Андрианова. Высокий и
солидный, он записывает номера приходящих к эстакаде для погрузки и
разгрузки траков и наблюдает за порядком. С ним можно поговорить о
чем-нибудь, он до разговоров большой охотник. В другое время Андрианов стоит
в вестибюле у главного входа отеля, и он до того солиден и внушителен, седые
виски из-под фуражки, что с ним заговаривают иногда проходящие богатые
женщины.
С этим Андриановым случился интересный случай, по поводу которого я
очень злорадствовал в свое время, дело в том, что этот случай подтверждал
кое-какие мои теории. Так вот -- Андрианов живет на окраине в неплохом
районе, там живут вполне обеспеченные люди. Однажды он получил из местного
отделения полиции письмо, в котором было буквально сказано следующее: "Зная,
что Вы имеете большой опыт внутренней полицейской службы (в СССР Андрианов
служил офицером-десантником, потом морским капитаном и пр.), мы приглашаем
Вас принять участие в нашей добровольной программе безопасности населения
нашего района". Они не делают разницы между СССР и США -- эти господа из
полиции. И это самый трезвый взгляд на мир, который я когда-либо встречал.
Для них приехавший в Америку работник КГБ был бы куда более желанным
господином, чем такие люди, как я. Имеющий опыт службы, конечно,
предпочтительнее им, чем такового опыта не имеющий, мало того, служить не
хотящий. Андрианов отказался принять участие в их программе, а зря.
Кроме Андрианова, я останавливаюсь поболтать с Гайдаром, если ему не
нужно срочно тащить чьи-нибудь чемоданы наверх. Я глазею на знаменитого на
весь отель соученика Фиделя Кастро -- долговязого кубинца-швейцара в красном
форменном пальто, открывающего дверцы подходящих к отелю автомобилей. Из-за
Фиделя он лишился земель и семейных богатств, и теперь служит Хилтону.
Зарплата у него маленькая, но он получает много чаевых. "Очень много" --
говорит Гайдар, который тоже получает немало чаевых. Попасть на выгодную
должность швейцара очень трудно.
В глубине отеля, возле его белья, пищи, мусора, мебели, электричества,
воды и всего другого водится еще немало русских. Упомянутый в
солженицыновском "Архипелаге Гулаг" Леня Косогор, высокий, сутулый человек
пятидесяти с лишним лет работает электриком -- они ходят в светлозеленых
мешковатых робах, иногда я забегаю и к Лене. В общем, ничего хорошего этот
побег в чужую страну мне пока не дал -- если в СССР я общался с поэтами,
художниками, академиками, послами и очаровательными русскими женщинами, то
здесь, как видите, мои друзья -- носильщики, басбои, электрики, гарды и
посудомойки. Впрочем, моя прошлая жизнь уже не ебет меня, я ее так прочно
стараюсь забыть, что, думаю, в конце концов забуду. Так надо, иначе всегда
будешь ущербным.
Иной раз я что-нибудь уношу из отеля домой. Какую-нибудь мелочь. Ворую.
А хуля. В моей голой тюремной каморке в "Винслоу" становится чуть веселее,
когда я приношу в нее клетчатую красную с белым скатерть, и накрываю ею
стол. Через несколько дней появляется вторая скатерть, потом красная
салфетка. На этом мое устройство заканчивается. Я ворую из ресторана еще
несколько ножей, вилок и ложек и все, больше вещей мне не нужно.
Согласитесь, что это разумно. Хилтон поделился с "Винслоу" чуть-чуть.
Возвращаясь с работы домой, я занимаюсь английским, я хочу сказать, что
тогда в марте у меня было такое расписание -- после работы я учил английский
язык. Или я шел в кинотеатр, чаще всего в дешевый и близкий "Плейбой" на
57-ю улицу и смотрел два фильма за доллар. Возвращаясь домой по ночному
Нью-Йорку, я злился и мечтал, я думал о мире, о сексе, о женщинах и
мужчинах, о богатых и бедных. Почему один ребенок рождается в богатой семье,
и с детства имеет все, чего бы ни пожелал, а другие... эти другие в моем
представлении были люди вроде меня, те, к кому мир несправедлив.
Приходя домой, я ложился в постель и, сознаюсь, господа, ведь во мне
все еще бродила живая распутная Елена, сознаюсь, я лежал-лежал,
вздыхал-вздыхал, жалел свое никому не нужное тело, а оно было молодым и
красивым, -- уже тогда я, дрожа от холода, загорал на великолепной крыше
невеликолепного "Винслоу" -- действительно молодым и красивым, ребята, и так
мне было больно, что я не нужен Елене, так страшно, что я, не убегая от
своих страхов, воспоминаний и воображения, пытался получить удовольствие от
них. Я использовал их -- воспоминания и страхи -- я в томлении мял свой
член, я не специально, -- это получалось по-звериному автоматически, --
ложась в постель, я неизменно думал о Елене, беспокоясь, почему ее нет
рядом, ведь последние годы она лежала со мной, почему же ее сейчас нет.
Короче, я в конце концов совокуплялся с духом. Обыкновенно совокупления были
групповыми -- то есть она ебалась с кем-то у меня на виду, а потом я ебал
ее. Закрыв глаза, я представлял все это и порой воздвигал очень сложные
конструкции. Во время этих сеансов глаза у меня были полны слез -- я рыдал,
но что мне оставалось делать -- я рыдал и кончал, и сперма выплескивалась на
мой уже загорелый живот. Ах, какой у меня животик -- вы бы посмотрели --
прелесть. Бедное эдичкино тельце, до чего довела его паршивая русская девка.
Сестра моя , сестричка! Дурочка моя!
Она вытесняла меня в мир мастурбации на ее темы уже давно. С осени,
когда завела любовника и стала меньше делать это со мной. Я чувствовал
неладное и говорил: "Елена, признайся, у тебя ведь есть любовник?" Она не
очень-то отказывалась, но не говорила ни да ни нет, она томительно шептала
мне что-то горячее и возбуждающее, и мне бесконечно хотелось ее. И при
воспоминании о том ее горячем шепоте хочется до сих пор, у меня постыдно
встает хуй.
Она вытесняла меня, я при живой красивой двадцатипятилетней жене со
сладостной пипкой должен был, спрятавшись, как вор, нарядившись в ее вещи,
-- это почему-то доставляло мне особенное удовольствие, -- выплескивать свою
сперму на ее благоухающие трусики. Тогда она завела себе малиновое едкое с
красивым запахом масло и им мазала свою пипку, так что все трусики пахли
этим маслом.
Друзья мои, если Вы спросите, почему я не нашел себе другую женщину, но
Елена ведь была слишком великолепна, правда, и все другое казалось бы мне
убогим в сравнении с ее пипочкой. Я предпочитал ебаться с тенью, чем с
грубыми бабами. Да их и не было под рукой в то время. Когда же они
появились, как вы увидите, я пытался ебаться с ними, ебался, а потом опять
уходил в свой причудливый мир, они были неинтересны мне и поэтому не нужны.
Мои одинокие интеллектуальные развлечения с тенью Елены отдавали чем-то
преступным и были куда более приятны мне. У меня до сих пор звучит в ушах
Еленин голос, этой фразе, этому тонкому голосочку я обязан доброй полестней
оргазмов: "Я кладу туда пальчик, давлю и легонько глажу свою пипку и смотрю
в зеркало и постепенно вижу, как из меня выделяется белый сок, изнутри моей
розовой пипки появляется белая капля". Таким рассказиком она сопровождала
одно из моих последних соитий с ней, она, видите ли, кроме всего прочего, то
есть меня, Жана, Сюзанны и компании, еще и мастурбировала. Ей, видите ли,
было мало всех нас. Стерва.
Помню скандал, это было в день первого знакомства ее с
Сюзанной-лесбиянкой, она целый вечер обнималась и целовалась с ней. Я почти
силой утащил ее тогда домой, она шипела и упиралась. Дома скандал вспыхнул
еще сильнее. Она уже разделась, чтобы спать. Визгливо и пьяно, не
выговаривая шипящих, как обычно, когда она была пьяна, Елена кричала на
меня. И тут я ощутил сошествие на меня некоего мазохистского экстаза. Я
любил ее -- бледное, тощее, малогрудое создание в блядских
трусиках-лоскутке, уже надевшее мои носки, чтобы спать. Я готов был отрезать
себе голову, свою несчастную рафинированную башку и броситься перед ней ниц.
За что? Она сволочь, стерва, эгоистка, гадина, животное, но я любил ее и
любовь эта была выше моего сознания. Она унижает меня во всем, и мою плоть
унизила, убила, искалечила ум, нервы, все, на чем я держался в этом мире, но
я люблю ее в этих оттопыренных на попке трусиках, бледную, с лягушачьими
ляжками, ляжечками, стоящую ногами на нашей скверной постели. Люблю! Это
ужасно, что все более и более люблю.
Такие воспоминания вместе с размазанной по животу спермой сопровождали
мои отходы ко сну. В 5:30 я просыпался от точно таких же кошмаров, и
стряхивая их с себя, включал свет, ставил себе кофе, брился (брить у меня до
сих пор на моей монгольской роже нечего), повязывал траурный черный платок
на шею и уебывал в Хилтон. На улице было пусто, я хуячил по своей 55-й стрит
на Вест, поеживаясь от холода. Думал ли я, что мне придется испытать такое в
жизни? Честно признаться, что я никогда не ожидал всего этого. Русский
парень, воспитанный в богемной среде. "Поэзия, искусство -- это высшее, чем
можно заниматься на Земле. Поэт -- самая значительная личность в этом мире".
Эти истины внушались мне с детства. И вот я, оставаясь русским поэтом, был
самой незначительной личностью. Крепко дала мне жизнь по морде...
Шли дни, и отель Хилтон со всеми его вонючими подземельями уже не был
для меня загадкой. Язык мой продвинулся ровно на полсотни профессиональных
терминов, мне некогда было разговаривать, я должен был работать, за что и
получал деньги, а не разговаривать. Кухня вся говорила по-испански,
итальянцы между собой по-итальянски, все языки звучали в "лакейской"
комнате, как говорили в старину, нашего ресторана, кроме правильного
английского. Даже наш менеджер Фрэд был австриец. С некоторых пор менеджер
вдруг стал называть меня Александром. Может быть, в его представлении все
русские были Александрами. Что удивительного, всех рабов-фракийцев в Риме
называли просто фракиец, хули с нами, рабами, церемониться. Поглазев на
многонациональных хилтоновских рабов, я знал уже теперь, на чем держится
Америка. Я осторожно сказал Фрэду, что я не Александр, а Эдуард, он
поправился, но на следующий день я опять стал Александром. Больше я Фрэда не
поправлял, я смирился, какая разница, что за имя.
Ресторан стал надоедать мне. Единственное, что он мне приносил --
немного денег, и я мог осуществить на эти деньги кое-какие мои мелкие
желания, например, купил в магазине "Аркадия" на Бродвее, познакомившись
заодно с его хозяином -- черную кружевную рубашку. Как воспоминание о
"Хилтоне" и "Олд Бургунди", висит у меня в шкафу белый костюм, купленный в
магазине "Кромвель" на Лексингтон авеню. Но сам ресторан надоел мне, я
уставал, мысли о Елене не исчезали, иногда вдруг явившись среди работы, они
покрывали меня всего холодным потом, несколько раз я, здоровый парень, чуть
не свалился в обморок. А главное, я постоянно видел своих врагов, тех, кто
увел у меня Елену -- наших посетителей, людей, имеющих деньги. Я сознавал,
что я несправедлив, но ничего не мог с собой поделать, а разве мир
справедлив со мною?
Чувство, которое я условно определил для себе как классовую ненависть,
все глубже проникало в меня. Я даже не столько ненавидел наших посетителей
как личностей, нет, в сущности, я ненавидел весь этот тип джентльменов,
седых и ухоженных. Я знал, что не мы, растрепанные, кудлатые и охуевшие
вносим в этот мир заразу, а они. Зараза денег, болезнь денег -- это их
работа. Зараза купли и продажи -- это их работа. Убийство любви, любовь --
нечто презираемое -- это тоже их работа.
И более всего я ненавижу этот порядок -- понял я, когда пытался
разобраться в своих чувствах, -- порядок, от рождения развращающий людей. Я
не делал разницы между СССР и Америкой. И я не стеснялся самого себя, оттого
что ненависть пришла ко мне через такую, в сущности, понятную и личную
причину -- через измену жены. Я ненавидел этот мир, который переделывает
трогательных русских девочек, пишущих стихи, в охуевшие от пьянки и
наркотиков существа, служащие подстилкой для миллионеров, которые всю душу
вымотают, но не женятся на этих глупых русских девочках, тоже пытающихся
делать их бизнес. Каунтри-мэны всегда имели слабость к француженкам,
выписывали их в свои Клондайки, но держали их за блядей, а женились на
фермерских дочках. Я уже не мог смотреть на наших "кастумерз".
jkl