Преждевременно погибшего Исаака Бабеля мы знаем в первую очередь по непревзойденным "Одесским рассказам", плюс по куда менее популярной "Конармии".
Однако помимо этого писатель сделал еще немало впечатляющих зарисовок окружавшей его жизни. Подавляющее большинство его произведений носят отчеливый автобиографический отпечаток.

ИВАН-ДА-МАРЬЯ

   Сергей Васильевич Малышев, ставший потом  председателем  Нижегородского ярмарочного комитета, образовал летом восемнадцатого года первую  в  нашей стране  продовольственную  экспедицию.  С  одобрения  Ленина  он  нагрузил несколько поездов товарами крестьянского обихода и повез  их  в  Поволжье, для того чтобы там обменять на хлеб.

   В эту экспедицию  я  попал  конторщиком.  Местом  действия  мы  выбрали Ново-Николаевский уезд Самарской губернии. По вычислениям ученых этот уезд при правильном на  нем  хозяйствовании  может  прокормить  всю  Московскую область.

    Неподалеку  от  Саратова,  на  прибрежной  станции  Увек,  товары  были перегружены  на  баржу.  Трюм  этой  баржи   превратился   в   самодельный универсальный  магазин.  Между  выгнутыми  ребрами  плавучего склада  мы прибили портреты Ленина  и  Маркса, окружили  их  колосьями,  на  полках расположили  ситцы,  косы,  гвозди,  кожу;  не  обошлось  без  гармоник  и балалаек.

   Там же, на Увеке, нам придали буксир -  "Иван  Тупицын",  названный  по имени волжского купца, прежнего хозяина. На пароходе разместился "штаб"  - Малышев с помощниками и кассирами. Охрана и приказчики устроились в барже, под стойками.

    Перегрузка заняла неделю. В июльское утро "Тупицын",  вываливая  жирные клубы дыма, потащил нас вверх по Волге, к  Баронску. Немцы  называли  его Катариненштадт. Это теперь столица области  немцев  Поволжья,  прекрасного края, населенного мужественными немногословными людьми.

   Степь, прилегающая к Баронску, покрыта таким тяжелым  золотом  пшеницы, какое есть только в Канаде. Она завалена коронами подсолнухов и  масляными глыбами  чернозема.  Из  Петербурга,  вылизанного  гранитным   огнем,   мы перенеслись в русскую и этим еще  более  необыкновенную  Калифорнию. 

Колония Анненфельд

Колония Еленендорф

Колония Элизабетталь

Колония Ойстенбах (ныне Линёво Камышинского р-на)

   Фунт хлеба стоил в нашей Калифорнии шестьдесят копеек, а не десять рублей,  как на севере. Мы накинулись на булку с ожесточением, которого  теперь  нельзя передать; в паутинную мякоть вонзались собачьи отточившиеся  зубы.  Недели две после приезда нас томил хмель блаженного  несварения  желудка.  Кровь, потекшая по жилам, имела - так мне  казалось  -  вкус  и  цвет  малинового варенья.

   Малышев рассчитал верно; торговля пошла ходко. Со всех  краев  степи  к берегу тянулись медленные потоки телег. По спинам сытых лошадей  двигалось солнце. Солнце сияло на вершинах пшеничных холмов. Телеги  тысячами  точек спускались к Волге.

    Рядом с лошадьми шагали гиганты в шерстяных  фуфайках, потомки голландских фермеров, переселенных  при  Екатерине  в  Приволжские урочища. Лица их остались такими  же,  как  в  Саардаме  и  Гаарлеме.  Под патриархальным  мхом  бровей,  в  сети  кожаных  морщин,  блестели   капли поблекшей бирюзы. Дым трубок таял в  голубых  молниях,  протянувшихся  над степью. Колонисты медленно всходили  на  баржу  по  трапу;  деревянные  их башмаки стучали, как колокола твердости и покоя.

Колонист Иоганн Раймер с семьей у своего дома.

Семья немецких колонистов. Мелитопольский уезд.

Себастьян и Доротея Райх с детьми. Колония Новосаратовка Петербургского уезда.

   Товар выбирали старухи  в накрахмаленных чепцах и коричневых тальмах. Покупки выносились к  бричкам. Доморощенные живописцы рассыпали вдоль этих возков охапки полевых цветов и розовые бычьи морды. Наружная сторона бричек  была  закрашена  обыкновенно синим глубоким тоном. В нем  горели  восковые  яблоки  и  сливы,  тронутые солнечным лучом.

    Из дальних мест приезжали на верблюдах. Животные  ложились  на  берегу, расчерчивая горизонт сваливающимися горбами.  Торговля  наша  кончалась  к вечеру. Лавка запиралась; охрана, состоявшая из  инвалидов,  и  приказчики разоблачались и прыгали с бортов в Волгу, подожженную закатом.

    В  далекой степи красными валами ходили хлеба,  в  небе  обрушивались  стены  заката. Купанье сотрудников продовольственной в Самарскую губернию экспедиции (так назывались мы в официальных  бумагах)  представляло  собой  необыкновенное зрелище. Калеки поднимали в воде илистые розовые фонтаны. Охранники  были об одной ноге, другие недосчитывали руки  или  глаза.  Они  спрягались  по двое, чтобы плавать. На двух человек приходилось две  ноги,  они  колотили обрубками по воде, илистые струи втягивались  водоворотом  между  их  тел.

   Рыча и фыркая, калеки вываливались на берег;  разыгравшись,  они  потрясали культяпками  навстречу  несущимся  небесам,  закидывали  себя   песком   и боролись, уминая друг дружке  обрубленные  конечности. 

    После  купанья  мы отправлялись ужинать в трактир Карла Бидермаера. Этот ужин увенчивал  наши дни. Две девки с кроваво-кирпичными руками - Августа и Анна - подавали нам котлеты,  рыжие  булыжники,  шевелившиеся  в  струях  кипящего   масла   и заваленные  скирдами  жареного  картофеля.   Для   вкуса   в   деревенскую гороподобную эту еду подбавляли лук и чеснок. Перед нами ставили  банки  с кислыми огурцами. Из круглых окошечек, вырезанных высоко, у потолка, шел с базарной площади дым заката. Огурцы курились в багровом дыму и пахли,  как морской берег. Мы запивали мясо сидром. Обитатели Песков и Охты, обыватели пригородов, обледеневших в желтой моче, мы каждый вечер наново чувствовали себя  завоевателями. 

   Окошечки,  высеченные  в  столетних  черных  стенах, походили на  иллюминаторы.  Сквозь  них  просвечивал  дворик  божественнойчистоты, немецкий дворик с кустами роз и глициний, с фиолетовой  пропастью раскрытой конюшни. Старухи в тальмах вязали у порогов чулки  Гулливера.  С пастбищ возвращались стада. Августа и Анна присаживались  на  скамеечки  к коровам. В сумерках мерцали радужные коровьи глаза.  Войны,  казалось,  не было и нет на  свете.  И  все-таки  фронт  уральских  казаков  проходил  в двадцати верстах от Баронска. Карл Бидермаер не  догадывался  о  том,  что гражданская война катится к его дому.

Интерьер жилья немцев-колонистов. Музейная реконструкция.

    Ночью я возвращался в наш трюм с Селецким, таким же конторщиком, как  и я. Он запевал  по  дороге.  Из  стрельчатых  окон  высовывались  головы  в колпаках. Лунный свет стекал по красным каналам черепицы. Глухой лай собак поднимался над русским Саардамом. Августы и Анны, окаменев, слушали  пение Селецкого. Бас его доносил нас до степи,  к  готической  изгороди  хлебных амбаров.  Лунные  перекладины  дрожали  на  реке,  тьма  была  легка;  она отступала к прибрежному песку; в порванном  неводе  загибались  светящиеся черви.

   Голос  Селецкого  был  неестественной   силы.   Саженный   детина,   он принадлежал к тому разряду провинциальных Шаляпиных, которых,  на  счастье наше, рассеяно множество на Руси.  У  него  было  такое  же  лицо,  как  у Шаляпина - не то шотландского кучера, не то екатерининского  вельможи.  Он был простоват, не в пример божественному своему прототипу, но  голос  его, безгранично,   смертельно    раздвигаясь,    наполнял    душу    сладостью самоуничтожения и цыганского  забытья.  Кандальные  песни  он  предпочитал итальянским ариям. От Селецкого в  первый  раз  услышал  я  гречаниновскую "Смерть". Грозно, неумолимо, страстно шло по ночам над темной водой:

   ...Она не забудет, придет, приголубит,

   Обнимет, навеки полюбит, -

   И брачный свой, тяжкий, наденет венец.

   В мгновенной оболочке, называемой  человеком,  песня  течет,  как  вода вечности. Она все смывает и все родит.

   Фронт проходил в двадцати верстах.  Уральские  казаки,  соединившись  с чешским батальоном  майора  Воженилика,  пытались  выбить  из  Николаевска разрозненные отряды красных. Севернее  -  из  Самары  -  наступали  войска Комуча  -  Комитета  членов   Учредительного   собрания.   Распыленные   и необученные наши части перегруппировались  на  левом  берегу.  Только  что изменил Муравьев. Советским главнокомандующим был назначен Вицетис.   

   Оружие для фронта привозили из Саратова. Раз, а то и два раза в  неделю к баронской пристани  пришвартовывался  бело-розовый  самолетский  пароход "Иван-да-Марья". Он привозил винтовки и снаряды.  Палуба  парохода  бывала уставлена ящиками  с  набитыми  по  трафарету  черепами,  с  надписью  под черепами: "Смертельно".

   Командовал пароходом Коростелев,  испитой  человек  с  льняным  висячим волосом.  Коростелев  был  бегун,  неустроенная  душа,  бродяга.   Он   на парусниках ездил по Белому морю, пешком обошел Россию, побывал в тюрьме  и в монастыре на послушании.

   Возвращаясь от Бидермаера, мы всегда заходили к нему, если  находили  у пристани огни "Иван-да-Марьи".  Однажды  ночью,  поравнявшись  с  хлебными амбарами, с волшебной этой линией синих и коричневых  замков,  мы  увидели факел, пылавший высоко в небе. Мы возвращались  с  Селецким  домой  в  том размягченном и страстном состоянии, какое может произвести  необыкновенная эта сторона, молодость, ночь, тающие огненные кольца на реке.

   Волга катилась неслышно.  Огней  не  было  на  "Иван-да-Марье",  корпус парохода темнел мертво, только факел рвался высоко над ним. Пламя металось над мачтой и чадило. Селецкий пел, побледнев и закинув голову. Он  подошел к воде и оборвал. Мы взошли на мостики, никем  не  охраняемые.  На  палубе валялись ящики и орудийные колеса. Я толкнул дверь капитанской каюты,  она открылась. На залитом столе горела без  стекла  жестяная  лампа.  Железка, окружавшая фитиль, плавилась.  Окна  были  забиты  горбатыми  досками.  От бидонов, валявшихся под столом, шел  серный  дух  самогона.  Коростелев  в холщовой рубахе сидел на  полу  в  зеленых  струях  блевотины.  Монашеский волос, склеившись,  стоял  вокруг  его  лица.  Коростелев,  не  отрываясь, смотрел с полу на своего комиссара латыша  Ларсона.  Тот,  поставив  перед собой желтый картон "Правды", читал его в свете  плавящегося  керосинового костра.

   - Вот ты какой, - сказал с полу Коростелев.  -  Продолжай  то,  что  ты говорил... Мучай нас, если хочешь...

   - Зачем я буду  говорить,  -  отозвался  Ларсон,  повернулся  спиной  и отгородился своим картоном, - лучше я тебя послушаю...

   На бархатном диване, свесив ноги, сидел рыжий мужик.

   - Лисей, - сказал ему Коростелев, - водки.

   - Вся, - ответил Лисей, - и достать негде...

   Ларсон отставил картон и захохотал вдруг, точно дробь стала выбивать:

   - Российскому человеку выпить требуется, - латыш говорил с акцентом,  - у российского человека душа мало-мало разошлась, а  тут  достать  негде... Зачем тогда Волга называется?..

   Худая детская шея Коростелева вытянулась, ноги его  в  холщовых  штанах разбросались по полу. Жалобное недоумение отразилось в его  глазах,  потом они засияли.

   - Мучай нас, - сказал он чуть  слышно  и  вытянул  шею,  -  мучай  нас, Карл...

   Лисей сложил пухлые руки и посмотрел на латыша сбоку:

   - Ишь, Волгу ремизит... Нет, товарищ,  ты  нашу  Волгу  не  ремизь,  не порочь...  Знаешь,  как  у  нас  песня  играется:   "Волга-матушка,   река

царица"...

   Мы с Селецким все стояли у двери. Я подумывал об отступлении.

   - Вот никоим образом не пойму, - обратился к нам  Ларсон,  он,  видимо, продолжал давнишний спор, - может, товарищи разъяснят  мне,  как  это  так выходит, что железо-бетон оказывается хуже березок да осинок, а  дирижабли хуже калуцкого дерьма?..

   Лисей повертел головой в ваточном воротнике. Ноги его не  доставали  до полу, пухлыми пальцами, прижатыми к животу, он плел невидимую сеть.

   - Что ты, друг, об Калуге знаешь, - успокоительно  сказал  Лисей,  -  в Калуге, я тебе скажу, знаменитый народ живет: великолепный,  если  желаешь знать, народ...

   - Водки, - произнес с полу Коростелев.

   Ларсон снова запрокинул поросячью свою голову и резко захохотал.

   - Мы-ста да вы-ста, - пробормотал латыш, придвигая  к  себе  картон,  - авось да небось...

   Бурный пот бил на его лбу, в колтуне бесцветных волос плавали  масляные струи огня.

   - Авось да небось, - он снова фыркнул, - мы-ста да вы-ста...

   Коростелев потрогал пальцами вокруг себя. Он двинулся и пополз, забирая вперед руками, таща за собой скелет в холщовой рубахе.

   - Ты не смеешь мучить Россию, Карл, - прошептал он, подползши к латышу, ударил его сведенной ручкой по лицу и с визгом стал об него стучаться.

   Тот надулся и поверх сползших очков осмотрел всех нас. Потом он обмотал вокруг пальцев шелковую реку волос Коростелева и вдавил его лицом  в  пол.

Он поднял его и снова опустил.

   - Получил, - отрывисто сказал Ларсон и отшвырнул костлявое  тело,  -  и еще получишь...

   Коростелев, упершись в ладони, приподнялся над полом по-собачьи.  Кровь текла у него из ноздрей, глаза косили. Он поводил ими, потом вскинулся и с воем забрался под стол.

   - Россия, - выл он, протягивая руки, и колотился, - Россия...

   Лопаты босых его ступней выскочили и втянулись. Одно только слово -  со свистом и стоном - можно было расслышать в его визге.

   - Россия, - выл он, протягивая руки, и колотился головой.

   Рыжий Лисей сидел на бархатном диване.

   - С полдня завелись, - обернулся он ко мне и Селецкому, - все об Рассее бьются, все Рассею жалеют...

   - Водки, - твердо сказал из-под стола Коростелев. Он вылез  и  стал  на ноги. Волосы его, взмокшие в кровавой луже, падали на щеку.

   - Где водка, Лисей?

   - Водка, друг, в Вознесенском, сорок верст, хошь по воде  сорок  верст, хошь по земле сорок верст... Там ноне храм, самогон обязан быть...  Немцы, что хошь делай, не держат...

   Коростелев повернулся и вышел на прямых журавлиных ногах.

   - Мы калуцкие, - неожиданно закричал Ларсон.

   - Не уважает Калугу, - выдохнул Лисей, - хоть ты што... А я в ей был, в Калуге... В ей стройный народ живет, знаменитый...

   За стеной прокричали команду, послышался звук якоря, якорь пошел вверх.

   Брови Лисея поднялись.

   - Никак в Вознесенское едем?..

   Ларсон захохотал, откинув голову. Я выбежал из каюты. Босой  Коростелев стоял на капитанском мостике. Медный отблеск луны лежал на раскроенном его лице. Сходни упали на берег. Матросы, кружась, наматывали канаты.

   - Дмитрий Алексеевич, - крикнул вверх Селецкий, - нас-то отпусти, мы-то при чем?..

   Машины, взорвавшись, перешли на беспорядочный стук. Колесо рыло воду. У пристани мягко разодралась сгнившая доска. "Иван-да-Марья" ворочал носом.

- Поехали, - сказал Лисей, вышедший на палубу, - поехали в Вознесенское за самогоном...

   Раскручивая  колесо,  "Иван-да-Марья"  набирал   быстроту.   В   машине нарастала масляная толкотня, шелест, свист, ветер. Мы летели во мраке,  не сворачивая по сторонам, сбивая бакены, сигнальные вешки  и  красные  огни. Вода, пенясь под колесами, летела назад, как позлащенное крыло птицы. Луна врылась в черные водовороты. "Фарватер Волги извилист, - вспомнил я  фразу из  учебника,  -  он  изобилует  мелями...".  Коростелев  переминался   на капитанском мостике. Голубая светящаяся кожа обтягивала его скулы.

   - Полный, - сказал он в рупор.

   - Есть полный, - ответил глухой невидимый голос.

   - Еще дай...

   Внизу молчали.

   - Сорву машину, - ответил голос после молчания.

   Факел сорвался с мачты и  проволочился  по  крутящейся  волне.  Пароход качнулся, взрыв, продрожав, прошел по корпусу. Мы летели во мраке,  никуда не сворачивая. На берегу взвилась ракета, по  нас  ударили  трехдюймовкой. Снаряд просвистал в мачтах. Поваренок, тащивший по палубе самовар,  поднял голову. Самовар выскользнул из его рук, покатился по лестнице, треснул,  и блещущая  струя  понеслась  по  грязным  ступеням.  Поваренок   оскалился, привалился к лестнице и заснул. Изо рта его забил смертный запах самогона.

   Внизу, среди замаслившихся цилиндров, кочегары, голые  до  пояса,  ревели, размахивали руками, валились на пол. В жемчужном свечении валов отражались искаженные их лица. Команда  парохода  "Иван-да-Марья"  была  пьяна.  Один рулевой твердо двигал свой круг. Он обернулся, увидев меня.

   - Жид, - сказал мне рулевой, - что с детями будет?..

   - С какими детями?

   - Дети не учатся,  -  сказал  рулевой,  ворочая  кругом,  -  дети  воры будут...

   Он приблизил ко мне свинцовые синие скулы и заскрипел  зубами.  Челюсти его скрежетали, как жернова. Зубы, казалось, размалываются в песок.

   - Загрызу...

   Я попятился от него. По палубе проходил Лисей.

   - Что будет, Лисей?

   - Должен довезти, - сказал рыжий мужик и сел на лавочку отдохнуть.

    Мы спустили его в Вознесенском. "Храма" там не оказалось, ни огней,  ни карусели. Пологий берег был темен, прикрыт низким небом. Лисей  потонул  в темноте. Его не было больше часу, он вынырнул у  самой  воды,  нагруженный бидонами. Его сопровождала рябая баба, статная, как лошадь. Детская кофта, не по ней, обтягивала грудь бабы. Какой-то карлик в  остроконечной  ватнойшапке и маленьких сапожках, разинув рот, стоял тут же и  смотрел,  как  мы грузились.

   - Сливочный, - сказал Лисей, ставя бидоны на стол,  -  самый  сливочный самогон...

   И гонка призрачного нашего корабля возобновилась.

   Мы приехали в Баронск к рассвету. Река расстилалась необозримо. Вода стекала с берега,  оставляя атласную синюю тень. Розовый луч  ударил  в  туман,  повисший  на  клочьях кустов.  Глухие  крашеные  стены  амбаров,  тонкие   их   шпили   медленно повернулись и стали подплывать к нам. Мы подходили к Баронску под  раскаты песни. Селецкий прочистил горло бутылкой самого сливочного и распелся. Тут все было - Блоха  Мусоргского,  хохот  Мефистофеля  и  ария  помешавшегося мельника: "Не мельник я - я ворон"...

   Босой  Коростелев,  перегнувшись,  лежал  на   перильцах   капитанского мостика. Голова его с прикрытыми  веками  поматывалась,  рассеченное  лицо было закинуто к небу, по нем блуждала неясная детская  улыбка.  Коростелев очнулся, когда мы замедлили ход.

   - Алеша, - сказал он в рупор, - самый полный.

   И мы врезались в пристань с полного хода. Доска, помятая нами в прошлый раз, разлетелась. Машину застопорили вовремя.

   - Вот и довез, - сказал Лисей, оказавшийся рядом со мной, - а ты, друг, опасывался...

На берегу выстроились уже чапаевские тачанки. Радужные полосы темнели и остывали на  берегу,  только  что  оставленном  водой.  У  самой  пристани валялись зарядные ящики, брошенные в прежние приезды. На одном из ящиков в папахе и неподпоясанной рубахе сидел Макеев,  командир  сотни  у  Чапаева.

Коростелев пошел к нему, расставив руки.

   - Опять я, Костя, начудил, - сказал он с детской своей улыбкой,  -  все горючее извел...

   Макеев боком сидел на  ящике,  клочья  папахи  свисали  над  безбровымижелтыми дугами глаз. Маузер с некрашеной ручкой лежал у него  на  коленях. Он выстрелил, не оборачиваясь, и промахнулся.

   - Фу ты, ну ты, - пролепетал Коростелев,  весь  светясь,  -  вот  ты  и рассердился... - Он шире расставил худые руки. - Фу ты, ну ты...

   Макеев вскочил, завертелся и выпустил из маузера все патроны.  Выстрелы прозвучали торопливо. Коростелев еще что-то хотел сказать,  но  не  успел, вздохнул и упал на колени. Он опустился к ободьям, к колесам тачанки, лицо его разлетелось, молочные пластинки черепа  прилипли  к  ободьям.  Макеев, пригнувшись, выдергивал из обоймы последний застрявший патрон.

   - Отшутились, - сказал он, обводя взглядом красноармейцев и  всех  нас, скопившихся у сходен.

   Лисей, приседая, протрусил с попоной в руках и накрыл  ею  Коростелева, длинного, как дерево. На пароходе шла одиночная стрельба.  Чапаевцы,  бегая по палубе, арестовывали команду. Баба, приставив  ладонь  к  рябому  лицу, смотрела с борта на берег сощуренными, незрячими глазами.

   - Я те погляжу, - сказал ей Макеев, - я научу горючее жечь...

   Матросов выводили по одному. За амбарами их встречали немцы, высыпавшие из своих домов. Карл Бидермаер стоял среди своих земляков. Война пришла к его порогу.

   В этот день нам выпало много работы. Большое село  Фриденталь  приехало за товаром. Цепь  верблюдов  легла  у  воды.  Вдали,  в  бесцветной  жести горизонта, завертелись ветряки.

   До обеда мы ссыпали в баржу фридентальское зерно, к вечеру меня  вызвал Малышев. Он умывался на палубе "Тупицына". Инвалид с  зашпиленным  рукавом сливал ему из кувшина. Малышев фыркал, кряхтел, подставляя щеки. Обтираясь полотенцем, он сказал своему помощнику, продолжая, видимо, ранее затеянный разговор.

   - И правильно... Будь ты трижды хороший человек - и в скитах ты был,  и по Белому морю ходил, и человек ты отчаянный,  -  а  вот  горючее,  сделай милость, не жги...

   Мы пошли с Малышевым в каюту. Я обложился там ведомостями и стал писать под диктовку телеграмму Ильичу.

   - Москва. Кремль. Ленину.

   В телеграмме мы сообщали об отправке пролетариям  Петербурга  и  Москвы первых маршрутов с пшеницей, двух поездов по двадцать тысяч пудов зерна  в каждом.

   1920-1928.