Сперто вот отсюда http://blog.i.ua/community/324/
Но сам бываю в Жиздре, да все детство и юность провел в Жиздринском Районе и Жиздре, так что город для меня не чужой


Есть на нашем кладбище особенно дорогой моему сердцу уголок. Неприметное местечко у самой ограды, где рядом с зарослями молодого ивняка стоят несколько простых деревянных крестов. Могильные холмики не успели еще как следует зарасти травой – людей, лежащих здесь, похоронили совсем недавно. С одними я дружил. Другие были моими хорошими знакомыми. Нет, они не погибли в “горячих точках”. И не стали жертвами автокатастроф. Просто кончилось время их земного странствия, и они умерли. От старости. Это могилы наших приходских стариков, отдавших последние годы своей долгой жизни Свято–Покровскому храму...

В современной публицистике существует привычный уже штамп: злобная бабка, терроризирующая своими придирками молодых людей, впервые пришедших в храм. Есть, наверное, такие старушки (хотя я сними почему-то никогда не сталкивался), и подобные ситуации, действительно, не редкость. Но любой штамп опасен тем, что предполагает широкую степень обобщения. В данном случае – по возрастному признаку. Ведь очень часто мы смотрим на стариков в храме с некоторым оттенком снисходительности и собственного превосходства. За последние годы в Церковь пришло много молодых энергичных людей. Получив хорошее образование, прочитав массу религиозной литературы, будучи в самом расцвете жизненных сил, молодежь стала основой почти всех приходских дел и начинаний.

А старушек оттеснили к подсвечникам. И пока они тихонько стоят на своих ковриках (чтобы не так стыли ноги на каменном полу), пока поправляют согнувшиеся свечки или коптящий фитилек лампадки, мы не особенно их и замечаем. Тем более, что с каждым годом их становится все меньше и меньше. Но стоит такой старушке обратиться к нам с каким-нибудь замечанием, как тут же включается защитный рефлекс: ага – вот оно! Вместилище религиозных суеверий покушается на нашу свободу во Христе! Мы-то знаем, что все равно, через какое плечо передавать свечку; что не важно – в брюках девушка или в юбке; что лучше следить за собой, чем демонстрировать свою глупость под видом “благочестивых” советов. Нет, мы не спорим, не огрызаемся. Ведь мы из святоотеческих книг знаем – нужно терпеть и смиряться. И мученически терпим все эти дремучие пережитки. Но, наверное, всетаки мало кто из нас не смотрит на церковных стариков, как на некий “третий сорт” – хоть и не “брак”, конечно, но...

Протоиерей Владимир Воробьев писал где-то, что детское религиозное чувство – тайна для взрослых. Отношения между детьми и Богом принципиально отличаются от духовного опыта взрослого человека. А ведь старики во многом – как дети. Причем не в переносном, а в самом, что ни на есть прямом смысле. И за их “дремучестью”мы иногда просто не даем себе труда увидеть ту сокровенную любовь к Богу, которая освещает их старость.

Скажу честно – мне трудно любить пожилых людей со всеми их капризами и чудачествами. Но когда я прихожу сюда, на могилки стариков нашего прихода, на душе становится тихо и хорошо. Когда-то мы с ними ссорились и мирились, делали общие дела, и я частенько сердился на их бестолковость и упрямство. А сейчас я сижу на невысоком парапете кладбищенской ограды и вижу их последний приют на этой земле. Низкие могилы под одинаковыми крестами похожи на парусные кораблики. Старики... Души их давно уплыли к Господу. А я сижу здесь под тихо шелестящей ивой, слушаю, как поют в кустах зяблики и – вспоминаю, вспоминаю...


Антонина Ивановна

Когда видишь храмовый комплекс Покрова Пресвятой Богородицы в городе Жиздра, кажется, что он стоял здесь всегда.

Белокаменный остров посреди одноэтажного районного центра, утопающего в зелени. Уникальный храм, построенный по авторскому проекту замечательного московского архитектора О.И. Кондратьева, красавица-колокольня с полным набором колоколов, приходской дом, где разместились воскресная школа, баптистерий, библиотека, благотворительная столовая, просфорная и настоятельский кабинет. Великолепные цветники и заросли розовых кустов вдоль ограды...

А ведь еще в 1988 году здесь был заросший пустырь, по которому гуляли козы. В центре пустыря торчала табличка с надписью “Здесь будет разбит комсомольский сквер”.

И трудно поверить, что человеком, положившим начало Жиздринскому храму, была маленькая согбенная старушка с поразительно глубокими темными глазами. Во время службы она всегда сидела на лавочке, за колонной. Стоять ей было уже тяжело. Положив голову на клюку, она беззвучно шевелила губами, читая молитву. Семнадцать лет назад именно ей оказалось, как говорят, “больше всех надо”. Именно она больше всех хотела, чтобы в городе был построен православный храм. У этого ее желания –своя давняя история....

В 1943 году немцы при отступлении сожгли Жиздру дотла. Все, что не горело – взрывали. Вернувшись после Победы в родной город, жиздринцы увидели перед собой лишь стройные ряды обгоревших печных труб, между которыми ветер гонял золу. Но нужно было как-то жить дальше, и люди потихоньку начали обустраивать родное пепелище. Рыли землянки, пытались строить жилье из руин каменных зданий. И молодая тогда еще Антонина Ивановна возила тачкой кирпичи для фундамента своего будущего дома. Добывала она их из заросшей крапивой кучи обломков, которая огромным
темным холмом раскинулась в самом центре города. Это был взорванный немцами Свято-Покровский храм.

А потом она начала болеть. Болела долго. Практически всю жизнь она страдала целым “букетом” заболеваний. Недуги свои Антонина Ивановна воспринимала как Божье наказание зато, что растаскивала храм на кирпичи. Много ездила по монастырям, надеясь на исцеление. И, наконец, поняла, что не будет ей покоя до тех пор, пока храм не будет восстановлен.

Ни церкви, ни священника в Жиздре не было. Верующие ездили на службу в соседние города. А на Пасху собирались на кладбище и молились у единственной уцелевшей в войну часовни. И вот в 1988 году Антонина Ивановна предложила зарегистрировать в Жиздре религиозную общину и добиваться открытия православного прихода. Она собирала подписи под прошением, писала письма в различные инстанции, ходила и ездила на прием в самые разные кабинеты, выслушивала бесконечные отказы и насмешки. Но добилась своего: в Жиздре был зарегистрирован приход Русской Православной Церкви. В регистрационном списке религиозной общины фамилия Антонины Ивановны стоит под номером один.

Потом было много всего. Из епархии в город прислали священника; власти не просто отдали земельный участок, где стоял раньше старый Покровский храм, но даже выделили деньги на возведение нового; началось строительство приходского дома, потом самого храма, колокольни... Вновь образованный приход зажил активной жизнью.

А вот Антонина Ивановна как-то сразу сдала и состарилась. Такой вот, с подрагивающими руками, тихо сидящей во время службы или за трапезой я ее и запомнил. Рядом с нами, молодыми, шустрыми и веселыми, она чувствовала себя, наверное, неуютно. Все больше молчала. Правда, иногда рассказывала страшные поучительные истории, где в финале Господь неизменно жестоко карал кощунствовавших и неблагоговейных людей. Истории были похожи одна на другую, и я вежливо выслушивал их, чтобы тут же забыть. Тогда они были для меня просто старушечьими бреднями.

И лишь теперь я начинаю понимать, что в этих притчах Антонина Ивановна пыталась рассказать нам о себе. О своем нелегком жизненном пути. О том, что разрушить Святыню у себя в душе легко. А вот восстанавливать потом придется, может быть, всю оставшуюся жизнь.


Баба Поля

С кухни приходского дома доносится запах жареной курицы и аппетитное шкворчание. Значит, бабе Поле принесли, наконец, пенсию.

– Во, вакарачка жарю! Пензию-то донесли унадысь, так пошла, накупляла. Ух, и жирнаи!

Каждый раз, получив с изрядным опозданием свою небогатую пенсию, баба Поля покупает на рынке мороженые “ножки Буша”. Жирное жареное мясо ей есть вредно, у нее гипертония.

– Баб Поль, смотри, с этими окорочками опять давление подскочит.

– Ага, ага! – радостно улыбается она всем своим круглым лицом, лучащимся морщинками. – Давеча давленьё как жигануло, ой ты лихо! – и переворачивает на сковороде шипящий в жире окорочек.

– Батюшка увидит, ругаться будет. Снова придется тебе ночью “Скорую”вызывать.

– Ага, ага... Не, ты погодька. Коготы хотишь сказать, я не поняла?

Когда говоришь с бабой Полей, чувствуешь себя иностранцем, учившим русский язык по разговорнику. Это – реликт, настоящая деревенская бабушка, почти не тронутая цивилизацией. Перестройка, дикий капитализм, американизация общества...

Все это ее никак не коснулось. Она так и осталась послевоенной колхозницей.

Баба Поля – совсем одинокая. Батюшка позвал ее жить в приходской дом. Так и жили: батюшка с семьей на втором этаже, баба Поля – на первом. Когда ей становится плохо, батюшка меряет ей давление, вызывает врача, а то и сам укол сделает (он в свое время работал санитаром в НИИ скорой помощи имени Склифосовского).

Биография у нее совсем простая. Всю жизнь проработала в колхозе, выхаживала телят. За ударную работу ее однажды наградили будильником. Это ее самое яркое воспоминание молодости. Детей у нее не было. Муж умер....

Баба Поля дожаривает “вакарачка”, а я сижу за столом, пью чай и любуюсь в окошко недавно возведенным красавцем храмом. На его строительство ушло несколько десятков тысяч кирпичей. И весь этот кирпич доставила на стройку баба Поля.

Зимой и летом, в мороз и слякоть, в любую погоду старенький приходской “Газончик” уходил в рейс. Ближайший кирпичный завод – в поселке Палики, в двадцати километрах от нас. Ездили вдвоем: водитель Юра, золотой парень с двумя судимостями и ногой, сломанной в четырех местах, и баба Поля в качестве снабженца и экспедитора.

В начале девяностых завод с устаревшим оборудованием не успевал обеспечить своей продукцией всех покупателей. Но ни разу баба Поля не вернулась без кирпича. Говорят, директор завода, завидев наш “Газон”, менялся в лице и начинал икать. Баба Поля “выбивала” из него кирпич, даже если заводской склад действительно был пуст. Однажды грузовик приехал окутанный густыми клубами пара. Это мелкий дождь испарялся, падая на раскаленный кирпич. Баба Поля и Юрка грузили его прямо из печи. Рукавицы прожгли, у сапог подошвы расплавились. Я смотрел на эту фантасмагорию и понимал, почему наш народ победил в Великой Отечественной...

Все руководители городских строительных организаций знали о снабженческих подвигах бабы Поли. Когда батюшка приходил к ним просить для стройки кран или бульдозер, они шутили: “А вы сдайте нам свою бабку в аренду, пусть для нас фонды в области выбьет”.

Но когда весь кирпич привезли, она начала часто болеть. Стала невеселой, не такой разговорчивой, как раньше. Начала ходить на все службы в новом храме. Подолгу сидела на кухне одна, все о чем-то
думала... Как будто понимала, что кирпичи для храма – это последнее большое дело в еедолгой нелегкой жизни.

И вот, бабы Поли больше нет. А я, забежав на кухню попить чайку, опять смотрю в окошко на храм. Каждый четвертый камень положен здесь моими руками. Но стоит шевельнуться в душе гордости, я всегда вспоминаю бабу Полю в сгоревших от кирпичного жара сапогах.


Старушка на велосипеде

Бомммм...Бомммм... Бомммм... Большой колокол зовет верующих на службу. И, словно вторя ему, позвякивает звонок на руле старенького велосипеда. Пожилая женщина, тяжко нажимая на педали, медленно подъезжает к храму. У церковных ворот она останавливается и, перекрестившись, входит во двор. Велосипед ставит под навес, где уже стоят чьи-то “железныекони”. Идет сильный дождь. Вытерев ноги на крыльце, женщина входит в храм, снимает в подсобке насквозь промокшие плащ и платок, вешает их сушиться, а сама облачается в черный рабочий халат. Всю длинную церковную службу она будет передавать записки в алтарь, следить за подсвечниками, расстилать и убирать ковровые дорожки, готовить “теплоту” для причастников, ставить столики и наполнять водой большие кастрюли перед молебном, подменять старосту за свечным ящиком... А после службы –подметать и мыть пол в храме (площадь которого – 400 квадратных метров), чистить подсвечники, доливать масло в лампады... А еще – стирать напрестольные облачения и рушники из-под аналойных икон. А еще – чистить и выбивать на улице многочисленные церковные ковры, коврики, дорожки и половики... А еще...

Пятнадцать лет все это тихо и незаметно делала Ольга Ивановна. У нее красивое одухотворенное лицо, только вот глаза почему-то очень печальные. Даже улыбается она как-то недоверчиво, будто ждет беды даже в минуты радости. У нее нет высшего образования, родилась и выросла она в деревне. Но есть в ней какие-то врожденные благородство и аристократизм.

А еще у Ольги Ивановны очень больные ноги. Не только ходить, просто стоять ей ужасно тяжело. И на велосипеде она ездит вовсе не для экономии времени – ногам так немного легче. Но по храму на велосипеде не поездишь...

Была у нее одна странность, причуда. За все пятнадцать лет за свой труд Ольга Ивановна не согласилась взять ни копейки. Батюшка прекрасно понимал, какой огромный объем работы она на себя взвалила, и много раз предлагал ей платить как постоянному работнику. Но Ольга Ивановна всякий раз очень категорично, и даже жестко, отказывалась. Узнал я об этом только после ее смерти.

У Ольги Ивановны не было особых талантов. Пятнадцать лет она делала Христа ради простую и незаметную работу. Если в храме все чисто и аккуратно – это в порядке вещей, это принимается как должное. А вот грязь, беспорядок – сразу бросаются в глаза...

Про Оптинского инока Трофима, убитого сатанистом на Пасху, кто-то из братии сказал : “Трофим хитрый – ездил-ездил на тракторе, да так на тракторе в Царствие Небесное и въехал” (монах Трофим не имел священнического сана и работал трактористом в монастырском хозяйстве). Вот и я верю, что и Ольгу Ивановну, ездившую в церковь на скрипучем велосипеде, не отверг Господь в Царствии Своем.


Федорыч

В раздевалке городской бани течет обычная размеренная жизнь. Кто-то только что пришел и неспеша готовит нехитрые банные принадлежности. Кто-то уже попарился и сидит на лавочке, остывает. Рядом мужики выпивают, разложив на газете простенькую закуску. В общем – все как всегда. Но не везде. В дальнем углу, под тусклым окошком человек семь или восемь машут руками и оживленно спорят о чем-то.

– Нет, ты скажи, скажи, где твой Бог был, когда меня за мешок картошки на пять лет посадили? А когда Мишку в ментовке забили насмерть, куда он смотрел, твой Бог? – горячится худой татуированный парень со злыми глазами и большим страшным шрамом поперек живота. Остальные тоже недовольно шумят:

– Какая сейчас жизнь? Одни – жируют, а другим жрать нечего!

– Правды нигде не добьешься...– В Чечне ребят убивают пачками, а генералы себе дома на Рублевке строят!

– Если бы Бог был, разве допустил бы Он такое? Где справедливость?

– Никакого Бога нет!..

А среди этих несчастных озлобленных людей стоит тот, к кому обращены их отчаянные крики. Это невысокий сухонький старичок лет семидесяти пяти, с впалой грудью и удивительно спокойным взглядом. Он стоит в позе патриция, завернувшись в простыню, посреди бушующих мужиков и терпеливо ждет, когда им надоест кричать. Потом обводит всех взглядом, исполненным внутреннего превосходства, и отвечает:

– Есть Бог! И главное тому доказательство – вот! – он тычет пальцем себе в грудь. – Главное доказательство– это я. Я был хроническим алкоголиком. Я пил сорок лет и пропил все, что нажил. А потом уверовал, пришел в Церковь, начал молиться Богу – и завязал! Семь лет я не пью. Разве не Бог мне помог?

Мужики задумчиво молчат. Уж они-то знают: кто смолоду пить начал, тот так и будет пить. А сорок лет пьянства – солидный стаж...Я смотрю на его торжествующее лицо и думаю: –

Эх, дед, дед... не там и не тогда ты родился. Тебе бы в Римские термы пару тысяч лет назад. Вот бы ты развернулся по-настоящему!

Это наш церковный сторож Владимир Федорович, стихийный миссионер по натуре. Для него баня – арена для диспутов на религиозно-философские темы. Все, что он говорит – чистая правда. Москвич, умница, разносторонне одаренный человек, мастер на все руки, он совсем было спился и много лет бомжевал. А потом прибился к церкви в деревне Усты, начал помогать местному батюшке восстанавливать храм, стал потихоньку молиться. И с удивлением обнаружил, что к алкоголю его больше не тянет. Страсть пьянства, сорок лет сжигавшая его, по Божией милости, отступила. Федорыч воспринял это как чудо и главное для себя доказательство бытия Божия.

Став православным христианином, он избрал себе настолько странное служение ближним, что я даже затрудняюсь найти ему точное название. Он стал бродячей совестью жиздринских алкоголиков. У него среди них осталось много старых друзей, которых тоже замучило собственное пьянство, а бросить пить не хватало сил. Вот Федорыч и поселялся у такого бедолаги и самим своим присутствием мешал ему уходить в запой. Если приходили дружки с бутылкой, он просто не пускал их на порог. Но уж если сам хозяин приводил в дом компанию, Федорыч не спорил. Он просто становился рядом и начинал молиться. Читал акафист иконе “Неупиваемая Чаша”. Гости и хозяин сперва пытались шутить и звать его к себе за стол. Но через несколько минут пьянствовать рядом с молящимся человеком им
становилось как-то неуютно.

– Федорыч, да кончай ты уже, –неуверенно говорил хозяин, – водка из-за тебя не пьется.

– Не пьется, так и не пей, – отвечал Федорыч, закончив одну молитву, и тут же начинал другую.

Гости, тихонько переругиваясь, забирали недопитые бутылки и уходили, а грустный хозяин оставался слушать лекцию об алкоголизме, слабоволии и бесовских искушениях.

Через несколько недель Федорыч собирал свои нехитрые пожитки и съезжал с квартиры.

– Дед, может, поживешь еще, а? – провожали хозяева своего постояльца.

– Нет, надо идти. Ты, вроде, пришел в себя, а вон Васька Заверняй совсем плохой стал – печку в доме на кирпичи разобрал и пропил. Вот к нему и пойду.

И уходил жить к очередному страдальцу, который глядел на него, как на свою последнюю надежду.

Помог ли Федорыч совсем бросить пить хотя бы одному из них – не знаю. Но то, что есть на свете человек, которому небезразлична их горькая судьба, грело им души и, наверное, придавало сил бороться с собой...

Батюшка позвал его на должность церковного сторожа, и Федорыч поселился в приходском доме, в комнате, где жила раньше баба Поля. Он ведь был уже очень стареньким – далеко за семьдесят. Продолжать и дальше спасать местных пьяниц у него уже не хватало ни сил, ни здоровья.

Но Федорыч нашел другой способ христианского служения. Не менее парадоксальный и чудной. Он начал давать людям деньги в долг. У него, как у участника войны, была очень приличная пенсия. Вот он и “выручал”с ее помощью всех желающих. Это был уникальный случай православного ростовщичества: он начислял чудовищные проценты 1000% на каждый одолженный рубль. Но со своих должников он их не брал. Проценты ему выплачивал... сам Бог!

– Господь ведь сказал, что творящим милостыню Он воздаст вдесятеро. А разве слово Божие может не сбыться? Я вот дал вчера Валентине пятьсот рублей, а сегодня у меня калым на четыре тысячи – кассовый аппарат в “Ёлочке” чинить пойду.

Федорыч был единственным натри района мастером, умевшим чинить механические кассовые аппараты. Я уж не говорю о таких мелочах, как часы, холодильники, стиральные машины. Однажды он у меня на глазах одним прикосновением раскаленного утюга заставил работать сломавшийся микрокалькулятор “Кассио”. А еще он делал на заказ вывески для учреждений и магазинов. Приработков у него было множество.

– Чем больше я отдаю, тем больше Господь мне посылает. Отдавать – самое выгодное дело.

С детской наивностью Федорыч давал деньги Богу в рост. И Господь ни разу не обманул его надежд. Только вот окончательный баланс получился у православного ростовщика какой-то странный. После его смерти в ящичке, набитом сломанными будильниками и прочим хламом, оказалось всего около семидесяти рублей. А у его должников осталось в общей сложности больше тридцати тысяч рублей его денег.

Перед смертью Федорыч долго болел, кашлял, с трудом ходил, но часто причащался, полностью выстаивая службы. И старался не быть окружающим в тягость. Сам добредал от своей комнаты до кухни, сам наливал себе жидкого супчика, обедал, а после мыл за собой посуду.

Тут, на кухне, он и умер. Упал на пол с вымытой тарелкой в руках. Я пришел минут через десять, когда заплаканные наши девчонки уже читали над лежавшим на полу Федорычем канон на исход души. Когда я поднял его на руки, чтобы переложить на кушетку, он оказался легким, словно семилетний мальчик. Старики – они ведь как дети...

* * *
Я сижу на парапете кладбищенской ограды и смотрю, как за дальний лес садится солнце . На фоне красного закатного неба могилы, похожие на кораблики, потихоньку растворяются в сумерках.