1884
Фредерик Веллингтон (Циклон) Тейлор (Frederick Wellngton 'Cyclone' Taylor)
канадский хоккеист начала XX века, выступавший на позициях защитника и нападающего. Обладатель Кубка Стэнли с клубами «Оттава Сенаторз» и «Ванкувер Миллионерз», игрок сборных звёзд НХА и PCHA, член Зала хоккейной славы с 1947 года. Фред Тейлор родился в небольшой общине Тара, входившей в состав муниципалитета Арран-Элдерсли (провинция Онтарио). Его отец Арчи был коммивояжёром, продававшим сельскохозяйственное оборудование, а мать Мэри, набожная методистка, занималась домом и детьми; и Арчи, и Мэри были потомками иммигрантов из Шотландии. Когда Фреду было шесть лет, семья перебралась в соседний Листауэл. Именно в этом городке, в окружении открытых ледовых катков, он увлёкся коньками, а затем и хоккеем. Среди его увлечений в этот период были также лакросс и футбол. Тейлор выступал за различные молодёжные хоккейные клубы Листауэла до 1904 года, и к совершеннолетию приобрёл в родном городе такую известность, что борьба местных команд за права на него вынудила молодого игрока полностью пропустить сезон 1904/1905 года. После этого он покинул Листауэл и присоединился ко взрослой любительской команде города Портидж-ла-Прери, выступавшей в Манитобской хоккейной лиге. Однако борьба за него продолжалась и на новом месте, и всего после четырёх игр за Портидж-ла-Прери Тейлор перешёл в профессиональный клуб «Портидж Лейк», представлявший мичиганский город Хотон в Международной профессиональной хоккейной лиге. Там Тейлор, успевший заработать прозвище «Листауэлское чудо», за шесть остававшихся до конца сезона матчей провёл 11 шайб, попав в состав символической сборной лиги, а в следующем сезоне стал одним из главных факторов в победе «Портидж Лейк» в чемпионате МПХЛ.
Оттава и НХА
Чемпионский сезон «Портидж Лейк», однако, оказался и последним в истории МПХЛ, распущенной из-за финансовых трудностей. Покинув Хотон, Тейлор в 1907 году присоединился к команде Восточноканадской хоккейной ассоциации «Оттава Сенаторз», за которую отыграл два следующих года. В период выступлений за «Сенаторз» он получил новое прозвище, сопровождавшее его до конца карьеры. Этим прозвищем Тейлор был обязан спортивному комментатору из Ottawa Free Press, который, упомянув в своём репортаже о том, что новичка оттавского клуба уже называли Торнадо в Манитобе и Вихрем в Международной хоккейной лиге, объявил, что тот перерос эти имена и отныне будет зваться Циклоном. В свой первый сезон с «Сенаторз» Тейлор, играя в защите, тем не менее забросил девять шайб в десяти встречах. В межсезонье он также в течение месяца выступал за клуб «Питтсбург Профешнелз», но к началу нового сезона вернулся в Оттаву и помог команде завоевать Кубок Стэнли. В те годы этот трофей разыгрывался по системе вызова, но иных претендентов на него, кроме выигравших чемпионат Восточноканадской хоккейной ассоциации «Сенаторз» не нашлось. На этом, однако, карьера Тейлора в Оттаве завершилась — в 1909 году он перешёл из «Сенаторз» в клуб «Ренфру Кримери Кингз», принадлежавший производителю молочных продуктов Джону Амброзу О’Брайену[4] и выступавший в только что сформированной Национальной хоккейной ассоциации. Дорогостоящие контракты принесли клубу О’Брайена неофициальное имя «Миллионеры Ренфру», а контракт, подписанный им с Тейлором, был самым высоким на тот момент в истории канадского спорта и оставался таковым ещё много лет после этого. За два сезона в Ренфру Циклон забросил 22 шайбы, но чемпионом НХА команда так и не стала и после сезона 1910/1911 года была распущена из-за убыточности. В это время родилась легенда, согласно которой в одном из матчей «Кримери Кингз» Тейлор на пари забросил шайбу в ворота соперника, катясь спиной вперёд от собственных ворот, причём с неудобной руки. Сам Циклон позже отрицал, что такой случай имел место, хотя он действительно был в числе первых хоккеистов, катавшихся назад так же легко, как и вперёд. После распада «Кримери Кингз» Тейлор оказался продан в клуб НХА «Монреаль Уондерерз», но категорически отказался за него выступать, грозя даже завершением игровой карьеры. В матче «Уондерерз» в Оттаве Тейлор демонстративно вышел на лёд в составе «Сенаторз», но уже после первого периода был заменён и дисквалифицирован на неопределённый срок; и сам Циклон, и оттавская команда были оштрафованы за этот эпизод на 100 долларов. Тейлор так и не начал выступления за монреальский клуб до конца сезона 1911/1912, но тем не менее был включён в состав сборной НХА, проведя в ней три товарищеских матча против команд Хоккейной ассоциации Тихоокеанского побережья (PCHA).
Дальнейшая карьера
После этого с Тейлором подписала контракт одна из команд PCHA — «Ванкувер Миллионерз», в составе которой Циклон и продолжал выступать до самого конца карьеры. В составе «Ванкувера» он провёл некоторые из самых удачных своих сезонов, переместившись из защиты в нападение и в среднем забивая больше чем по шайбе за игру. В сезоне 1913/1914 Тейлор был лучшим бомбардиром лиги с 24 голами и 39 очками по системе «гол плюс пас». На следующий сезон он снова возглавил список бомбардиров PCHA с 45 очками, а в финале Кубка Стэнли победил с «Миллионерз» свою прежнюю команду — «Оттава Сенаторз», одержав три победы в трёх матчах, забив 8 шайб и сделав две результативных передачи. За следующие четыре сезона Тейлор ещё трижды становился лучшим бомбардиром PCHA, упустив это звание только в сезоне 1916/1917, когда аппендицит вывел его из строя на три месяца. В 1918 году он возглавил также и список бомбардиров плей-офф Кубка Стэнли с девятью голами в семи играх, хотя его клуб и проиграл в финальной серии «Торонто Аренас». Четыре раза Тейлор входил в сборную звёзд PCHA. В сезоне 1919/1920 результативность Тейлора резко снизилась из-за травм. На следующий год он пропустил полсезона и по его окончании объявил о завершении игровой карьеры. Попытка вернуться на лёд в сезоне 1922/1923 оказалась неудачной — после первой же игры Циклон понял, что уже не способен повторять вещи, которые удавались ему раньше. Однако расставание с хоккеем не было полным — в 1936—1939 годах он занимал пост президента PCHA, а в 1954 году основал Благотворительное хоккейное общество Британской Колумбии, оставаясь его бессменным председателем до 1979 года. После завершения выступлений Тейлор служил в иммиграционном ведомстве, в том числе занимая посты комиссара по иммиграции в Британской Колумбии и на Юконе. Его служба в годы Второй мировой войны принесла ему звание кавалера ордена Британской империи. В 1978 году он сломал бедро, после чего общее состояние его здоровья резко ухудшилось, и он умер в городе Ванкувер, Метро-Ванкувер, Британская Колумбия, Канада, 9 июня 1979 года. Уже после смерти Циклона Тейлора его внук Марк стал игроком НХЛ и выступал за клубы Филадельфии, Питтсбурга и Вашингтона.
Игровая статистика

Признание заслуг
В 1947 году имя Циклона Тейлора было включено в списки Зала хоккейной славы; позднее именно ему была доверена честь заложить первый камень в фундамент нового здания Зала хоккейной славы, открывшегося в 1961 году. Тейлор также был членом Зала славы канадского спорта и Зала спортивной славы Британской Колумбии. В его честь названы хоккейный стадион в Ванкувере и ведущая к нему улица; имя Циклона Тейлора также носит приз, ежегодно вручаемый лучшему игроку клуба НХЛ «Ванкувер Кэнакс». В 1970 году, перед первым домашним матчем «Кэнакс» в НХЛ, Тейлору было доверено первым ввести шайбу в игру. В Оттаве именем Тейлора названа улица возле дворца спорта «Канадиен Тайер Центр».

1885
Платон (в миру — Николай Николаевич Руднев)
епископ Русской православной церкви, епископа Богородского, викария Московской епархии. Родился в Москве, в семье диакона. В 1901 году окончил в Москве Донское духовное училище и поступил в Московскую духовную семинарию, которую окончил в 1907 году. Некоторое время, до поступления в Московскую духовную академию в 1908 году работал учителем в церковно-приходской школе. В 1912 году завершил обучение в Московской духовной академии со степенью кандидата богословия и стал сотрудником Исторического музея в Москве. В 1922 году работал библиотекарем Московского исторического музея. 1 октября 1923 года иерей Николай Руднев был избран Патриархом Тихоном во епископа Богородского, викария Московской епархии. В конце 1924 году был арестован. Сидел в Бутырской тюрьме, из которой отправлен в Соловецкий лагерь. В июле 1926 года принимал участие в составлении «Соловецкого послания» (обращения православных епископов из Соловецких островов к правительству СССР). После освобождения из Соловецкого лагеря в 1927 году владыка направлен в ссылку в Усть-Сысольск Коми-Зырянского края. Был противником декларации Митрополита Сергия и не участвовал в богослужениях с «сергианами», служил на дому. Однако не считал, что следует отделиться от возглавляемой Митрополитом Сергием Церкви. В 1931 году оказался в пересыльном лагере Алма-Аты, работал птичником на птицеферме лагеря. В 1932 году был освобожден и поселился во Владимире. 23 апреля 1932 года арестован и приговорён к 3 годам исправительно-трудовых лагерей. По отбытии наказания проживал в Калинине, но недолго: 8 мая 1935 года был вновь арестован. В январе 1936 года погиб в заключении при невыясненных обстоятельствах (возможно, расстрелян). Место погребения не известно.


1885
Юлиуш Остерва (польское имя — Juliusz Osterwa; настоящее имя — Юлиан Анджей Малюшек, Julian Andrzej Maluszek)
польский актёр, театральный режиссёр и педагог, театральный деятель; реформатор польского театра, один из выдающихся мастеров польской сцены, славился поэтической дикцией и «абсолютным режиссёрским слухом». Родился в Кракове. Рано осиротел, гимназию не закончил. Дебютировал в Кракове в 1904 году в Народном театре. По совету Леона Шиллера принял театральное имя Юлиуш Остерва. В 1905 году был принят в Городской театр в Кракове. В качестве пародиста выступал в кабаре „Zielony Balonik“. Работал в Познани, где приобрёл большую популярность. В 1907—1909 годах играл в виленском театре Нуны Млодзеёвской, много гастролировал (Германия, Швейцария, Италия, Австрия, Франция, Греция). Затем с 1910 года выступал в различных театрах Варшавы. Интернированный как австрийский подданный в начале Первой мировой войны, был поселён в Самаре. Работал в польских театральных коллективах Самары и Москвы, где поставил и исполнил роли в произведениях крупнейших польских драматургов. Позднее был режиссёром польского театра в Москве и Киеве. С 1916 г. был в труппе Ф.Рыхловского в Киеве.

Памятная доска в Варшаве.
В России познакомился с искусством МХТ, учением К.С.Станиславского, что оказало воздействие на дальнейшее творчество Остэрва. Общался с К.С.Станиславским и А.Я.Таировым. Вернувшись в Варшаву (1918), в 1919 году вместе с Мечиславом Лимановским основал на принципах МХТ театр-лабораторию «Редут» («Reduta»; руководил до 1939 г.). С этим театром в 1925—1929 годах работал в Вильно, в здании театра на Погулянке. В течение одного 1926 года «Редут» под руководством Остервы приготовил 24 премьеры; со своими спектаклями театр выступил в 50 городах Польши. Остерва поставил во дворе Университета Стефана Батория пьесу Кальдерона «Стойкий принц». Среди поставленных Остервой пьес — драмы Юлиуша Словацкого «Кордиан» и «Лилла Венеда». После Вильно работал в театрах Варшавы и Кракова. В кино сыграл лишь одну роль, в фильме 1921 года. После освобождения Польши от фашистской оккупации активно участвовал в создании нового, народного театра; с 1946 г. руководил объединением городским театров Кракова. Здесь же организовал театральную школу и был ее директором. Умер в Варшаве 10 мая 1947 года. Как режиссер Остэрва утверждал правду чувств, глубокую духовную жизнь героя. Обаяние исполнительского искусства Острэва было неразрывно связано с его высокой интеллектуальностью.

Похоронен в Кракове на Сальваторском кладбище. Театр в Люблине носит имя Юлиуша Остервы. Литература: Ростоцкий Б.И., Театр и кино, в книге: История Польши, том 3, Москва, 1958; Hennelowa Y., Szaniawsky Y., Juliusz Osterwa, Warsz., 1956; Szczublewski J., Zywot Osterwy, Warsz., 1971; Venclova, Tomas. Osterwa Juliusz // Vilniaus vardai. — Vilnius: R. Paknio leidykla, 2006. — Страница 249. — 336 страниц — ISBN 9986-830-96-6 (литература).

1885
Джон Реджинальд Кит Феннинг (John Reginald Keith Fenning)
британский гребец, чемпион и серебряный призёр летних Олимпийских игр 1908. Родился в Лондонском боро Хаммерсмит и Фулем, Большой Лондон, Англия, Великобритания. На Играх 1908 в Лондоне Феннинг участвовали в двух дисциплинах. Он стал чемпионом в двойках распашных без рулевого вместе с Гордоном Томсоном. Также, он занял второе место со своим экипажем четвёрок, который в финале проиграл другой команде Великобритании. Умер в городе Ковентри, Уэст-Мидлендс, Англия, Великобритания, 3 января 1955 года.


1887
Айсиньгёро Цзайтао (китайское традиционное имя — 愛新覺羅•載濤; по прозвищу — Шуюань, 叔源; по прозванию — Еюнь, 野雲)
маньчжур чисто-красного знамени, аристократ, государственный и военный деятель Цинской империи. Родился в Пекине. Цзайтао был седьмым сыном Айсиньгёро Исюаня и, таким образом, являлся сводным братом императора Цзайтяня. В 1890 году императором ему был дарован титул «Эрдэн чжэньго цзянцзюнь» (二等鎮國將軍, «генерал покоряющий страну» 2-го класса). Когда в 1868 году скончался, не имея наследника, Айсиньгёро Ихэ (8-й сын императора Айсиньгёро Мяньнина), то его титул «удельный князь Чжун» (鍾郡王) был поначалу передан Айсиньгёро Цзайину (2-му сыну Айсиньгёро Исиня), однако в 1900 году решение было пересмотрено, и в 1902 году титул «удельный князь Чжун» достался Цзайтао. В 1909 году Цзайтао возглавил Военно-консультативное управление (軍諮處). В 1910 году он отправился в турне по Японии, США, Великобритании, Франции, Германии, Италии, Австро-Венгрии и России с целью изучения состояния военного дела в этих странах; в мае 1910 года присутствовал в Великобритании в качестве представителя Цинской династии на похоронах короля Эдуарда VII. В 1911 году Цзайтао стал министром по военно-консультативным вопросам (軍諮大臣) и возглавил императорскую гвардию (禁衛軍); также он стал главой монгольского жёлтого с каймой «знамени». После падения Цинской династии и установления республики стал частным лицом. В июле 1917 года, после того, как власть в Пекине захватил генерал Чжан Сюнь, Цзайтао ненадолго вновь возглавил императорскую гвардию. Цзайтао любил лошадей, в молодости брал уроки во Франции в кавалерийской школе. После образования КНР Цзайтао был консультантом в кавалерийских вопросах в артиллерийском отделе НОАК. Избирался членом ВСНП и НПКСК. Цзайтао был большим любителем китайского театра жанра «Пекинская опера», изучал театральное искусство у таких мастеров этого дела, как Ян Сяолоу и Чжан Цилинь. Умер в родном городе 2 сентября 1970 года.
Семья и дети
Жёны: Главная жена Цзян Ваньчжэнь (1870—1949); Чжоу Мэнъюнь (развелась после образования КНР); Цзинь Сяолань (1906—1967); Ван Найвэнь.
Дети:
дети главной жены: дочь, умерла при родах; сын (1905), умер при родах; дочь Юнхуэй (1906—1969), сменила имя на Цзинь Юньчэн, в 1925 году вышла замуж за монгольского князя Дариджая из аймака Алашань; сын Пуцзя (1908—1949), изучал английский язык во дворце вместе с Айсиньгёро Пуи, работал в правительстве Внутренней Монголии; сын Пуань (1911—1944); сын Пушэнь (1915—1928). дети Чжоу Мэнъюнь: сын Пуси (р.1924), сменил имя на Цзинь Дайбао, работал в Пекине в автомобильной компании дети Цзинь Сяолань: сын Пуши, сменил имя на Цзинь Цунчжэнь, работал учителем в пекинской 80-й средней школе


1886
Элмер Кайзер Болтон (Elmer Keiser Bolton)
американский химик-органик, член Национальной Академии Наук США (с 1946). Родился в Филадельфии. Учился в Бакнеллском и Гарвардском университетах (доктор философии, 1913). Совершенствовал образование в Германии в Институте химии кайзера Вильгельма под руководством Р.М.Вильштеттера (1913-1915). В 1915-1951 работал в компании "Дюпон" (с 1930 - химический директор. Основные научные работы посвящены химии красителей, а также высокомолекулярным соединениям. Один из организаторов промышленности синтетических красителей в США. Выделил пигменты герани, розового шалфея и красной хризантемы и определил их структуру. Участвовал в разработке промышленного метода получения хлоропренового каучука и полиамидов. Умер 30 июня 1968 года.

1886
Карл Хорлеман (шведское имя — Carl Hårleman)
шведский гимнаст, чемпион летних Олимпийских игр 1908. Родился в Вестеросе. На Играх 1908 в Лондоне Хорлеман участвовал только в командном первенстве, в котором его сборная заняла первое место. Умер в Хальмстаде 20 августа 1948 года.


1888
Фридрих Андреевич Бриедис (Бредис; латышское имя — Frīdrihs Briedis)
участник Первой мировой войны, Георгиевский кавалер, полный кавалер ордена Лачплесиса, полковник, один из первых организаторов латышских стрелковых батальонов. Командир 1-го Усть-Двинского латышского стрелкового полка, руководитель антибольшевистской Латышской национальной подпольной группы. Родился в деревне Кленовики Ловожской волости Полоцкого уезда Витебской губернии, в крестьянской семье латышских переселенцев Андрея и Юлии Георгиевны Бриедис. Был женат, имел ребёнка. Сдав экстерном экзамены в Орловском кадетском корпусе, в 1906 году поступил во Владимирское военное училище в Москве. В 1909 году окончил его и начал службу в Двинске. В чине поручика 99-го пехотного Ивангородского полка за отличие 29 августа 1914 года под Кенигсбергом награждён орденом Святого Георгия IV степени «За то, что добровольно вызвался в охотники в опасную разведку, когда же дальнейшее движение со своей партией стало затруднительным, он, переодевшись в крестьянское платье, с явной опасностью для жизни, проник в расположение неприятеля, откуда привез ценные данные, вполне оправдавшиеся, при переходе нашем в наступление, чем значительно помог своей дивизии.» Одновременно он был награждён Георгиевским оружием. Далее Бриедис получил ордена святого Владимира IV степени с мечами, святой Анны IV степени, святой Анны III степени, святого Станислава III степени, святой Анны II степени. В Рождественских боях в декабре 1916 года (одна из немногих относительно удачных операций Северного фронта в Первой мировой войне) латышские стрелки прорвали фронт под Ригой в двух местах — южнее Пулеметной горки и у лесничества Скангель, где наступала 1-я бригада. Контратакой немцам удалось ликвидировать второй прорыв. В изданном уже в советской России исследовании Митавской операции объясняется это так: «Выход из строя капитана Бриедиса, вследствие тяжелого ранения, безусловно имел решающее влияние на успех боя у Скангеля». Вот так: в прорвавшейся бригаде 8 батальонов, да ещё из резерва подошли два сибирских полка, а душой боя был Бриедис — нет его, и прорыв потерян.

Фридрих Бриедис.
В строй, на должность командира 1-го Усть-Двинского полка, Бриедис вернулся уже после Февральской революции. И то, что он увидел, ему очень не понравилось. Армия разваливалась, а латышские стрелки шли в авангарде этого развала. По этому поводу Бриедис в статье для одной из петроградских газет писал: «За два года потери латышей были настолько значительны, что от старой добровольческой гвардии не осталось ничего. В течение трех месяцев я, как латыш, боялся коснуться в печати той страшной болезни, что переживают сейчас латышские стрелковые полки. Но язва с каждым днем росла, углублялась, ширилась и наконец достигла последней своей стадии. Дальше уже неминуема гибель латышских полков. То, что заработано драгоценной кровью в июльских, декабрьских боях на берегах Двины, то теперь забыто, оплевано. Всему латышскому народу, всем латышским стрелкам навесили один позорный ярлык: „Латыши — изменники и предатели“. Нет, народ в этом не повинен, простые стрелки и латышские офицеры еще не раз помогут России, родной нашей армии. В эту тяжелую минуту, чтобы спасти столицу, Временное правительство должно оглянуться на северные берега Двины и твердой, решительной рукой разрубить гордиев узел, разрезать проклятый нарыв, пока еще не поздно. Жалкая кучка провокаторов и германских наймитов, засевшая в исполнительном комитете латышских стрелковых полков (Искомстрел), продает латышский народ. Это отсюда 17 мая вынесена резолюция о поддержке братания в самых широких размерах и об отказе от наступления. Латышский народ, пресса, интеллигенция, офицерство и отдельные команды ответили тысячами резолюций протеста, полных скорби и гнева. А провокаторы образовали специальную немецкую секцию при исполнительном комитете. И началась подлая и темная работа во славу Германии. Все лучшее, видя демагогическую пропаганду предателей, стало массами уходить в ударные батальоны и русские полки.»

Фридрих Бриедис в военном госпитале.
Во второй половине ноября 1917 года комитетом 1-го полка Бриедис был уволен с военной службы. Причиной увольнения стало то, что во время его отпуска полковым командиром был назначен другой. Примерно в конце декабря Бриедис приехал в Москву где и начал лечить раненую руку. 20 января он был в комиссии Генерального госпиталя и был уволен из военной службы без зачисления в ополчение второго разряда. Пенсии ему не было назначено. 26 или 28 февраля он начал работать в продовольственном комитете. Туда он попал через заведующего реквизиционным отделом Селовра. Жалование его составляло 500 рублей. Часть этих денег он отправлял жене, которая жила в Вигольме. В мае 1918 года он выслал жене 800 рублей. В конце мая 1918 года он оставил службу в продовольственном комитете. Около 20 апреля в Москве он встретил латыша Арнольда Пинку, который предложил Бриедису работать в разведке против немцев.

Фридрих Бриедис вручает награды солдатам.
В протоколе допроса Бриедиса зафиксировано следующее: «С Пинкой я был знаком уже на фронте. В Москве я с ним встретился случайно. Он предложил мне вести контрразведку, направленную всецело на борьбу против немцев. В Казань и Пермь я ездил в начале июня с. г. для подыскания немецких агентов. Документы на проезд дал мне Бирзе. Сведения; добываемые моей контрразведкой, я давал Пинке, и Ткаченко, и Бирзе. Пинка приходил ко мне раза три-четыре, я у него не был ни разу. К Ткаченко я ходил. Рубиса и Кевешана я знаю также с фронта. С Рубисом в Москве встретился случайно. После этого Рубис ко мне заходил. Кевешан знал мой адрес с полка, и зашел он ко мне навести некоторые справки насчет Прибалтийского края. О том, что Пинка состоит в организации, преследующей чисто политические цели контрреволюционного характера, я не знал, иначе я бы не остался с ним работать. После моего приезда из Казани, когда я по газетам узнал, что это за организация, в которой я работал, и какие цели она преследует, то я бросил эту работу. С кем Пинка имел организационные связи, я не знаю. Фамилии каких-нибудь участников организации, кроме общеизвестных, назвать не могу. Работал против немцев исключительно. Мною были даны тов. Бирзе фамилии Зборомирского, Римского-Корсакова, Аркадьева и Белорукова как участников германской организации…»

Памятник Бриедису в Риге.
Как следовало из его показаний, Бриедис согласился вступить в эту организацию не зная её политических целей. По его словам, название организации он узнал только после ареста Пинки и других членов «Союза спасения родины и революции» («Союза защиты Родины и Свободы»). Получил около 2000 рублей на организацию разведки на Украине и Прибалтийском крае. По его словам, организовать разведку в Москве ему было очень трудно. Около начала июня он поехал в Казань, чтобы организовать там разведчиков из числа немецких и австрийских пленных. В Казань он приехал около 8 июня и остановился в гостинице «Биржа». Пробыл он там около пяти дней, потом он поехал в Пермь, а оттуда обратно в Москву. 23 июля 1918 года Бриедиса арестовали. Держали его на Лубянке. Товарищи готовили побег, но что-то не сложилось. После попытки побега Бриедиса перевезли в Бутырку. В тюрьме он получил газету со своим некрологом, а через четыре дня — газету, в которой сообщалось, что он арестован. Из тюрьмы Бриедис пишет на волю, что не надо ради него идти на жертвы. Будучи глубоко религиозным и храбрым человеком, смерти он не боялся. Бриедис оказался единственным из руководства «Союза», кого чекистам удалось арестовать ещё до начала восстания. На допросах он все отрицал: да, Пинкис предложил ему вступить в организацию, но работали они исключительно против немцев. «С кем Пинка имел связи — не знаю, — записано в протоколе допроса, — фамилии каких-либо участников организации, кроме общеизвестных, назвать не могу». Впрочем, следователям и так все было ясно: показания Пинкиса, да и та самая подшитая к делу статья, в которой Бриедис клеймил большевиков как изменников, выдавали его с головой. Расстреляли Фридриха Бриедиса в ночь с 27 на 28 августа 1918 года, вероятно по личному приказу заместителя председателя ВЧК Я.Х.Петерса. Награды и премии: Военный орден Лачплесиса; Военный орден Лачплесиса; Военный орден Лачплесиса; Орден Святого Георгия IV степени; Орден Святого Владимира IV степени; Орден Святой Анны IV степени; Орден Святой Анны III степени; Орден Святой Анны II степени; Орден Святого Станислава III степени; Орден Святого Станислава II степени. В Латвии Бриедис посмертно был награждён орденом Лачплесиса I степени № 1 (высшая воинская награда в первой Латвийской Республике) — за Рождественские бои. Его именем в Риге названа улица (Пулквежа Бриежа) и есть памятник около Рижской 13-й средней школы. В Даугавпилсе, где Бриедис учился и служил, установлена памятная доска. Историк Сергей Петрович Мельгунов писал: «покойный Фридрих Андреевич Бредис один из самых доблестных офицеров Великой войны и латышский национальный герой — не любил делать дело на половину. Выдаваемые им документы были всегда настоящие и люди ими снабженные легко сходили у большевиков за своих.» Литература: Гаспарян — Операция _Трест; Клементьев Василий Фёдорович В большевицкой Москве: (1918—1920). — Москва : Русский путь, 1998. — 446 страниц. — (Всероссийская мемуарная библиотека. Наше недавнее; 3). Красная книга ВЧК Том 1; Владислав Романов. Первый шпион Америки; Сергей Петрович Мельгунов. Голос минувшего на чужой сторонѣ: журнал истории и истории литературы; Андрей Борисович Зубов. История России, ХХ век: 1894. Киновоплощения: Улдис Думпис в художественном фильме режиссёра Сергея Тарасова «Петерс»


1888
Александр Осипович Гавронский
советский кинорежиссёр. Родился в Москве, в семье Ошера Бендетовича (Осипа Бенедиктовича) Гавронского (1843—1890) и Либы-Мирьям Вульфовны (Любови Васильевны) Высоцкой (1845—1930); внук чаеторговца, купца первой гильдии Вульфа Янкелевича Высоцкого. Отец владел одной из крупнейших в Российской империи библиотек еврейской литературы. В юности был дружен с Борисом Пастернаком, который встречался с его двоюродной сестрой Идой Высоцкой (стал прототипом Сашки Бальца в романе в стихах «Спекторский»). Жил в Одессе. Примкнул к партии эсеров, устраивал сходки и митинги среди рабочих родительской фабрики, что привело к разрыву с семьёй и судебному преследованию; бежал заграницу. Учился на философском факультете Марбургского университета и филологическом факультете Женевского университета и Института Жана-Жака Руссо. Опубликовал работы «Логика чисел» (теория чисел с точки зрения теории познания) и «Методологические принципы естествознания в связи с неевклидовой геометрией». В 1916—1917 годах работал режиссёром в Цюрихском городском театре, главным режиссёром Женевского драматического театра (постановки — «Двенадцатая ночь», «Ревизор», «Братья Карамазовы», «Балаганчик», «Столпы общества», «Смерть Дантона»). С 1917 года — режиссёр Незлобинского драматического театра (постановки — «Мария Тюдор», 1919; «Коварство и любовь», 1920; «Всех скорбящих», 1920). В 1918—1919 годах — заведующий театральным отделом, в 1919—1921 годах — заведующий художественным отделом МОНО (Мо­сковский отдел народного образования); в 1921—1922 годах — начальник политпросветчасти ГУВУЗа (Главное управление военно-учебных заведений); в 1923 году — заведующий отделом зрелищ Всероссийской выставки. Участвовал в работе первого Цеха театральных постановщиков и Директории Государственного детского театра. С 1924 года — ответственный руководитель Государственного театра-студии имени Ф.И.Шаляпина. В том же году начал работать в кино — на киностудиях Госкино, Межрабпом, Госвоенкино, Белгоскино, Украинфильм, ВУФКУ (Одесса). Снимал художественные и документальные ленты. Несколько картин поставил совместно с женой — кинорежиссёром Ольгой Петровной Улицкой, впоследствии первым режиссёром киностудии Молдова-филм. В 1933 году ими был снят первый звуковой фильм Киевской киностудии «Любовь» (уничтожен после ареста режиссёра вместе с лентой «Тёмное царство»). Преподавал на художественном факультете Киевского киноинститута. Был дружен с Ниной Гернет. Арестован 4 января 1934 года, 27 февраля выслан на Медвежью Гору на три года. Вернувшись в Москву был тотчас снова арестован, 5 февраля 1938 года осуждён на 5 лет исправительно-трудовых лагерей в Коми АССР. 5 июля 1941 года переведён в Центральный изолятор и 2 июня 1942 года вновь осуждён на 10 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах, — в общем итоге провёл в лагерях 18 лет (и 8 лет в ссылке). В Севжелдорлаге был руководителем ТЭКО (театрально-эстрадного коллектива), где началась творческая жизнь таких театральных деятелей как Тамара Петкевич и Хава Волович; в труппе играли заслуженная артистка Грузинской ССР Тамара Цулукидзе и Ариадна Эфрон; ряд артистов труппы оставили воспоминания о её режиссёре. После третьего ареста был переведён в Озерлаг. После освобождения 23 июля 1952 года — в ссылке в селе Весёлый Кут Одесской области. После реабилитации в 1956 году переехал к жене в Кишинёв. Умер в Кишинёве 17 августа 1958 года. Похоронен на Центральном (Армянском) кладбище в Кишинёве. Многочисленные философские рукописи А.О.Гавронского были изъяты при арестах и не сохранились; сохранившаяся переписка с женой готовится к публикации. Братья: Борис Осипович (Бер Ошерович) Гавронский (1886—1932, Ницца), промышленник, один из управляющих фирмы «Высоцкий и К°», издатель, коллекционер, врач, выпускник медицинского факультета Московского университета; был женат на Любови Сергеевне Шмерлинг (Гавронской); Яков Осипович Гавронский (1878—1948), врач и учёный-медик, химик-органик, эсер, публицист, пресс-атташе российского посольства (Временного правительства) в Великобритании (1917), жил в Лондоне; первым браком (1908—1913) был женат на враче Розе Исидоровне Шабад (племяннице Цемаха Шабада), вторым браком — на Марии Евсеевне Гавронской (урождённой Калмановской, 1890—1955); Дмитрий Осипович (Меер Ошерович) Гавронский (псевдоним Светлов; 1883, Смоленск — 1949, Цюрих), философ, публицист, эсер, выпускник Марбургского университета (где в 1912 году учился вместе с Б.Л.Пастернаком), член Учредительного собрания, профессор философии Бернского университета; был женат на Марии Сергеевне Шмерлинг; Илья Осипович Гавронский, врач-стоматолог, был женат на Елизавете Соломоновне Минор (дочери раввина Москвы Зелика Минора, сестре невропатолога Лазаря Минора и юриста Осипа Минора); Лазарь Осипович (Лейзер-Хаим Ошерович) Гавронский (1870—?), издатель журнала «Зубоврачебный вестник», врач-стоматолог в Париже, с 1894 года был женат на Белле Соломоновне Минор, дочери раввина Зелика Минора. Сестра — Амалия Осиповна Фондаминская (1882—1935, Париж), с 26 февраля 1903 года замужем за Ильёй Исидоровичем Фондаминским; в их квартире в Париже останавливался Владимир Набоков (1932), А.О.Фондаминской посвящены три стихотворения Зинаиды Гиппиус («Амалии», «Наставление» и «Стены»), стихотворение Д.С.Мережковского («Амалии», 1911), она послужила прототипом Александры Яковлевны Чернышевской в романе В.Набокова «Дар». Двоюродные братья — поэт Михаил Цетлин, эсеры Михаил Гоц и Абрам Гоц. Фильмография: 1927 — «Круг» (с Юлием Райзманом, Госвоенкино); 1928 — «Мост через Выпь» («Вьюга», с Николаем Верховским, Госвоенкино); 1928 — «Кривой рог» (Госвоенкино); 1929 — «Тёмное царство» (ВУФКУ, Одесса); 1930 — «Хромоножка» («Забыть нельзя», «Илька-хромоножка»; с Ольгой Улицкой, Белгоскино); 1930 — «Настоящая жизнь» («Поступок комсомолки Веры», «Личная жизнь»; с Ольгой Улицкой, Белгоскино); 1931 — «Авангард пятилетки»; 1933 — «Любовь» (совместно с Ольгой Улицкой, Украинфильм).


1888
Херберт фон Обвурцер (немецкое имя — Herbert von Obwurzer)
оберфюрер СС. Родился в Инсбруке. С 1907-го по 1919 год служил в австрийской армии. Участник Первой мировой войны, отмечен фронтовыми наградами, знаком за ранение и Балтийским крестом I класса. В 1923-1930 годах был фермером. 1 июня 1930 года вступил в австрийскую организацию NSDAP (партбилет № 226 601). С началом Второй мировой войны в 1939 году был призван в вермахт и назначен командиром 2-го батальона 67-го пехотного полка. Участник Польской и Французской кампаний. Был награждён железным крестом первого и второго классов. 1 июля 1941 года был назначен командиром 3-го батальона 411-го пехотного полка, с которым участвовал в боях на Восточном фронте. 1 июля 1942 года произведён в подполковники резерва. 1 августа 1942 года переведён в Waffen-SS с чином оберштурмбаннфюрера (получил билет SS № 430 417) и назначен командующим 6-м горнострелковым полком SS «Reinhard Heydrich». 30 января 1943 года произведён в штандартенфюреры резерва. 9 марта 1943 года назначен командующим формируемой хорватской добровольческой дивизии SS (немецкое название — Kroatische SS-Freiwilligen-Division), первоначально предназначаемой для борьбы с сербскими партизанами (с июня 1944 года — 13-я горнострелковая дивизия СС «Handschar» (хорватская № 1)). 1 августа, когда формирование этой дивизии было закончено, Обвурцер был заменён Зауберцвайгом и зачислен в штаб V горнострелкового корпуса SS. 15 сентября он принял командование 39-м гренадёрским полком СС «Horst Wessel». 21 июня 1944 года Обвурцер был произведён в оберфюреры SS, и 27 июля назначен командующим 15-й гренадерской дивизией СС. В январе 1945 года эта дивизия была разбита войсками Красной армии, а сам Обвурцер погиб 26 января 1945 года. 30 января он был посмертно произведён в бригаденфюреры СС.


1889
Анна Андреевна Ахматова (псевдоним; настоящая фамилия - Горенко)
русская поэтесса. Родилась под Одессой, в семье потомственного дворянина, отставного инженера-механика флота А.А.Горенко. Со стороны матери И.Э.Стоговой А.Ахматова состояла в отдаленном родстве с Анной Буниной – первой русской поэтессой. Своим предком по материнской линии Ахматова считала легендарного ордынского хана Ахмата, от имени которого и образовала свой псевдоним. Детство и отрочество Ахматовой прошли в Царском селе – городке юного Пушкина. Здесь Ахматова застала «краешек эпохи, в которой жил Пушкин»: видела царскосельские водопады, воспетые «смуглым отроком», «зеленое, сырое великолепие парков». Помнила она и Санкт-Петербург 19 в. – «дотрамвайный, лошадиный, конный, коночный, грохочущий и скрежещущий, завешанный с ног до головы вывесками». Детство осталось в ее памяти царскосельским великолепием и черноморским привольем (каждое лето она проводила под Севастополем, где за свою смелость и своенравие получила кличку «дикая девочка»). «Последняя великая представительница великой русской дворянской культуры, Ахматова в себя всю эту культуру вобрала и претворила в музыку», – откликнулся на ее гибель Н.Струве. Годы детства и отрочества не были для Ахматовой безоблачными: в 1905 расстались родители, мать увезла больных туберкулезом дочерей в Евпаторию, и здесь «дикая девочка» столкнулась с бытом «чужих, грубых и грязных городов», пережила любовную драму, пыталась покончить с собой. Последний класс гимназии Ахматова проходила в Киеве, затем поступила на юридический факультет Высших женских курсов, где выучила латынь, позволившую ей впоследствии свободно овладеть итальянским языком, читать Данте в подлиннике. К юридическим дисциплинам Ахматова вскоре охладела и продолжила образование на Высших историко-литературных курсах Раева в Санкт-Петербурге. В 1910 Ахматова вышла замуж за Николая Гумилева и уехала на месяц в Париж. Это было ее первое знакомство с Европой, от которой после октябрьской революции Ахматова оказалась отрезанной на долгие десятилетия, не переставая при этом беседовать со своими современниками во всеевропейском интеллектуальном пространстве. «У нас отняли пространство и время», – говорила она Н.Струве в 1965. Однако сама Ахматова никогда не покидала «воздушных путей» европейской культуры, ее пространства и времени, не ослабляла «переклички голосов». Николай Гумилев ввел Ахматову в литературно-художественную среду Санкт-Петербурга, в которой ее имя рано обрело значимость. Популярной стала не только поэтическая манера Ахматовой, но и ее облик: она поражала современников своей царственностью, величавостью, ей, как королеве, оказывали особые знаки внимания.

Внешность Ахматовой вдохновляла художников: А.Модильяни, Н.Альтмана, К.Петрова-Водкина, З.Серебрякову, А.Данько, Н.Тырсу, А.Тышлера. Первый сборник Ахматовой Вечер появился в 1912 и был сразу же замечен критикой. В том же 1912 родился единственный сын Ахматовой Лев Гумилев. Годы вступления Ахматовой в литературу – время кризиса символизма. «В 1910 году явно обозначился кризис символизма и начинающие поэты уже не примыкали к этому течению. Одни шли в акмеизм, другие – в футуризм. Я стала акмеисткой. Наш бунт против символизма вполне правомерен, потому что мы чувствовали себя людьми ХХ века и не хотели оставаться в предыдущем», – писала Ахматова, добавляя при этом, что акмеизм рос из наблюдений Николая Гумилева над ее поэзией. Выбор Ахматовой в пользу акмеистической школы был выбором в пользу нового, более тревожного и драматичного и, в конечном счете, более человечного мироощущения. В первом же сборнике, в «бедных стихах пустейшей девочки» – как на склоне лет о них отзывалась прошедшая ужасы советской действительности Ахматова, Вечная Женственность символистов была заменена земной женственностью. «Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом», – прокомментировал выход стихов Ахматовой А.Блок. Любовные чувства представали в Вечере в разных обличьях, но героиня неизменно оказывалась страдающей, обманутой, отвергнутой. «Она первая обнаружила, что быть нелюбимой поэтично», – писал об Ахматовой К.Чуковский. В несчастной любви Ахматовой виделось не проклятье, а источник творчества: три части сборника были названы «Любовь», «Обман», «Муза». Изящество и хрупкая женственность сочетались в поэзии Ахматовой с не по-женски мужественным принятием страдания. В молитвенно-сосредоточенной атмосфере Вечера сливались боль и благодать: поэт благодарил за то, за что обычно проклинают. Слова Гамлета (Гамлет), гонящего Офелию «в монастырь или замуж за дурака», восприняты с обидой, мстительной памятливостью (Принцы только такое всегда говорят…), но тут же звучит иная нота – преклонение перед царственностью этой несправедливой речи: Но я эту запомнила речь, – / Пусть струится она сто веков подряд / Горностаевой мантией с плеч. Прославлением боли открывалось и знаменитое стихотворение Сероглазый король: Слава тебе, безысходная боль! / Умер вчера сероглазый король. Одно из требований акмеистов – смотреть на мир глазами первооткрывателя. Но в «Вечере» не было ликования первочеловека, обозревающего свои владения: взгляд Ахматовой не приветственный, а прощальный. К 1912 она потеряла двух сестер – они умерли от туберкулеза – и у юной Анны Горенко были все основания полагать, что ее ожидает та же участь. «И кто бы поверил, что я задумана так надолго, и почему я этого не знала», – признавалась она, перейдя шестидесятилетний рубеж. Но в 1910–1912 Ахматовой владело чувство краткодневности, она жила с предчувствием скорой смерти. Не только популярное стихотворение, но и вся лирика той поры воспевала «последнюю встречу». Из 46 стихотворений, вошедших в Вечер, почти половина посвящена смерти и расставанию. Но, в отличие от поэтов-символистов, Ахматова не связывала смерть и разлуку с чувствами тоски, безысходности. Ожидание смерти рождало в Вечере не безутешную скорбь, а закатное переживание красоты мира, способность «замечать все, как новое». «В минуту крайней опасности, в одну короткую секунду мы вспоминаем столько, сколько не представится нашей памяти в долгий час», – предварял Вечер М.Кузмин. Повседневные мелочи превратились в поэзии Ахматовой в «одухотворенную предметность», в поразительно точной, емкой детали «заколотился пульс живой человеческой судьбы» (Вяч.Иванов). Самая знаменитая из таких деталей – перчатка в «Песне последней встречи», овеществлявшая внутренне драматичный жест. «Ахматова одним ударом дает все женское и все лирическое смятение, – всю эмпирику! – одним росчерком пера увековечивает исконный первый жест женщины и поэта», – писала о «Песне последней встречи» М.Цветаева. Истоки острой и своеобразной поэтической формы Ахматовой – в «психологическом символизме» Ин.Анненского, в русской психологической прозе ХIХ века – Анне Карениной Л.Толстого, Дворянском гнезде И.Тургенева, романах Ф.Достоевского. В мае 1914, перед началом Первой мировой войны, вышел второй сборник Ахматовой «Четки». 1914 год она считала переломным в судьбе России, началом «не календарного, настоящего ХХ века». «Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось иначе», – писала она в автобиографических заметках. С момента появления в 1914 году до 1923 «Четки» переиздавались 9 раз – редкий успех для «начинающего автора». В сборнике была продолжена линия Вечера: большая внутренняя сосредоточенность, напряженность психологического узора, лаконизм, точность наблюдений, отказ от напевности стиха, приверженность разговорной речи, приглушенные краски, сдержанные тона. Само название «Четки» указывало на «перебор» душевных состояний, приобретающих завершенность и напряжение молитвы. Во многих стихотворениях «Четок»– обобщение личных переживаний в приближенной к афоризму, эпиграмматической формуле: Сколько просьб у любимой всегда! / У разлюбленной просьб не бывает, Настоящую нежность не спутаешь / Ни с чем, и она тиха, И не знать, что от счастья и славы / Безнадежно дряхлеют сердца. Как и в «Вечере», в «Четках» не раскрывалась, не претворялась в развернутый рассказ душевная драма героини – ее покинутость, одиночество: Ахматова говорила больше об обстановке происходящего, решая тем самым сложнейшую задачу соединения лирики и психологической повести. Чувство воплощалось в явлениях внешнего мира; подробности, детали становились свидетельствами душевных переживаний. Тяготение Ахматовой к «дару геройского освещения человека», к строгой форме, сдержанности повествования было отмечено одним из первых ее критиков – Н.Недоброво. В 1915 он писал об авторе Вечера и Четок: «Изобилие поэтически претворенных мук – свидетельствует не о плаксивости по случаю жизненных пустяков, но открывает лирическую душу, скорее жесткую, чем слишком мягкую, скорее жестокую, чем слезливую, и уж явно господствующую, а не угнетенную». Ахматова высоко оценила это замечание, в котором была предугадана ее дальнейшая судьба: женщина, писавшая преимущественно о несчастной любви, в «осатанелые годы» сталинского террора гордо и самозабвенно заговорила от лица «стомильонного народа». После ухода в 1914 Н.Гумилева на фронт Ахматова много времени проводила в Тверской губернии в имении Гумилевых Слепнево. Здесь четче обозначилась свойственная ее натуре старорусская, православная складка. Раннее не знакомая с деревней, она впервые «вышла под открытое небо», соприкоснулась со «скудной землей», крестьянством, «неяркими просторами» русской природы. Для Гумилева Слепнево – «такая скучная не золотая старина». Ахматова же сравнивала Слепнево с аркой в архитектуре, через которую она вошла в жизнь своего народа: «Сначала маленькая, потом все больше и больше…». Торжественная простота Слепнева не избавляла от страданий, трагического восприятия действительности: в стихотворении той поры «запах хлеба» и «тоска» стоят в одной строке. Скорбь все сильнее овладевала Ахматовой, неслучайно ее облик воспринимался современниками как олицетворения печали, страдания. В Слепневе Ахматова написала большую часть стихотворений, вошедших в сборник «Белая стая». «Белая стая» открывалась стихотворением «Думали, нищие мы…» (1915), навеянным первыми военными потрясениями и потерями: утраченным богатством стало ощущение прочности жизни, незыблемости ее основ. Главная нота «Белой стаи» – чистая отрада печали. Неизбывное страдание рождало в душе героини не отчаяние, а просветление. На просветленность пути утрат указывал и эпиграф из Ин.Анненского: Горю и ночью дорога светла. В «Белой стае» новое значение получала акмеистическая деталь: она становилась «точкой отправления» в сферу неясного и недосказанного. Ахматова называла символизм «явлением ХIХ века», ей была неведома болезнь символистов – «водянка больших тем». Однако, начиная с 1914, ее поэзия уводила к «таинственным, темным селеньям», все больше углублялась в область духа, интуитивных прозрений. Путь имажинистской объективности оказался чужд акмеистам: Гумилев, Ахматова, Мандельштам сохранили верность идее высокого, мистического по своей сути искусства. В Белой стае иным стал и облик героини: ей сообщались пророческие, визионерские черты: И давно мои уста / Не целуют, а пророчат. К пророческим стихотворениям сборника Ахматова относила «Молитву», «Июнь 1914» и др. Многие стихотворения Белой стаи имели конкретных адресатов: 17 стихотворений посвящено возлюбленному Ахматовой Борису Антрепу, два – обращены к Н.В.Н. – Николаю Недоброво. Но неразделенная любовь к ним, земные страдания представали эпизодами религиозного восхождения. Преображение покинутой женщины в «пророчествующую жену», «Музу Плача» в 1922 верно оценил И.Эренбург: «Молодые барышни, усердно подражавшие Ахматовой, не поняли, что значат эти складки у горько сжатого рта. Они пытались примерить черную шаль, спадающую с чуть сгорбленных плеч, не зная, что примеряют крест». Дальнейший путь Ахматовой – путь тяжких потерь и испытаний, путь Ярославны 20 века, оплакавшей гибель России, лучших своих современников. Время Ахматовой охватывает период от рубежа 19–20 вв. до середины 1960-х годов. Ей выпал жребий быть достоверной свидетельницы перевернувших мир, беспримерных по своей жестокости событий 20 века: две мировые войны, революция, террор, ленинградская блокада.

На глазах Ахматовой канула в небытие целая эпоха, прекратилось мирное, довоенное, дореволюционное существование России. «В сущности никто не знает, в какую эпоху живет. Так и мы не знали в начале 1910-х годов, что живем накануне Первой европейской войны и октябрьской революции», – писала она в автобиографических заметках. От той России, которую знала юная Ахматова, безжалостная история не оставила и следа. «Нам возвращаться некуда», – говорила она о людях 1910-х годов. Разведенный среди бела дня Литейный мост, у которого, по словам Ахматовой, кончилась ее юность, развел две эпохи. Вопреки этому трагическому разрыву Ахматова являла живой символ связи времен, выступала хранительницей погибшей культуры, соединяла 19 и 20 столетия в русской поэзии. Она постоянно спускалась в «подвалы памяти», и в ее творчестве оживала дореволюционная эпоха, исполненный величия облик приневской столицы. Но поэзия Ахматовой не осталась прикованной к 1910-м годам: сама она неоднократно противилась попыткам «замуровать ее в десятые годы», превратить в декадентскую поэтессу. Нет, не под чуждым небосводом, / И не под защитой чуждых крыл, / Я была тогда с моим народом, / Там, где мой народ, к несчастью, был», – определяла Ахматова сущность своей поэзии после 1917. Стихи стали для нее связью со временем, с новой жизнью народа. В 1918 началась массовая эмиграция: один за другим покидали Россию близкие Ахматовой люди: Б.Антреп, А.Лурье, подруга юности О.Глебова-Судейкина. Выбор Ахматовой был иным – она осталась в «глухой и грешной» России. Чувство связи с русской землей, ответственности перед Россией и ее языком побудило ее вступить в диалог с теми, кто бросил землю. К эмигрантам Ахматова обратила гневное: Не с теми я, кто бросил землю / На растерзание врагам. Самооправдание эмиграции перед Ахматовой продолжалось долгие годы: с Ахматовой в книге «Я унес Россию» полемизирует Р.Гуль, к ней обращаются Г.Адамович, В.Франк. В 1917 эмигрировал в Англию офицер и художник Б.Антреп, так прокомментировавший свой отъезд: «Я люблю покойную английскую цивилизацию, а не религиозный и политический бред». Эти слова Ахматова назвала «недостойной речью» («Когда в тоске самоубийства…»). Из тверского села Слепнево она отвечала Антрепу от имени остающихся: Ты говоришь, моя страна грешна, / А я скажу – твоя страна безбожна, / Пускай на нас еще лежит вина, / Все искупить и все исправить можно. 21 января Ахматова прочитала эти строки на утреннике «О России», где на фоне констатации бесчестья и стыда России они поразили слушателей надеждой на покаяние и очищение. Впоследствии у адресата этих стихов Б.Антрепа не было сомнений относительно миссии безрассудно оставшейся в большевистской России Ахматовой: он изобразил ее в образе «Сострадания на мозаике» в Лондонской национальной галерее и придал ее черты Святой Анне в Соборе Христа Владыки в ирландском городке Маллингаре. Среди оставшихся в России близких Ахматовой людей практически все пополнили список жертв красного террора. Николай Гумилев был расстрелян в 1921 по сфабрикованному обвинению в причастности к контрреволюционному заговору. Место его захоронения было неизвестно, и Ахматова, глядя на многочисленные островки на взморье, мысленно искала его могилу. Единственный сын Ахматовой Лев Гумилев трижды арестовывался. Были безвинно осуждены и погибли в лагерях О.Мандельштам, Б.Пильняк, ученый-филолог Г.Гуковский, В.Нарбут, Н.Пунин (третий муж Ахматовой). «Такой судьбы не было ни у одного поколения, – писала Ахматова в январе 1962. – Блок, Гумилев, Хлебников умерли почти одновременно. Ремизов, Цветаева, Ходасевич уехали за границу, там же были Шаляпин, М.Чехов, Стравинский, Прокофьев и половина балета». Щедрый на несчастья 1921 был плодотворным для Ахматовой. В Санкт-Петербургском издательстве «Петрополис» вышли два ее сборника – Подорожник (оформление М.Добужинского) и «Anno Domini МСМХХI» (Лето Господне 1921). В них все ощутимей становится скорбная торжественность, пророческая интонация и некрасовски настроенная сочувственность. За многими, казалось бы, отвлеченными образами прочитываются страшные реалии революционного времени. Так в стихотворении Все расхищено, предано, продано… «голодная тоска» не просто символ, а вполне конкретное упоминание о «клиническом голоде», охватившем Петроград в 1918–1921. Но в отличие от Ив.Бунина, Д.Мережковского, З.Гиппиус Ахматова не шлет громких проклятий «осатаневшей России»: лист подорожника – подношение северной скудной земли – наложен на «черную язву». Вынеся в заглавие сборника «Anno Domini» дату, Ахматова подчеркнула лирическую летописность своих стихов, их причастность большой истории. Изысканная петербужанка передавала мироощущение человека «не календарного ХХ века», подавленного страхом, насилием, необходимостью жить «после всего». Одним из ключевых в своем творчестве Ахматова считала стихотворение Многим, в котором как бремя осознавался удел поэта – быть голосом многих, озвучивать их потаенные мысли. Однако человек «эпохи фабрикации душ» показан в поэзии Ахматовой не в никчемности бесконечных унижений и надругательств, а в библейском ореоле очистительного страдания: молитва, причитание, эпические и библейские стихи, баллада – формы, подчеркивающие драматизм и величие отдельной человеческой судьбы. «Время, смерть, покаяние – вот триада, вокруг которой вращается поэтическая мысль Ахматовой», – писал философ В.Франк. С 1923 по 1935 Ахматова почти не создает стихов, с 1924 ее перестают печатать – начинается ее травля в критике, невольно спровоцированная статьей К.Чуковского Две России. Ахматова и Маяковский. Противопоставление хранительницы уходящей культуры Ахматовой и правофлангового нового искусства Маяковского, на котором строилась статья К.Чуковского, оказалось роковым для Ахматовой. Критиками Б.Арватовым А.Селивановским, С.Бобровым, Г.Лелевичем, В.Перцовым она была объявлена салонной поэтессой, «идеологически чуждым молодой пролетарской литературе элементом». В годы вынужденного безмолвия Ахматова занималась переводами, изучала сочинения и жизнь Пушкина, архитектуру Санкт-Петербурга. Ей принадлежат выдающиеся исследования в области пушкинистики (Пушкин и Невское взморье, Гибель Пушкина и др.). На долгие годы Пушкин становится для Ахматовой спасением и прибежищем от ужасов истории, олицетворением нравственной нормы, гармонии. Ахматова останется до конца верной пушкинскому завету художнику для власти, для ливреи / Не гнуть ни совести, ни помыслов / ни шеи – факт особенно примечательный на фоне сделок советских писателей с властью. От многих современников Ахматову отличала редкая способность не поддаваться массовому гипнозу власти, иллюзиям культа личности. С серединой 1920-х она связывала изменение своего «почерка» и «голоса». В мае 1922 посетила Оптину Пустынь и беседовала со Старцем Нектарием. Эта беседа, вероятно, сильно повлияла на Ахматову. По материнской линии Ахматова состояла в родстве с А.Мотовиловым – мирским послушником С.Саровского. Через поколения она восприняла идею жертвенности, искупления. Перелом в судьбе Ахматовой был связан и с личностью В.Шилейко – ее второго мужа, ученого-востоковеда, занимавшегося культурой древнего Египта, Ассирии, Вавилона. Личная жизнь с Шилейко, деспотичным и беспомощным в бытовых делах, не сложилась, но его влиянию Ахматова приписывала возрастание сдержанных философских нот в своем творчестве. Шилейко привел Ахматову в Фонтанный Дом (Шереметьевский дворец), под кровом которого она прожила несколько лет. Своим городом Ахматова называла Санкт-Петербург. В 1915 в стихотворении «Ведь где-то есть простая жизнь и свет…» Ахматова клялась в любви и верности «городу славы и беды», его «бессолнечным садам», говорила о готовности разделить «торжественную и трудную» судьбу Санкт-Петербурга. Осенью 1935, когда почти одновременно были арестованы Н.Пунин и Л.Гумилев, Ахматова начала писать «Реквием» (1935–1940). Факты личной биографии в Реквиеме обретали грандиозность библейских сцен, Россия 1930-х уподоблялась Дантову аду, среди жертв террора упоминался Христос, саму себя, «трехсотую с передачей», Ахматова называла «стрелецкой женкой». «Реквием» занимает особое место в ряду антитоталитарных произведений. Ахматова не прошла лагерь, не арестовывалась, но тридцать лет «прожила под крылом у гибели», в предчувствии скорого ареста и в непрестанном страхе за судьбу сына. «Шекспировские драмы – все эти эффектные злодейства, страсти, дуэли – мелочь, детские игры по сравнению с жизнью каждого из нас», – говорила Ахматова о своем поколении. В Реквиеме не изображены зверства палачей или «крутой маршрут» арестанта. Реквием – памятник России, в центре цикла – страдание матери, плач по безвинно погибшим, гнетущая атмосфера, воцарившаяся в годы «ежовщины». В ту пору, когда в России усилиями властей формировался новый тип женщины-товарища, женщины-работницы и гражданина, Ахматова выражала вековое сознание русской женщины – скорбящей, охраняющей, оплакивающей. Обращаясь к потомкам, она завещала установить ей памятник не там, где прошли ее счастливые, творческие годы, а под «красной, ослепшей стеной» Крестов. В 1939 имя Ахматовой было на 7 лет возвращено в литературу. На приеме в честь награждения писателей Сталин спросил об Ахматовой, стихи которой любила его дочь Светлана: «А где Ахматова? Почему ничего не пишет?». Ахматова была принята в Союз писателей, ею заинтересовались издательства. В 1940 вышел после 17-летнего перерыва ее сборник «Из шести книг». Шестой книгой Ахматова считала отдельно не выпущенный «Тростник», включавший стихи 1924–1940. 1940, год возвращения в литературу, был необычайно плодотворным для Ахматовой: написана поэма Путем всея земли (Китежанка), начата Поэма без героя, продолжена работа над поэмой о Царском Селе Русский Трианон. «Меня можно назвать поэтом 1940 года», – говорила Ахматова. Война застала Ахматову в Ленинграде. Вместе с соседями она рыла щели в Шереметьевском саду, дежурила у ворот Фонтанного дома, красила огнеупорной известью балки на чердаке дворца, видела «похороны» статуй в Летнем саду. Впечатления первых дней войны и блокады отразились в стихотворениях Первый дальнобойный в Ленинграде, Птицы смерти в зените стоят…, Nox . В конце сентября 1941 Ахматова была эвакуирована за пределы блокадного кольца. Стихотворение Ахматовой Мужество было напечатано в «Правде» и затем многократно перепечатывалось, став символом сопротивления и бесстрашия. В 1943 Ахматова получила медаль «За оборону Ленинграда». Стихи Ахматовой военного периода лишены картин фронтового героизма, написаны от лица женщины оставшейся в тылу. Сострадание, великая скорбь сочетались в них с призывом к мужеству, гражданской нотой: боль переплавлялась в силу. «Было бы странно назвать Ахматову военным поэтом, – писал Б.Пастернак. – Но преобладание грозовых начал в атмосфере века сообщило ее творчеству налет гражданской значительности». В годы войны в Ташкенте вышел сборник стихов Ахматовой, была написана лирико-философская трагедия «Энума Элиш» (Когда вверху…), повествующая о малодушных и бездарных вершителях человеческих судеб, начале и конце мира. В апреле 1946 выступала в Колонном зале Дома союзов. Ее появление на сцене вызвало овацию, продолжавшуюся 15 минут. Публика аплодировала стоя. Ахматова не просто была возвращена в литературу – она олицетворяла спасенное от плена русское слово, несгибаемый русский дух. Оплаченная миллионами жизней Победа вселяла в людей надежду на начало новой страницы в истории страны. Вместе с тем, послевоенная передышка заканчивалась: за «летом иллюзий» последовало Постановление ЦК ВКП (б) О журналах «Звезда» и «Ленинград». Постановление знаменовало собой «осаждение» интеллигенции, почувствовавшей в годы войны намек на духовную свободу. Доклад по данному постановлению делал секретарь ЦК А.Жданов, в качестве жертв были выбраны М.Зощенко и А.Ахматова. Сентябрь 1946 Ахматова называла четвертым «клиническим голодом»: ее исключили из Союза Писателей. Постановление вошло в школьную программу, и несколько поколений читали, что Ахматова «не то монахиня, не то блудница». В 1949 вновь арестовали Льва Гумилева, прошедшего войну и дошедшего до Берлина. Ахматова написала цикл восхваляющих Сталина стихов «Слава миру» (1950). Подобные стихи искренне создавались многими, в том числе и талантливыми поэтами – К.Симоновым, А.Твардовским, О.Берггольц. Ахматовой же пришлось переступить через себя. Истинное отношение к Сталину она выразила в стихотворении:

Я приснюсь тебе черной овцою,
На нетвердых, сухих ногах,
Подойду и заблею, завою:
«Сладко ль ужинал, падишах?
Ты вселенную держишь, как бусы,
Светлой волей Аллаха храним…
И пришелся ль сынок мой по вкусу
И тебе и деткам твоим?».

Но жертва не была принята: Лев Гумилев вышел на свободу только в 1956. Последние годы жизни Ахматовой после возвращения из заключения сына были относительно благополучными. Ахматова, никогда не имевшая собственного пристанища и все свои стихи написавшая «на краешке подоконника», наконец-то получила жилье. Появилась возможность издать большой сборник «Бег времени», в который вошли стихи Ахматовой за полстолетия. Она решилась доверить бумаге «Реквием», двадцать лет хранившийся в ее памяти и в памяти близких друзей. К началу 1960-х сложился «волшебный хор» учеников Ахматовой, сделавший ее последние годы счастливыми: вокруг нее читали новые стихи, говорили о поэзии. В круг учеников Ахматовой входили Е.Рейн, А.Найман, Д.Бобышев, И.Бродский. Ахматова была выдвинута на Нобелевскую премию. В 1964 в Италии ей вручили литературную премию «Этна-Таормина», а полгода спустя в Лондоне – мантию почетного доктора Оксфордского университета. За рубежом в Ахматовой видели и чествовали русскую культуру, великую Россию Пушкина, Толстого, Достоевского. В последнее десятилетие жизни Ахматову занимала тема времени – его движения, бега. «Куда девается время?» – вопрос, по-особому звучавший для поэта, пережившего почти всех своих друзей, дореволюционную Россию, Серебряный век. Что войны, что чума? – конец им виден скорый, / Им приговор почти произнесен. / Но кто нас защитит от ужаса, который / Был бегом времени когда-то наречен? – писала Ахматова. Такая философская настроенность не понималась многими ее современниками, сосредоточенными на кровавых событиях недавнего прошлого. В частности Н.Я.Мандельштам вменяла Ахматовой в вину «отказ от наших земных дел», «старческую примиренность» с прошлым. Но отнюдь не «старческой примиренностью» навеяны последние стихи Ахматовой – отчетливей проступило то, что было свойственно ее поэзии всегда: тайнознание, вера в приоритет неведомых сил над материальной видимостью мира, открытие небесного в земном. Позднее творчество Ахматовой – «шествие теней». В цикле Шиповник цветет, Полночных стихах, Венке мертвых Ахматова мысленно вызывает тени друзей – живых и умерших. Слово «тень», часто встречавшееся и в ранней лирике Ахматовой, теперь наполнялось новым смыслом: свобода от земных барьеров, перегородок времени. Свидание с «милыми тенями отдаленного прошлого», так и не встреченным на земле провиденциальным возлюбленным, постижение «тайны тайн» – основные мотивы ее «плодоносный осени». Начиная с 1946 года, многие стихи Ахматовой посвящены Исайе Берлину – английскому дипломату, филологу и философу, посетившему ее в 1945 в Фонтанном Доме. Беседы с Берлиным стали для Ахматовой выходом в живое интеллектуальное пространство Европы, привели в движение новые творческие силы, она мифологизировала их отношения, связывала с их встречей начало «холодной войны».