Здислава Бексинского(известного польского художника) убил 19-летний сын его знакомого и его 16-летний коллега...Его работы - это поэзия после Освенцима.Разрушенный, изуродованный, опустошенный и истошно вопящий от боли мир. Эти картины легко накладываются на первые строки "Любви во времена чумы"  Г.Г.Маркеса. сочетание жизни, смерти, пережитков, недосказанности и счастья :

"Так было всегда: запах горького миндаля наводил на мысль о
несчастной любви. Доктор Урбино почувствовал  его  сразу,  едва
вошел  в дом, еще тонувший во мраке, куда его срочно вызвали по
неотложному  делу,  которое  для  него  уже  много  лет   назад
перестало   быть  неотложным.  Беженец  с  Антильских  островов
Херемия де Сент-Амур, инвалид войны, детский фотограф  и  самый
покладистый  партнер  доктора  по  шахматам,  покончил  с бурею
жизненных воспоминаний при помощи паров цианида золота..."

"Труп, прикрытый  одеялом,  лежал  на  походной  раскладной
кровати,  где  Херемия  де  Сент-Амур  всегда спал, а рядом, на
табурете, стояла кювета, в которой  он  выпарил  яд.  На  полу,
привязанное  к  ножке  кровати,  распростерлось  тело огромного
дога, черного,  с  белой  грудью;  рядом  валялись  костыли.  В
открытое   окно   душной,   заставленной   комнаты,   служившей
одновременно спальней и лабораторией, начинал  сочиться  слабый
свет,  однако  и  его  было довольно, чтобы признать полномочия
смерти. .."

- Не будем больше заниматься медициной, - сказала она.
 - Не будем, - сказал он. - А займемся любовью. И он снял с
нее простыню,  а  она  не только не противилась ему, но быстрым
движением ног сбросила ее с койки, ибо не могла дольше выносить
жары. Тело  ее  было  гибким,  с  хорошо  выраженными  формами,
выраженными  гораздо  более, чем можно было предположить, глядя
на нее в одежде, и запах  у  нее  был  особый,  как  у  лесного
зверька,  так  что  по  этому запаху ее можно было узнать среди
всех женщин на белом свете. Она почувствовала себя  беззащитной
в  ярком  свете  дня,  кровь ударила ей в лицо, и, чтобы скрыть
смущение, она сделала единственное, что  пришло  ей  в  голову:
обвила  руками  его  шею  и  так впилась в него поцелуем, что у
самой перехватило дыхание.

Разбудила его печаль. Не та, которую он  испытал  утром  у
тела  мертвого друга, - точно невидимый туман наполнял до краев
его душу, когда он проснулся после сиесты, и он истолковал это как  божественное
предзнаменование  того,  что  проживает  свои последние дни. До
пятидесяти лет он не чувствовал  ни  размеров,  ни  веса  своих
внутренних  органов.  Но  постепенно, просыпаясь после сиесты и
лежа с закрытыми глазами,  он  начал  чувствовать  их  в  себе,
внутри,  один  за другим, он стал чувствовать даже форму своего
бессонного сердца, своей  таинственной  печени,  своей  наглухо
запрятанной  поджелудочной  железы  и постепенно обнаружил, что
самые старые старики теперь моложе его и что в конце концов  на
свете он остался один из тех, кто был запечатлен на легендарном
групповом   снимке,  представлявшем  его  поколение.  Когда  он
впервые заметил, что стал забывать, он прибегнул к средству,  о
котором  слышал  еще в Медицинской школе от одного из учителей:

"Тот, у кого нет памяти, делает ее из бумаги". Пустая иллюзия -
ибо он дошел до такой крайности,  что  не  мог  вспомнить,  что
обозначают  напо-миналовки,  которые он рассовывал по карманам:
он обегал дом в поисках очков, которые сидели у него  на  носу,
без  конца проворачивал ключ в уже запертом замке, читая книгу,
все время забывал, что происходило до этого и кто  есть  кто  в
повествовании.  Но главное, его беспокоило, что он все меньше и
меньше мог полагаться на свой разум, он чувствовал: постепенно,
с гибельной неотвратимостью рассудок уходит.