ІІ

Мой Львов! Мой, хотя я родился совсем не там. Из подробных подсчетов следует, что во Львове я провел восемнадцать лет. Не так много для человека, который справедливо или не справедливо, считает себя львовянином и сам этим гордится. Правда, были это отроческие годы и годы ранней молодости, а, между прочим, именно эти годы определяют всю дальнейшую жизнь. И я уверен, что, если бы не большая война, такая незначительная по сравнению с последней, то по сей день сидел бы я на Гетманских валах, или на Губернаторских, как еще один обитатель центра города, еще один пенсионер, бывший преподаватель гимназии с польским языком преподавания. С почтением мне бы кланялись седые и лысые господа, которых когда-то давно я ставил в угол, только давним моим ученицам я кланялся бы первый и даже иногда целовал бы ручки этих важных матрон. Или кормил бы крошками хлебца( с солью, застывшей на хрупкой глазури) не существующих уже рыбок в давно осушенном маленьком прудике в нижней части Килинского парка. Даже львовские старожилы никогда этот парк так не называли, сейчас это просто – Стрыйский парк. Или прохаживался бы каждое утро натощак, с непокрытой головой, в непогоду и в зной, зимой и летом – по аллеям Высокого замка, над удивительными, фантастическими пропастями, как действительный член «Клуба идиотов». Заглядывался бы иногда на юбочки с оборками и слушал бы военный оркестр в Иезуитском парке. Официальное название этого старого, очаровательного парка в самом центре города звучит так: Постиезуитский. Между прочим, пред вольтерьянскими постановлениями императора Иосифа !! тут располагалось владение Ордена Иисуса. Но покажите мне львовянина, который выдавил бы из себя такое сложное название! – Куда идешь? – В парк Постиезуитский. Извините, но я не осмелился бы так сказать. Также застряло бы в горле и новое название этого парка: «Парк им. Тадеуша Костюшки». Нет, львовяне не имеют ничего против вождя, только врожденное чувство меры не дает им принять это название, то самое чувство меры, которого так не хватает в других городах Польши.
Время от времени я отправлялся бы поболеть за новое поколение игроков процветающей в более отдаленных предместьях спортивно-товарищеской игры, известной как кички. В мои молодые годы в эту игру играли с особым азартом на спусках Хицлей горы, извесной под другим, парадным названием «Гора Теофила Вишневецкого и Иосифа Нарущинского». Уже сам факт, что известные памятные места в жизни Львова назывались более фамильярно, иначе, чем в туристических путеводителях, говорит об упоминаемой выше неприязни ко всякой помпе. Надутым болваном называли у нас каждого, кто слишком серьезно воспринимал себя и свое занятие. Итак, если бы не первая мировая, и ее последствия, сидел бы я себе до конца своего земного путешествия на одной из магистратских скамеек города Львова потому, что некоторые львовяне путешествуют по жизни не меняя сидячей позы.
Где вы сейчас, скамейки львовских парков, почерневшие от старости и дождя, поцарапанные и потрескавшиеся, как кора средневековых пней, которые в иные времена были оливами? Поколения перочинных ножей вырезали на вас имена любимых, единственные, быть может, теперь напоминания о былых красавицах, нашедших свой последний приют на Яновском или Лычаковском кладбище. Где вы теперь? Кто и на каком языке вырезает на вас инициалы любви? А может, какой-нибудь суровой военной зимой разожгли из вас костер и в пожирающем дерево пламени сгорели чьи-то сердца? Но не стоит сожалеть о старых скамейках потому, что в результате окажется, что сожалеем мы только о себе.
Я покинул Львов осенью 1922 года. То есть, мой Львов был преимущественно Львовом времен австрийского господства, столицей «Королевства Галиции и Ладомерии с великим княжеством Краковским, княжествами Заторским и Освенцимским». Что? Так точно – Освенцимским ( сейчас темнеет в глазах, когда звучит это слово). Затем «мой Львов» - это польско-украинская война 1918-1919 годов и первые, еще кровоточащие годы ,полученной наконец независимости. Позднее, хотя бы раз в году, я приезжал с большой радостью в гости. А ехал с бьющимся сердцем (если оно вообще у меня есть), как старомодный жених идет к венцу. Нетерпеливо ожидал у окна вагона, когда покажутся леса предместья, а потом из волнистой зелени вдруг вынырнут один, а затем и другой, такие близкие сердцу (если оно у меня есть) купола и шпили церкви св. Юра, св. Эльжбеты, ратуша, катедра, башня Корнякта, Бернардинцев. Купола костела Доминиканцев и Городского театра, могила Люблянской унии и Лысая, песчаная гора (во время немецкой оккупации песок этой горы поглотил кровь тысячи мучеников). Я едва не терял сознание, когда поезд замедлял свой ход и триумфально въезжал в одну из похожих, как сиамские близнецы, соединенных вместе железнодорожных зал, под одну из застекленных, и так гармонично скрепленных полуарок, образующих купол Главного вокзала. Дрожь охватывала меня уже от вида станции, и в этом упоительном путешествии, которое называется жизнью, ни одна, разве что Gre du Nord в Париже, не вызывала во мне такого восторга, такой «метефорической дрожи», как сказал бы писатель Станислав Игнатий Витневич. Главный вокзал был гордостью каждого львовянина. Я хорошо помню, как он строился в начале нашего любимого двадцатого столетия. Подростком я ходил вместе с бонной смотреть на работы по возведению этого чуда техники и архитектуры, которое должно было затмить даже саму Рацлавскую панораму. И затмило. Потому, что во всей Галиции и Ладомерии и Великим и т.д. и т.п. не было подобного, так богато украшенного здания. В позднейшие годы, Главный вокзал служил мне не раз убежищем от математики и физики. Вот и сейчас, мы все refugie (беженцы в поисках приюта) всю жизнь, от колыбели и до смерти, всегда от чего-то убегаем. Часто я убегал с занятий или, выражаясь более по львовски: ходил на hinter. Трамваем LD ездил я с Лычакова на Грудек и, вместо того, чтобы получить пару в каком-то там 7-ом классе гимназии на ул.Сокола, проводил очень приятное утро в зале ожидания второго класса железнодорожного вокзала. Это был не просто зал ожидания, а настоящий салон, полный канделябров, люстр, золота и мягких, пахнущих кожей сидений, кресел и диванчиков. Пахли они чудесами целого мира, чарами других стран. Ждали здесь не только прибытия поезда, но и как будто прихода самого счастья, до которого даже в то время железнодорожных билетов не продавали. Зал ожидания первого класса вообще не был доступен простым смертным ниже его светлости или Бочевского. И так, в зале ожидания второго класса, под заботливым взглядом портрета принца Карла Людвига в полный рост, в парадном мундире офицера уланского полка, со светлой бородой, читал я так называемые «шейлоки», шедевры детективного жанра, издаваемые в бумажном переплете. Добывалась эта, как говорили родители и преподаватели, «нездоровая литература» в товарищеском обмене, или в «Кастальском ключе» всякой «нездоровой литературы» во Львове – в антикварных лавках отца Бодека, сына Бодека, отца Менкеса, сына Менкеса, там же отца и сына и внука Иглов. Ах вы, отцы, сыновья и внуки львовских антикваров, достойно развернувшихся длиннейшими династиями вдоль целой улицы Батория. Какой же нечеловеческой смертью пришлось вам умирать в ужасные годы уничтожения польских евреев.
На фото - вид с Высокого замка