и в тот момент, когда холодные волны бились бы у ее ног, пытаясь лизнуть сигарету, беззащитную от капелей, шепоты Наташи ласкали бы позвоночник другой - вдоль и поперек, убегая по бесконечной дороге мерцающей, сияющей изнутри кожи. непременно, в темноте. Наташе 17 - и только это до сих пор уберегало ее от тюрьмы. она с таким азартом обсасывала липкие пальцы, что ей можно было бы простить что угодно. и кто угодно. Наташа с таким мастерством дула блестящие губки, что ее без замедления можно было бы возить в путешествия по всем столицам мира. на частных самолетах. Наташа с такой ловкостью закидывала ногу на ногу (и, что самое важное, - с не меньшей ловкостью раздвигала их обратно), что ее можно было бы устроить в Рай без очереди - независимо от того, в каком настроении был бы Бог. но, что наиболее ценно, - Наташа любила выпить, курила ванильные сигары и была до запретности избирательна.
И вот теперь, когда Милена строчила подряд уже вторую пачку, окружив лицо мокрыми насквозь прядями волос, Натали натирала живот какой-то блондинистой сучки уже четвертым абрикосом. но ведь Милена не знала, что волосы блондинистой сучки Наташа натерла свежевыжатым соком граната, чтобы эта гладко выбритая наароматизированная безмозглая дура была бы хоть на дюйм похожа на женщину ее сердца.
Наташа не могла выцарапать из головы, как однажды зимой они - ее мелко-дрожащая мечта и она сама - зашли в какой-то маленький барчик и танцевали, кидая друг другу успокоенные волнистые взгляды, под джаз. Или как однажды утром начала июня они вместе, только проснувшись, шагнули на крышу - Милена улыбалась рассвету, а Наташа в это время тянула руку, чтобы стянуть с нее майку. Или как однажды Милена проколола сосок, потому что Натали как-то вскользь бросила, что у нее была однажды незабываемая ночь с испирсингованной нимфоманкой. Милена плакала - ей было больно, до этого у нее даже уши не были проколоты, а Наташа разрывалась между поцелуями в соленые капельки и поцелуи в болящий сосок.
Но Наташа ни за что не призналась бы никому - в первую очередь, самой себе, в том, что она когда-нибудь кому-нибудь скажет: "Я твоя навсегда. Люби. Люблю". Никогда - до сегодняшнего вечера, когда она в кровь сотрет ноги, бегая в свежеподаренных туфлях за 3000 евро по парку с гравийкой, мокрой травой и насквозь пропитавшейся ливнем землей, сорвет голос, рыдая, но найдет ее. Окончательно.