Для характеристики современных психологических изысканий в области Достоевского интересна книжка Нейфельда (Neufeld. “Dostojewski”, 1925), переведенная на русский язык: Нейфельд. “Достоевский”. Психоаналитический очерк под ред. Фрейда, перевод Друскина, с предисловием Губера, Издание “Петроград”, 1925 ‹…›.

Разумеется, Нейфельд, как психоаналитик, рассматривает творчество Достоевского в плане его биографии. Достоевский — психоаналитик: “он часто сознательно высказывает истины, открытые психоанализом полстолетия спустя” ‹…›. В “Вечном муже” Достоевский великолепно показывает открытую Bleuler’oм амбивалентность невротической души, когда за час до покушения на убийство Вельчанинова Трусоцкий ухаживает за любовником своей жены. Трусоцкий думал, что ехал, “чтоб обнять и заплакать”, подсознательно же — чтоб убить Вельчанинова. Таково же раздвоение невротика у Мармеладова (пьяница и нежный отец и муж), у Катерины Ивановны к Соне и мн. др. Все такие общие наблюдения у Нейфельда, бесспорно, верны и богаты выводами. Все несчастье автора проистекает от применения к анализу биографии и творчества Достоевского знаменитого “комплекса Эдипа” Фрейда. “Вечный Эдип жил в этом человеке и создавал эти произведения” ‹…›. Достоевский в детстве чувствовал себя в инфантильной сексуальной любви к матери оттесненным более счастливыми соперниками отцом и старшим братом (Михаилом), которого одного мать кормила сама. Отсюда — все творчество Достоевского, вся психика его странных героев. Личные “нормальные” сексуальные переживания (обе жены и “Полина” Суслова) только обострили болезненные противоречия. “Бедные люди”— “инцестуозная фантазия человека, оставшегося инфантильным”. “Маленький герой”, “Неточка” и др. “говорят о детской эротике” (любовь Неточки к отцу и ненависть к матери). Работы Фрейда о нарциссизме и Ранка “Motiv des Doppelgaengers” (“Мотив двойника” (нем.). — М. Р.) вполне оправданы иллюстрациями “Двойника” ‹…›. В дальнейшем спец. образ отца Достоевского проносится в образах Валковского (“Униженные и оскорбленные”), старика Карамазова и др. С другой стороны, борясь с “эдиповым комплексом”, Достоевский пытается давать ему художественное выражение: Мышкин и Алеша. В “Подростке” ситуация особенно сложная. Аркадий вечно восхищен Версиловым, но он и любит, и ненавидит, ибо не только защищает мать, но и влюблен вместе с отцом в одну и ту же женщину (Катерина Николаевна). Во всем этом есть еще и верное. Но Нейфельд договаривается до абсурда, когда утверждает, что “старая ростовщица, которую убивает Раскольников, изображает отца... Что писатель выбрал женщину для изображения отца, объясняется тем фактом, что его сестра Варвара, очень любимая им в детстве, впала затем в болезненную скупость” ‹…›. Дальше — еще хуже: вся публицистическая деятельность сводится к “эдипову комплексу”. Любовь к “матушке-России”, “матери-земле”, преданность “матери — православной церкви; отожествление русского народа с богом, то есть отожествление себя со Спасителем ‹…›.

Абсурдность выводов автора покоится отчасти на трудности приложения принципов фрейдизма к конкретной психической жизни, тем более к фактам творчества, притом — гения, отчасти же на слепом догматическом следовании всем биографическим указаниям Любови Федоровны Достоевской ‹…›, частью верным и очень острым, частью сомнительным, очень же часто— просто фантастическим, главным же образом —на невероятности основных тезисов фрейдизма, как системы, в отличие от отдельных верных идей Фрейда. Таким образом, первая попытка применить психоанализ к Достоевскому показала, что крупица истины завалена грудой мусора необоснованных или вздорных заключений. Фрейд провалил свою теорию, взявшись за Леонардо да Винчи; его еще более ретивый ученик показал полное ее бессилие охватить многогранно пестрое творчество Достоевского. Старые психологи знали границы своих методов, фрейдизм хочет быть единым, универсальным методом, за что и награждается безудержным, веселым хохотом читателя. Книжка читается, действительно, с интересом, но почти исключительно потому, что она забавна и скандальна 36.

Несравненно большую ценность, чем очерк Нейфельда, представляет собой книга Кауса, “Сновидения в “Преступлении и наказании” (Otto Kaus. “Die Traeume in Dostojewskys “Raskolnikoff.” Muenchen, 1926. Изд. Bergmann. С. 77). Влияние фрейдизма сказывается только местами, в попытках вскрыть сексуальную символику сновидений Раскольникова, и там дает часто отрицательные результаты: убийство старухи представлено как тенденция мужчины властвовать над женщиной.

В общем же исследование проведено по “индивидуально-психологическому” методу, менее претенциозному, чем психоанализ. Хорошо показана инфантильность психики Раскольникова (сновидение о забитой кляче). Лучше всего удалась интерпретация “повторного убийства” старухи Раскольниковым во сне и кошмары-галлюцинации Свидригайлова. Остро подмечены причины “убийства в кошмаре”: тяжелое сознание Раскольникова, что убийство не есть его личное дело. Каус стремится понять следование трех кошмаров Свидригайлова, как восхождение героя по трем ступеням лестницы — подъема на плоскость самооправдания его в его отношении к женщине вообще. После трагической сцены с Дуней самоубийство стало неизбежным. Но Свидригайлову, чтобы остаться высоким в своих глазах, чтобы самоубийство не стало бы актом слабости, надо было доказать самому себе развратность женщины, как таковой, преодолеть таким образом объект своих страстей и своего разврата. В первом кошмаре (“мышь”) объект ускользает, то есть Свидригайлов не может овладеть и подчинить себе объект своих стремлений. Во втором (девочка-самоубийца в гробу и цветах)— объект мертв, то есть — частичная победа, но умершая девочка выражением лица свидетельствует о напрасных усилиях героя: нравственно она все-таки ушла от него. Наконец, в третьем кошмаре ситуация резко изменилась: пятилетняя девочка сама ищет развратных наслаждений. Свидригайлову остается ужасаться,— и тем самым он оправдан. “Если даже эта пятилетняя девочка, эта “женщина-дитя”, оказывается развратной проституткой, то такова же и Дуня, и обесчещенная девочка-подросток” ‹…›. Свидригайлов, в своем сознании, теперь уже не циник и не садист. “Идеал личности осуществился в символическом отрицании противника” ‹…›.

Сексуальная стихия в творчестве Достоевского раньше мало замечалась критиками. У Нейфельда нашла дурную до смешного интерпретацию. Каус тоже не свободен от упреков в односторонности, но, по крайней мере, в некоторых анализах он дает достаточно много нового и ценного. Мы начинаем все больше понимать мастерство сновидческой символики Достоевского и место сновидческих элементов в его характерологии, а, тем самым, и в композиции его романов. К тому же видно, что в приложении к образу Свидригайлова (соответственно, Ставрогина и др). и фрейдизм мог бы дать много ценного. С другой стороны, Каус вовсе не сумел не только анализировать, но даже подметить описание у Достоевского “сумеречных состояний”, процессов, протекающих на грани сознания и подсознания. А между тем состояние Раскольникова после встречи с мещанином (“Убивец!”) и было ближайшей причиной композиционно-центрального кошмара (“Апогей”).

(с) Федор Бережков