"Маленькие танцовщицы, танцующие до изнеможения..." Именно так охарактеризовал свое творчество Роберт Вальзер. Энциклопедическая справка крайне скупа: Роберт Вальзер (1878-1956) швейцарский писатель. Писал на немецком языке. В социальных романах "Семья Таннер" (1907), "Помощник" (1908), "Якоб фон Гунтен" (1909) и в новеллах -- пародия на правопорядок в Швейцарии. Конечно же, написать это -- значит ничего не написать. При первом прочтении прозаических миниатюр Вальзера (дело в том, что его малая проза никак не поддавалась определению по форме, и уж новеллами это точно нельзя было назвать) сразу всплыли и уже не отвязались два имени: Даниил Хармс и Дональд Бартельми. Можно подумать, что Вальзер невероятно смешон и абсурден. Насчет абсурдности вы правы. Вальзер абсолютно беспредметен и бессюжетен. Он сам говорил ,что пишет о совершенно ничтожных вещах. Пейзажи, интересные диалоги -- ничего такого нет в помине, а если где и намечается, то автор вдруг обрывает повествование, перескакивает на другую тему или начинает обсуждать уже написанное. Но при всем этом все равно складывается ощущение какой-то полноты -- но сверх формы и сверх сюжета. Будто эмоционально повествование было исчерпано Вальзером. Интересная историческая подробность -- когда стали печататься первые новеллы Кафки, все говорили: "Вот, автор пишет в стиле Вальзера". Также Макс Брод упоминает, что Кафка любил читать Вальзера вслух, словно наслаждаясь звучанием фразы. Среди прочих почитателей: Томас Манн, Герман Гессе, Вальтер Беньямин -- новая литературная формация начала ХХ века, давшая жизнь модернизму в немецкоязычной литературе. Если упоминать Кафку, то приходит в голову такое сравнение: будто малую прозу Вальзера написал превратившийся в жука Грегор Замза, -- вместо того, чтобы идти на свою службу. Своего рода интродукция в потустороннюю жизнь новообретенного им племени насекомых. Кто помнит "Превращение", тот поймет. И конец. Под конец своего творческого периода Вальзер страдал депрессиями. Его рукописи того времени характерны мелким и неразборчивым, словно зашифрованным почерком. В 1929 году ему ставят диагноз "шизофрения", после чего вся его оставшаяся жизнь проходит в психиатрической клинике. Для иллюстрации творчества Вальзера приведу в качестве примера одну его прозаическую миниатюру:

Воспоминание

Насколько я помню, дело было так: он, странный пожилой человек, и я, не менее странный, чудаковатый, однако молодой человек, сидели друг напротив друга в комнате пожилого человека. Он все молчал, а я – я все говорил. Кем он был, что могло побудить меня столь бурно говорить и что заставляло его, сидящего напротив меня, стойко молчать? Чем нетерпеливее, пламеннее и искреннее я говорил, тем глубже погружался он в свое таинственное, мрачное и печальное молчание. Унылым взглядом мерил он меня с головы до ног и время от времени, что было для меня самым неприятным, зевал, прикрывая, словно извиняясь, рот рукой. Настоящими чудаками, затейливыми оригиналами были, несомненно, мы оба – он со своей зевотой и упорным молчанием и я с беспрестанной осадой его ушей, явно не слушавших то, что я говорил, и обращенных к чему-то иному, а совсем не к моим жарким словам. Во всяком случае, это был знаменательный час, и потому он так живо запечатлен в моей памяти. С одной стороны, то есть его, пожилого, зрелого человека, - потухший взгляд, свидетельствующий о скуке, а с другой, то есть моей, - вдохновленная идеалами душа и излияние красноречия, которое, подобно легкой волне, расшибалось о скалу бесстрастного и холодного нрава мрачного человека. Странным во всем этом было то, что я вполне сознавал, сколь мало значили все мои слова, сколь ничтожно было их воздействие, и что, возможно, именно поэтому я еще самозабвеннее заходился в горячих речах. Я был подобен фонтану, который не может не бить, источнику, извергающемуся всем свои напором без какого-либо на то желания. Я хотел и в то же время ничего не говорить. Это рвалось из меня, и все, что я ощущал и думал, слетало словами и фразами с моего языка, который в спешке и странном смятении нередко начинал заплетаться, и при этом мне казалось, что я вижу на губах моего визави злорадную усмешку, будто на него находит какая-то смутная, тихая радость при виде отчаяния, витавшего надо мной.