День искрился солнечными зайчиками, обнимая, казалось, весь мир своим ясным, небывало-ярким светом. Осторожно, как будто бы исподтишка шелестели листья деревьев, нашептывая по-летнему умиротворяющие слова, призывая к отдыху и спокойствию. Самая теплая и, пожалуй, любимая детьми пора года подходила к концу и находилась сейчас почти у самого порога, пропуская осень. Ощущение осени уже разлилось в воздухе холодными, резкими порывами ветра, редкой тенью, которая то и дело скроет блеск изящных окон от посторонних глаз. Впрочем, даже осенью в этом современном солнечном Константинополе не было особенных холодов.
По дороге, прочь от массивной резной двери шел высокий мужчина средних лет. На первый взгляд он мог показаться не слишком красивым, даже простоватым, но чем дальше вглядываться в скуластое лицо, тем явнее видятся яркие голубые глаза, наполненные светом уверенности и тепла. Короткие золотисто-русые волосы мягко перебирал ветер, уничтожая любые помыслы или представления о том, что их касалась расческа.
- (Святой отец! Святой отец!) – С радостным смехом к нему подскочил мальчишка, тут же впиваясь пальцами в рукав. – (Куда вы?)
- (Уезжаю). – С улыбкой мужчина положил ладонь на макушку ребенку… и внезапно зрачки светловолосого падре сузились, словно
- Enrico… - Опустив веки, святой отец вновь поднял их и взглянул в зеленые глаза ребенка. – (Нет, ты не Энрико…) – Облегченно выдохнул он, взъерошив стриженные волосы мальчугана.
- (Куда вы?)
Паладин обернулся… неожиданно на его лице, в его добрых глазах отразилась искорка леденящего душу фанатизма…
- (Уезжаю…) – Низкий голос светловолосого церковника был и мягок, и остер – одновременно. – (В Англию.)
Мальчишка не заметил этой неожиданной перемены – слишком стыдливо он рассматривал кончики своих туфель.
- (Падре… привезите мне оттуда… сувенир?) – Потрясающе-ясные, молящие глаза уставились на святого отца.
- (В ожидании да окрепнет душа твоя, дитя мое!) – И, улыбаясь, паладин Александр Андерсон исчез за воротами в кабине машины. Старомодную шторку задвинул длинноволосый человек с тонкими чертами лица и наглой ухмылкой…

Часть 1. Интегра…

"Igne Natura Renovatur Integra..." ("Огнем природа обновится вся")
Чужие поиски чужой правды.

За окном мелькали деревья, пески, дороги, тонкие ленточки тропинок… постепенно пейзаж менялся, перечеркиваясь редкими домами – город-государство Ватикан оставался далеко позади. Падре сидел на жестких подушках сиденья, вглядываясь через затемненные стекла в солнечную даль. Утро переливалось всеми цветами радуги, улыбаясь редкими прохожими. В их руках тяжелые сумки, как бремя грехов, но они же и делают их лики и фигуры нелепо-благородными, словно бы не тяжесть несут они, но свое собственное «я», набитое до отказа продуктами, которые потом сжуют остальные и выплюнут. В этом гордость человека – отсутствие страха перед изжеванной и сплюнутой душой, растоптанной и превратившейся в мусор.
Мусора среди них много. Возможно, в чем-то их прекрасный враг был прав, презирая и не желая понимать весь этот смертный сброд.
Но этот сброд был паствой Господней. Этот мусор должен был истлеть и на благодатной почве его должен был взойти цветок благодати господней, его милости.

Integra. Кому как не святому отцу иметь широкие понятия о латыни, чтобы не знать, что обозначает ее имя? "Всё", "вся"… Integrant - неотъемлемая часть, Integer - целое. Словно ее загулявший папаша решил объединить и еретичку, и весь мир… словно он связал бы и орден Розенкройцеров, и саму веру – только для того, чтобы его дочь была такой, какой она есть сейчас. Проще говоря – победителем.
Медленно накатывали тени, скрывая под своими кружевными объятиями черный покров автомобиля и трех человек внутри него. Ветка куста хлестнула по стеклу и осталась где-то позади, исчезая в далях солнечной Италии столь же быстро, сколь быстро исчез Ватикан и вновь возникает где-то далеко силуэт (уже и позабытый почти) Рима.
Её организация, кишащая недостойными даже существования, не-мертвыми – вопиющая провокация. Мысли святого отца не давали ему покоя, постоянно оборачиваясь вокруг одной оси – оси под названием "Хеллсинг", клином вставшей между католической верой и властью этой веры. Паладину было все равно - пусть тысяча таких, как этот Хеллсинг, будут стоять у него на пути, пусть они будут вполне живыми. Если они еретики - судьба у них будет соответствующая. Так было привычно думать. Так было привычно верить. И действительно, падре Александр Андерсон уже и отвык думать по-иному. Только иногда, когда вдруг нахлынут справедливые эмоции, он начинает ловить себя на инакомыслии, на... сочувствии.
Солнечные зайчики заиграли на стеклах и зеркалах машины, чудом вырвавшись из плена изумрудных листьев деревьев. Ласково скользнув по кожаной обивке, они поцеловали веки Александра, заставив его зажмуриться (видимо, считали, что тому будет приятно это внимание), и ласково накрыли плечи епископа, погладив его гладко выбритую, чуть впалую щеку молодого и дорвавшегося до вечной своей жажды человека. В его глазах не отражалось ничего, кроме яркого и незыблемого желания откинуть завесу мрака над Англией, толкнуть ее на путь Божий и, похоже, неважно, каким путем. Фанатик?...
Почувствовав на себе взгляд паладина, еписком обернулся и обезоруживающе улыбнулся...

...и обезоруживающе улыбнулся. Светлые волосы легонько ерошил ветер, превращая их из гладкой, идеальной прически в нечто растрепанное и светящееся в лучах летнего Итальянского солнца, словно нимб. Серо-голубые с зеленцой глаза скользнули по двору и погрустнели.
- Я буду здесь жить. - Даже не вопрос, а утверждение, как будто мальчик был и вовсе - взрослым.
По какой-то причине у него отняли родителей, имя, род, слава Богу, хотя бы возраст оставили. Но и это - сложный вопрос. Переписать бумаги и пряником или кнутом заставить государственных служек признать их подлинниками не составит никакого труда, особенно, умельцам Ватикана. Мальчик, фактически выброшенный из дома на попечение католической церкви. Одинокий, вечно одинокий мальчик, он будет стремиться к той цели, которую изберет, до самой смерти - он по-другому не умеет. У него по-другому не получится, как бы то нельзя было захотеть. С самых ранних своих лет этот ребенок не умеет уже мыслить мелко.
- Я стану таким же, как и ты! - Уверенно, с явной, злой улыбкой произносит мальчик... нареченный Энрико Максвеллом. Мальчик, у которого отняли детство.

Его тонкие губы разомкнулись и, положив ладонь на плечо паладина, юноша тихонько рассмеялся. Только взяв себя в руки, Александр вслушался в слова ребенка... да, Энрико всегда останется для него ребенком. Что бы ни случилось.
- Вижу, давно тебя не выводили погулять...
И снова веселый смех. Как добродушный отец, падре улыбается и вновь возвращается к созерцанию дороги, однако, через опущенные веки - всего лишь одной душой глядя и ощущая вокруг себя. Молодой епископ что-то говорит, не останавливаясь и смеясь, словно спало какое-то напряжение, заставляющее его молчать и просто думать, думать, думать.
Ему не нужно было, чтобы его слова слушали. Он жаждал больше жизни того, чтобы кто-то его слышал. Мальчик слишком боится одиночества, слишком, чтобы суметь находиться в молчании и одиночестве все свое время. Легкомысленный... глупый... какой же глупый...

Изящная фиолетовая лента с золотой вышивкой, извиваясь змеей, плавно скользила по его шее, прикасаясь к полу, словно целуя. Каждая растрепанная прядь уже не была стянута в тугой хвост, а шелковистым оотблеском последнего заката отражала бьющее через стекло вечернее солнце. Поглаживая волосы человека, которого едва ли не считал своим сыном, Александр с непонятной тоской повторял слова:
- Глупый... какой же ты глупый...
Но более в задумчивости, чем в скорби - ему не было позволено лить слезы по погибшим. Его же штыки отнимали последние капли жизни у человека, который хотел иметь Все, но получил Ничто. Который держал в руках нити великого войска Ватикана, а сейчас - не переживет самого последнего из своих воинов. Кровь медленно и лениво скользила к стеклянной поверхности "короба", мерцая от каждого блика, от каждой изменившейся фигуры...
- Я так... и умру... здесь... один...
Шепот неслышный, почти шелест, сорвался с окровавленных губ вместе со слезой, окрашенной в бардовый, скользнувшей из самого уголка глаза...

...глаза его накрыла широкая ладонь паладина. Ничего личного в этом жесте, хотя... его душа была тайной даже для самого святого отца. Сжав рукоять штыка, он поднялся... голова Энрико безвольно, по-кукольному ударилась о стекло, но выражение глаз не изменилось...

Серебро господа - небесное королевство. Шаги через плоть и завершение цикла. Кровь на лепестках и скользкий кровосток. Милость за спиной, истлевшая в пепел, и враг перед твоим лицом. Последняя надежда и боль уничтожения.
Прошедший свой путь, ты забыл все, что делало тебя человеком. Прорвавшийся в стан врага, ты отрекся от победы истинной ради победы видимой. Потерявший все, ты сложил голову за то, чтобы быть забытым, но не по своей воле.
Небеса не давали тебе знать и не желали, чтобы ты знал... что может вырасти из этого мальчика. И в его смерти виновен ты. В глазах что-то сверкнуло и, тяжело вздохнув, твоя голова покатится к ногам врага, который никогда не был твоим врагом... такова цена за ту ошибку, которую предначертали тебе небесные светила и Творец...
Чудовище без человека, твоя судьба больше тебе не подвластна. И возвращения - не будет.