Война. Война. Дайте мне сражений и битвы, дайте мне крови и стонов, криков, рождающих Хаос…
Только тьма, только ночь, только вы, мои обожаемые враги! Только мы с вами – вместе и на одном поле, нет, на одной сцене – будем разыгрывать свою партию! Мою партию… я сам прописал вам роли… никто не хочет заглянуть в сценарий? Никто? Что ж… это даже мило. Пусть игра будет Игрой. Миллениум победит. Или насладится вашим поражением, что уже немаловажно. Каждый шахматный ход, каждая шахматная фигурка на клетчатом полу. Правда ли, Интегра, что пол у тебя в кабинете в черно-белую клетку? Это меня радует. Ты уже поняла все мои мысли, но отказываешься признать их, потому что мы – похожи. Ох, не врите, фройляйн… мы – как единое целое. Сотканы из Света и Тьмы. У тебя – Алукард, воплощение мощи и силы, могущества, бессмертия; у меня – Letz Batallion, воплощение достижений Рейха, наших многолетних опытов. Неужели мы не похожи?
Не ври себе, моя дорогая… наши создания уравновешивают друг друга в этой упоительной партии. Дивизиона «Искариот» больше нет, от него осталась жалкая кучка римского пепла вперемежку с пеплом моих бойцов. Это даже интересно – с одной стороны. «Прах к праху», так ли говорил падре Андерсон? Ах, этот Божий угодник, что еще мог сказать этот бессердечный и, увы, бескровный Воитель Господень в своей жизни, кроме как «Аминь»? Только несколько колкостей.
К несчастию (или к радости?) он оказался слишком неудачливым тактиком и чересчур ярым фанатиком…
Что ж, я жду…
Принесите-ка мне какао…

Как я ждал от вас этих слов, майн фройляйн… нет, мой драгоценный враг… я устыжусь назвать тебя «фройляйн»… Интегра Файрбрук Уингейтс Уингейси Хеллсинг, глава Организации «Хеллсинг», в составе которого осталось лишь трое… твой предсмертный хрип грозит обернуться моим воплем, но ради одной-единственной цели я рискну поступиться полувековой работой.
Согласись, мой враг, мы – достойные игроки. За столь короткий срок почти что поставить в угол вас, юные мои противники. Девочка, я в восторге… прости, забыл. Так бывает, - зарекаешься, и забываешь. Что ж, все мы переживаем такие моменты, прости слабость старику…
Ах, знаю, ты не любишь наглых усмешек…
А как тебе Уолтер? Самая достойная работа Миллениума, тебе так не кажется? Лично мне он привлекателен своей подлостью. Предать девочку, которую растил с самых юных ее лет, ах… мое сердце трепещет. Какой спектакль. Здесь все, словно во сне, правда?
Мы постарались на славу.

Бывает ли мне жалко подчиненных?
Ах, враг мой, бывает ли драматургу жалко исписанных листов?...
Нет, что ты. Они приходят, добровольно, заметь, и исчезают столь же быстро, сколь можно предположить. Даже предполагать не нужно – у них в крови исчезать, как клок бумаги. Бабочки-однодневки. Монашек так ошибался… и так был прав. Ах, эти слова… как они картинны и как они дороги мне!... пожалуй, самый интересный пейзаж был над разрушенным Лондоном… но что я забываюсь?
Вижу, тебе неинтересно слушать мои излияния. Неужели ты, мой драгоценный, смелый враг, предполагаешь, что сможешь меня одолеть? Меня, почти пятидесятилетнюю историю Третьего Рейха, того, кто вознамерился сокрушить Лондон и почти сокрушил его до самого основания…? Остался последний шаг, который станет либо «шах и мат», либо моим крахом, но каким! Этот крах запомнят все, и все будут говорить – он шел, он почти достиг до своей цели, и как он исчез!

Шаг за тобой, Интегра… тебе осталось только сделать этот шаг, только вынуть из ножен повидавшую кровь шпагу… и театральный выпад вперед, пронзающий Его сердце…

Я жду… прикасаясь кончиками пальцев к кончикам пальцев… и улыбаясь…
Я жду… но я не знаю, что сделаешь ты, мой драгоценный, непредсказуемый и предсказуемый враг…
Я жду… но боюсь того момента, когда Док улыбнется и скажет мне: «Она готова…»
Я жду… и я алкаю своего завершения этой пьесы…
Я жду… и мне интересно…
Я жду… не оправдай моих ожиданий, Интегра…
Ибо я – все-таки желаю славной смерти… если не вечности… вечности в вечной войне… в Вальхалле!
Все-таки я – театрал…
И я умею ждать.

«Она готова…»
Моя валькирия…
Я жду…