Горький привкус сигары во рту... и спокойное сияние луны, пробивающееся сквозь мое окно. Иногда хотелось быть такой же, как сотни лондонских девушек, проживающих свою жизнь в легких парчовых занавесках. Но, стоя перед этим прозрачным стеклом, открывающим мне дорогу во мрак, я понимаю, так отчетливо и безнадежно, что именно такая жизнь, именно суровые будни Протестантских Рыцарей Её Величества Королевы мне по плечу. Да, я улыбаюсь. Улыбка моя не касается ни одного из эфирных слоев этого мира – мне нравится иллюзорность этой кривой усмешки… ведь никто не учил меня «правильно» улыбаться.
«Хеллсинг» обречен на жизнь.
Горько. Горько то ли морально, где-то в самой глубине души, то ли на языке – от сигарет и едкого белого дыма, качающегося ненавистным Уолтеру маревом в моем кабинете. Он как всегда снисходительно молчит, глядя в мои глаза лукаво, как старый дьявол. Шинигами, наше расставание будет болезненным. Я уже предчувствую вкус крови на губах от этого расставания. Я не хочу тебя терять, Ангел Смерти. Я буду по тебе скучать.
Наши улыбки обречены на жизнь.
На долгую, бесследно протекающую жизнь в ответвлениях улиц и дорог Лондона.
Ты помнишь меня маленькой, Уолтер? Помнишь, каким несмышленым ребенком я была? А Алукард? Как думаешь, он помнит? Он помнит… память у него – как у Смерти. Почему тебя не было тогда, Ангел? Где ты был тогда, когда брат моего отца направлял мне в плечо свой пистолет? Я не видела тебя, а ты был где-то далеко. Сколько раз я задавалась этим вопросом, но, сколько ни думала, все равно не могла даже помыслить о том, что когда-то нам придется расстаться навсегда. Иногда мне хотелось, чтобы это было не так, но долг превыше всего, как и Гордость. Ты не можешь меня не знать, такой странный и старый человек, переживший сороковые года... Вторую Мировую. Миллениум.
«Happy Millenium, bitchy!»
Странно-веселый мальчишка, который не чувствовал боли. Да, у них специфическое чувство юмора. Оборвавшееся на половине. Но они дали нам ключ, не так ли? Скажи мне, что это неправда, Уолтер, скажи, что это дурной сон и «Маленькой принцессе должен приснится принц на белом коне»… я отвечу: «Но я люблю вороных» и ты улыбнешься: «Пусть тогда будет высокий и чуть пугающий принц на огромном вороном коне» «Обещаешь?» «В нашем мире возможно все». В такие ночи кошмары уступали таким сладостно-беззвучным снам, в которых нет картинок, только предвкушение чего-то волшебного, как появление того самого принца. Но эти детские сказки отступают со временем.
Мне их жаль.
Я не чувствую ничего, кроме досады, как ни странно. Мне хотелось бы выть от горечи и боли, но я понимаю, что это всего лишь сигара. Это сигара, но не сожаление. Это сигара…
Я не видела тебя молодым, мне всегда казалось, что ты, словно старший брат или дедушка, всегда будешь взрослым, старым, могущественным, готовым закрыть меня от бед. Если когда-нибудь нам придется расстаться, я хочу, чтобы кто-то из нас умер. Просто, без лишних слов и трагизма. Просто чтобы не осталось и воспоминания. Смотреть тебе в глаза тогда будет мучительнее всего. Я ведь буду скучать, Уолтер! Я не хочу, чтобы ты когда-нибудь исчез из моей жизни, мне будет тяжело без тебя, рухнет весь мой мир, если не просто: весь мир. Я чувствую, порой мне кажется, что даже знаю, что…
Хочется выть.
Как безумный оборотень, поднять подбородок к небу и завыть, не обращая внимания на слезы, которые текут по щекам. Но в этом случае – только одна и та короткая. Я смахну ее украдкой. Люди слабые. Это я чувствую на себе. Но почему ты на все мои выходки, как эта мысль о человеческой слабости, так красноречиво ухмылялся? «В этом их сила…» говорил твой взгляд. Или я не умею читать по глазам?
Я взрослая девочка, Шинигами.
И такая маленькая.
Благодаря тебе.
Бездушно курить, стоя у окна – старая привычка. Я даже не помню, когда научилась курить. Лет семнадцать-восемнадцать, не раньше, да? Не важно… просто я не знаю, что думать дальше… кажется, еще одна мысль, и я потеряю тебя навсегда, бесповоротно. Мне не нужна учтивость… просто чтобы ты изредка улыбался своей привычно-загадочной улыбкой, будто ты знаешь все. И бросал мне пару слов, словно в старые добрые времена, больше слушая, чем разговаривая.
Ангел Смерти, в детстве я верила, что ты волшебник.
Будь волшебником и сейчас, сделай так, чтобы мы не потеряли тебя. Эта мысль тревожит меня с каждым днем все больше и больше. И она тем явственнее режет мне сердце, чем ближе мы подбираемся к разгадке.
Happy Millenium...
Это пожелание вызывает дрожь в пальцах, от которой спасение одно – спустить курок. От которой спасение одно – чтобы пуля попала в лоб тому неизвестному, который вздумал возродить тысячелетнюю империю. Это злость, Уолтер. И досада. Я готова грызть глотки от досады, пусть я признаюсь хотя бы самой себе. Ты один в этом глухом и полупустом замке, кто посмотрит на меня спокойно, с долей сочувствия, если мне придет в голову все это сказать вслух. Ты единственный, кем я дорожу, как отцом. Мне… мне хочется порой, чтобы именно ты заменил мне отца, но никто не заменит покойного Артура Хеллсинга. Иногда я сожалею об этом, но именно эта грусть – сладка и недостижима. Упрямо я к ней тянусь, забывая о прошлом, но настоящее неизменно, указывая хрупким перстом вперед, в расцветающие бутоны «завтра», не забывает проносить перед мысленным взором горькие картины «вчера». Сентиментальна? Да… похоже, эта болезнь стала одной из самых чувствительных мест всего этого особняка. Все мы сентиментальны…
Но только пока не придет час – брать в руки мечи.
И никто из нас не будет просить пощады – слишком много гордости в этой алой, тягучей и скорой крови, которая алкает пробить камень постоянства. Никто из нас не попросит вернуть все назад. Изменить будущее – легко, но не вернуть то, что невозможно воскресить. Я боюсь. Мне страшно. Где-то внутри себя я пытаюсь понять, насколько правдивы мои мысли… но остается только пустота или ожидание. Когда исчезают все достойные мысли и приходится часами стоять перед окном, вглядываясь в призрачный силуэт луны. Если я потеряю тебя – то…
То что?
Что останется от меня, когда не останется никого? Готова рискнуть, но эта жизнь подарит мне не один час потерь, возможно, чтобы я ощутила свою ничтожность. Или слабость. Что из этого ты предложишь мне? Все, что угодно, только не помощь. Скорее, ты разорвешь нитями, чем спросишь: «Вам помочь, Леди?».

- Вам… - Мое сердце замирает…- …нужно что-нибудь, Леди?

Нет, это неизбежно. Неизбежна потеря, неизбежны стыдливо прячущиеся взгляды. Неизбежно имя: «Враг».

- Нет, Уолтер, можешь идти спать.

Закрывается дверь. Узкий луч света под ней становится еще уже, как твои нити. И я сжимаю виски непослушно-дрожащими пальцами. Я НЕ ХОЧУ ТЕБЯ ТЕРЯТЬ!
Может, это бред уставшего начальника, которому мерещится все, что только может приснится в бреду. Но я чувствую, как что-то меняется. Я словно вижу, как уходит сквозь пальцы, вместе со временем, песок прошлого и беззаботного ощущения опеки. Исчезает покрывало уюта. Особняк уже похож на могилу… и я стою, вновь, словно ничего не произошло, возле окна… где-то в уголке глаз блеснет осколок невыплаканных слез. И на плечи мне лягут руки слуги.
Только закрыв глаза, я позволю сорваться с черных ресниц хрустальной слезе – пусть падает. Он видел мои слабости. Он знает все. Обо мне.
Его ладони скользнут по волосам моим… по плечам. И холодное дыхание обожжет щеку. Безмолвная пустота сменит ощущение близости. Его рядом не будет, но он будет рядом. Судорожно, как маленький ребенок, я сотру слезу, пряча ее в оголенной ладони.
Я не потеряю тебя, Уолтер…
Я никого не потеряю.
Никогда…
Я верю…