Она мало отличается от других моих сказок. Разве что ещё хуже остальных, ещё тоскливее. 

 

На лес опустилась тьма. Тишина оглушала.

Странная ночь.

Когда-то говорили, что такие ночи принадлежат русалкам, но теперь новый бог пришёл в эти земли и хранит их от нежити. Так говорят его жрецы. И запрещают старые сказки. И люди верят. Верят в бога, верят жрецам. И не знают, не помнят, как защищаться в такие ночи.

И заблудившийся в лесу молодой лесоруб не боялся того, чего нужно бояться.

Не испугался даже тогда, когда тишину разорвал звонкий и радостный девичий смех. Закачались на ветках светловолосые красавицы в тонких белых рубахах, босые, с бледной, словно светящейся кожей и тёмными омутами глаз.

 

- Смотрите, сёстры, - зазвенели со всех сторон серебристые колокольчики голосов. – Смотрите, у нас гость.

- Поймаем его!

- Защекочем!

- Пусть попляшет с нами!

- Постойте, сёстры, - самый звонкий, самый весёлый голосок вспыхнул россыпью радостных искорок  совсем рядом. – Пусть поиграет с нами. Он молод, должен помнить, как люди играют.

- Зачем тебе людские игры? Выпьем лучше его тепло.

- Отложим это до утра, - убеждала всё та же, наверное, самая молоденькая. – А сначала поиграем.

- Отпустите, красавицы, - страха в голосе всё ещё нет. Так и не понял, что за девушки столь странно шутят. – Домой мне нужно, родня волнуется.

- Поиграй с нами. Может, отпустим к утру.

- Или согрей, - предложила одна, подобравшаяся совсем близко. Ледяные губы её скользнули по щеке, а дыхания не было. Вот тогда беспощадный ужас стиснул горло.

Кое-как сумел отскочить в сторону.

- Не нравлюсь? – обиженно нахмурилась та, что ещё мгновение назад казалась живой девушкой. – Не красивая?

- Красивая.

 Не успела ещё новая вера до конца стереть из памяти старые сказки. Только от русалок в них спасения не было. Догадался бы раньше, сумел бы. А теперь поздно. Осталась одна надежда – сделать, о чём попросят. Тем и отличаются утопленницы эти от прочей нежити, что сердца у них не совсем мёртвые.

- Во что играть хотите, красавицы?

- Во что научишь, гость нежданный.

Почти до самого рассвета продлились русалочьи забавы. До предела вымотался и набил синяков не видящий в темноте человек.

- Пора нам, сёстры. Должно вернуться в омут до рассвета.

- А как же наш гость?

- Ты и забирай его, раз так понравился. Сделаем младшенькой подарок, сёстры?

- Забирай, забирай, - эхом подхватили остальные. Одни устало, другие, смеясь, кто-то и разочарованно.

А обладательница самого звонкого смеха уже совсем рядом.

-Согрей меня, - тихий просительный шёпот. Голос её выпивает волю. Близко-близко тёмно-зелёные глаза-омуты. От кажущихся сейчас, ночью, совсем белыми волос едва ощутимо пахнет полынной горечью. Теснее и теснее, стараясь вобрать как можно больше живого тепла, жмётся к человеку самая юная из русалок. Гибкое, сильное тело её холодно, как лёд. Стужей обжигают прикосновения нежных светло-розовых губ. Тонкие быстрые пальцы тянутся к шнуровке рубахи.

Едва хватает сил схватить и удержать кажущиеся такими хрупкими запястья.

- Не надо, - от чего так хрипит голос?

- Почему? Мне так холодно… Согрей меня.

- Будь мне женой. Тогда согрею, - сами собой срываются с губ самые правильные почему-то слова. Нет больше ни страха, ни усталости. Лишь бы согласилась.

- Глупый, - только что была рядом, а сейчас уже смеётся, раскачиваясь на ветке. – Я буду тебе плохой женой, человек. Вы так странно живёте, я не умею этого. Ничего не умею из того, что делают ваши женщины.

- Не беда. Я сам всё умею. Справимся как-нибудь.

- Ты будешь жалеть потом.

- Не буду.

- Хорошо. Придёшь на закате к омуту. Принесёшь крынку молока и тёплый хлеб. Бросишь в воду хлеб и выльешь молоко. Потом зови моего  отца и проси отдать меня в жёны. И сними это с шеи. Жжётся.

 

Упрашивать хозяина омута не пришлось. Явился почти сразу, стоило только смешаться с ледяной водой тёплому ещё молоку.

- Чего ты хочешь от меня, человек? – голос его журчал и переливался ручьём под солнцем. А так – обычный старик, только седые волосы и борода мокрые.

- Отдай мне в жёны дочку свою.

- У меня много дочерей, - пожал плечами почти равнодушно, только ноздри раздувались, выдавая тревогу и нарастающую ярость. – Которую ты просишь?

- Младшую, - теперь бояться уже нечего. Раньше надо было, пока не решился прийти. 

- Младшая дочка всегда самая любимая. Зачем мне отдавать её тебе?

- Люблю я её. И она согласна, раз к тебе прислала. Будут у тебя ещё дочери.

- Младшей не будет больше. Погубишь ты её.

- Не погублю. Любить буду, беречь буду.

- Кто такие мои дочери, ты знаешь?

- Утопленницы.

- И всё?

- Всё.

- Из-за вас, людей, они в омут мой кидались. Вы им сердца калечили так, что не излечить было, что гибель страшная лучше той боли, которой становилась жизнь. Они не чувствуют ничего. Ни радости, ни печали. Ничего не хотят. Им ничего не нужно. Только игры и смех. И немного человеческого тепла. Только оно может ненадолго прогнать смертный холод. Ты думаешь, ей легко  будет к людям вернуться?

- Не легко. Я помогу ей. Проведу.

- Сейчас ты веришь в это. Потому что не понимаешь, что делаешь и чего хочешь.

- Понимаю.

- Нет. Когда поймёшь, поздно будет.

- Отдай мне её в жёны.

- Запомни, человек, если моя дочь будет несчастна с тобой, заберу всю твою семью.

- Не будет.

- Не забудь этих слов.

- Не забуду.

- Да будет так. Возвращайся на следующем закате. Да своим скажи, чтоб не искали. Гостем моим побудешь, в омуте свадьбу сыграем. Нельзя дочке моей в храм твоего бога. Сожжёт он её.

- Спасибо.

- Уходи.

Послушался так легко, будто боялся, что отнимут едва подаренную игрушку.

Водяной долго смотрел в спину уходящему человеку. Как объяснить, что не будет больше дочерей? Что новый бог убивает в людях радость живого мира? Что пройдёт совсем немного времени, два века, может, три, и никто уже не вспомнит, зачем это – в омут, лишь бы не жить без сердца? Что они просто забудут, как это – любить один раз? Да и нужно ли такое объяснять?

 

Следующим вечером встречала его невеста. Улыбнулась, взяла за руку.

- Закрой глаза и ничего не бойся. Я проведу. 

- Наверное, такие голоса у тех, кто поёт на небесах.

- У меня и моих сестёр, - «Им ничего не нужно. Только игры и смех», так некстати вспомнились слова хозяина. – А нам нет туда дороги теперь.

- Теперь?

- Твой бог не любит нас. Идём. Отец будет сердиться.

Мир словно погас. Единственное, что осталось, - холодная ладонь русалки и её спокойный убаюкивающий голос. Смысл слов никак не улавливался, возможно, его и вовсе не было, но внимания на страх уже не оставалось.

- Вот и всё, можешь смотреть. Да и дышать не бойся тоже.

- Но вода же… - глупая растерянность.

- А ты чувствуешь воду?

- Нет…

- Ты гость моего отца. Пока ты его гость, ничего и никого не бойся. Утонуть не сможешь, и никто не тронет.

Он не видел и не ощущал воду. Если зажмуриться, казалось, что находится на земле. Холод прогоняла ворожба водяного, темноту разгоняли странные светящиеся камни.

- Не думал, что дно омута такое.

- Отец здесь хозяин, - рассмеялась русалка, кормившая с ладони яркую толстую рыбину. – Здесь всё такое, как он хочет.

Вместо привычной уже белой рубахи на ней расшитое цветами небесно-голубое платье. Сияющие солнышком волосы переплетены жемчужными нитями. Тёмные глаза лучатся радостью и нежностью.

Дом хозяина омута оказался обычным рубленым теремом. Узоры разве что необычные – рыбы да водоросли. А так – гладкие светлые брёвна, высокое крыльцо, резные наличники. И внимательно изучающий гостя хмурый хозяин.

Сам свадебный обряд оказался удивительно прост. Водяной встретил их тяжёлым вздохом. Вложил руку дочери в ладонь человека,  обернул вокруг запястий жениха и невесты жемчужную нить и за эту нить ввёл их в дом. Усадил за стол.

- Вот и всё, - голос больше не журчал. Слова падали тяжёлыми каплями. – Отныне у вас одна жизнь на двоих. Одна боль, одна радость. Навеки.

Яростью сверкнули глубокие, глубже омута, синие глаза под седыми бровями.

- Береги её. Помни, что я обещал тебе, мальчишка.

- Я помню, - ни сил, ни желания спорить. Думал, будет счастье, но осталась только усталая опустошённость. И, внезапной вспышкой упрямой гордости, - у нас принято целовать невесту на свадьбе.

- Не дело это. Нельзя прилюдно, - поморщился водяной. – Береги мой жемчуг. За него тебе невесту на землю выводить.

Закончившийся на рассвете праздник был таким же странным, как и обряд. Тихо и печально пели дочери водяного. И все обитатели крошечного подводного мира по очереди подходили прощаться с покидающей их русалкой. И прощались они так, будто провожали её навеки, не надеясь увидеть снова.

 

- Оставайтесь здесь, - последняя, безнадёжная попытка уберечь. – Дело тебе мы найдём. А дочке не придётся привыкать к вашему миру.

- Благодарю за доброту и гостеприимство. Но пора нам жить своим умом.

- Я буду приходить к тебе отец, обещаю, - ни страха, ни тревоги. Радость. «Им ничего не нужно. Только игры и смех».

Глупо и тревожно чувствовал себя, оборачивая запястье теперь уже жены жемчужной ниткой.

- Береги её, -  в который раз повторил усталый седой старик. В голосе его не осталось и тени надежды.

 

Родные мужа приняли русалку с жестокой смесью удивления и неприязни. Разве что дети поверили легко и сразу, затянули в свои смешные, лёгкие игры, полюбили слушать по вечерам необычные сказки почти исчезнувшего мира. 

А муж злился.

Она не умела и не хотела готовить еду, не следила за порядком в доме, забывала даже прикрыть дверь, убегая играть со своими маленькими друзьями. И сама оставалась ребёнком. Смешливым, искренним и беспечным.

И то, что поначалу вызывало трогательное умиление и стремление оберегать, постепенно стало раздражать человека.

- Ты чужая моей семье, - выплюнул как-то, ругая за очередную детскую выходку.

- Ну и что? – улыбнулась легко. - Я тебе жена, а не им.

- По нашим обычаям ты мне не жена, - только потом понял, что сказал. Когда отвернулась и пошла к омуту. И никогда раньше он не видел у неё таких глаз. Тусклых, словно туманом затянутых. Страшных.

 

Отчаянную боль мужа русалка ощутила издалека. Бросилась встречать, прижалась, уткнулась лицом в грудь. Оттолкнул. Схватил за руку и потащил домой. Она дрожала, не поспевала за ним, а по щекам впервые за века катились слёзы.

- Брата нашли. Вытащили из твоего омута.

Дома почти упал на стул. Сжал голову руками.

- Чего ж ты плачешь? Ты же боялась его, никогда не любила.

- Тебе больно, - едва слышный шёпот. Тонкие, прохладные пальцы оплетают ладонь, путаются в волосах, скользят по лицу. – Твоя боль – моя боль.

- Его убил твой отец.

- Отец мудр.

- Ты так веришь ему?

- Ему и тебе. Больше мне верить некому.

- Зачем ему понадобился мой брат? – ярость. Безумная. Жгучая и в то же время ледяная. Испуганная русалка скользит назад, стараясь спрятаться, защититься.

- Вспомни, - губы едва шевелятся, алым вспыхивают щёки.

- Что вспомнить?

- Вспомни, что отец тебе обещал.

- Забрать мою семью, если ты будешь несчастна.

- Да, - не посмела поднять взгляд. – Просила его оставить их, отказал. Я виновата. Прости.

- Виновата в чём?

- Нельзя было идти с тобой. Знала, что буду плохой женой.

- Хочешь вернуться в омут?

- Уже не могу, - покачала головой, от чего волосы, которые упорно отказывалась убирать под положенный замужней женщине платок, закрыли лицо.

- Почему?

- Потому что живу здесь, с людьми. И мой дом теперь там, где ты. Отец связал нас жемчугом, помнишь? Нельзя разорвать.

- А хочется?

Ответом лишь тихий вздох и хлопок входной двери.

 

 

- Что  мне делать, отец? – она никогда не была такой. Русалка и не может такой быть. Словно выгоревшей изнутри. Тёмные изумруды глаз погасли и напоминали теперь присыпанные пылью листья болотной травы. Улыбка исчезла с превратившихся в узкую ниточку губ. Кожа истончилась до прозрачности.

- А чего ты хочешь?

- Ничего.

- Совсем ничего?

- Не знаю. Хочу, чтобы он был счастлив со мной. А он не может. И я не могу.

Тишина. Молчит русалка, не знает, как рассказать о том, что её мучает. Молчит хозяин омута, ждёт.

-Я слишком другая, чувствуешь? Уже так давно забыла, как это – быть человеком. И не понимаю, что муж делает и зачем. А он говорит, что у него плохая жена. Ленивая, бестолковая.  Я заслужила эти слова, я знаю. Видела, как живут другие. Только не умею так. Не понимаю, зачем. Дома иначе всё, а люди странные. С ними тяжело и больно. Они смотрят, как бьют. А если касаются, словно кожу сдирают. Он хороший, у него руки добрые. И тёплый он. Убежала бы. Домой, к тебе, к сёстрам, да не могу оставить. Больно ему сделать не могу.

Она не кричала, не жаловалась и не плакала. Старательно подбирала и тихо выговаривала слова, способные рассказать о её беде. И именно эта тишина лучше любых криков и слёз говорила водяному хозяину, что дело совсем плохо.

Вот только как помочь? Утянуть бестолкового зятя к себе под воду? Сделать одним из слуг? Так не поймёт дочка и не простит. Её заставить вернуться? Ещё больнее сделает. Не рвут жемчужную нить. Отпустить к людям сумел, но вновь человеком ему её не сделать. Не во власти такое у хозяина обычного омута.

- Не могу я тебе помочь, дочка. Человеком должна ты быть, чтобы всё у вас сладилось. Не в моей власти вернуть  то, от чего ты сама отказалась.

- Он говорил, что его бог могуч и милосерден. Я пойду в его храм и буду молить о помощи.

- Не место тебе там. Никому из нас не место. Он сожжёт тебя, если не пожелает помочь. И ты не сможешь вернуться сюда, став человеком.

- Я знаю, отец. Прости меня. И прощай.

- Прощай, дочка. Не жалей о своём выборе.

 

Никогда раньше русалка не была здесь. Старательно обходила даже ограду храма до такой степени чуждого ей и её названной родне бога. Сама не знала, чего боялась, но подойти не могло заставить даже извечное женское любопытство.

И вот теперь осталась уже за спиной высокая каменная ограда. И не зашатались под ногами нежеланной гостьи истёртые ступени. Остался последний шаг. За железные ворота, каких никогда не было у её давно исчезнувшего народа. Да и зачем такие там, куда приходят не со злом, но по велению души?

Липкий и сладкий воздух больно ударил в грудь, обжигая и мешая сделать тот самый последний шаг.

Отчаянно взвыл за спиной испуганный ветер.

 Зашептали, закричали, заплакали души деревьев и цветов, понявшие, что делает их сестра.

У себя, на дне, стиснул зубы и обхватил седую голову руками  хозяин омута. Он знал, что лучше не станет. Дочка его из тех времён, когда влюблялись часто, но любили единственный раз. И она обязательно вспомнит того необычного гостя, что прожил у них полгода, клялся увезти её с собой и уехал однажды на рассвете.

Маленькая ступня коснулась ледяного каменного пола храма, посвящённого такому чужому и страшному и такому человечному богу.