21 (9) августа 1871 года родился писатель, заглядывавший в бездны

«Он пугает, а мне не страшно», – так вроде бы граф Лев Толстой отозвался о Леониде Андрееве в разговоре с посетителем. И слова эти стали чуть ли не приговором: дескать, у Андреева всё не всерьёз. Поводом для приговора послужила «Бездна» (1902) – рассказ о чудовищной силе похоти, которую человек не может – или не хочет! – одолеть. Наверное, Толстому не было страшно (и не такое таилось в тайниках его души). Но к людям обычным это не относится.

Его биография известна, особенно в ее болевых точках. Отец-алкоголик, умерший в 42 года. Любящая мать. Испытание судьбы и себя: лег под поезд. Туманная юность, университет. Попытки самоубийства. Присяжный поверенный. Криминальный репортер. Пасхальный рассказ «Баргамот и Гараська». Запои. Депрессии. Клиники. Слава. Смерть первой жены при родах. Тюрьма (на его квартире проходило совещание ЦК РСДРП). Московский художественный театр и Театр Комиссаржевской. Невольная эмиграция. Незаконченный «Дневник Сатаны». «S.O.S.» – призыв к Западу спасти Россию от большевиков. Внезапная смерть 12 сентября 1919 года.

Споря с Шопенгауэром

Он увлекался Ницше. А может быть, еще сильнее Шопенгауэром. Тетка Андреева вспоминала: «Еще в гимназии, классе в 6-м, начитался он Шопенгауэра. И нас замучил прямо. Ты, говорит, думаешь, что вся Вселенная существует, а ведь это только твое представление, да и сама-то ты, может, не существуешь, потому что ты – тоже только мое представление» (один в один разговоры Чапаева с Петькой из романа Пелевина!). Его ворожила Мировая воля – все «проявления одной загадочной и безумно-злой силы, желающей погубить человека».

Мировая воля слепа, глуха, тупа и паскудно безразлична. Зачем ей губить человека – непонятно. Понятно одно: против неё лучше не идти. Однако герои Андреева – идут. Бьется в (безнадежных) попытках преодолеть свой удел заурядности наивный ницшеанец («Рассказ о Сергее Петровиче», 1900). И, в общем-то, преодолевает, с подсказки Заратустры: «Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть».

Самоубийц у Андреева много. Есть даже щенок, которого до сумасшествия и самоубийства довел поп – он заставлял бедную собачку слушать граммофон («Сын человеческий», 1909). Когда по России пошла эпидемия самоубийств, «Андреев против воли стал вождем и апостолом уходящих из жизни. Они чуяли в нем своего. Помню, он показывал мне целую коллекцию предсмертных записок, адресованных ему самоубийцами. Очевидно, у тех установился обычай: прежде, чем покончить с собой, послать письмо Леониду Андрееву», – вспоминает Корней Чуковский.

В знаменитом рассказе «Жизнь Василия Фивейского» (1903) на долю сельского батюшки выпадают одни несчастья, из-за этого он почти теряет веру. Последней каплей становится для него исповедь калеки, который изнасиловал девочку. Но смерть жены в пожаре странным образом укрепляет его веру. И проклинает он Бога лишь тогда, когда Бог не позволяет ему совершить чудо воскрешения. Спасаясь от гнева Божьего, он убегает – и падает замертво, в своей позе сохраняя «стремительность бега».

«Чем умнее и глубже человек, тем труднее и трагичней его жизнь», – утверждает Шопенгауэр. «Нет!» – возражает Андреев Шопенгауэру (и Толстому, который в рассказе «Три смерти» наглядно объяснил, что сложному существу умирать гораздо труднее, чем простому). Андреева же говорит так: «Велик ужас казни, когда она постигает людей мужественных и честных, виновных лишь в избытке любви и чувстве справедливости – здесь возмущается совесть. Но еще ужаснее веревка, когда она захлестывает горло людей слабых и темных […] чем могут отозваться слабые и грешные, как не безумием, как не глубочайшим потрясением всех основ своей человеческой души?»

Можно было бы кстати вспомнить про «маленького человека». Если бы сам Андреев ни дискредитировал эту тему в «Рассказе о Сергее Петровиче»: «Он видел людей, которые пишут эти книги и на нем, на Сергее Петровиче, создают для себя богатство, счастье и славу […] С наивным эгоизмом сытых и сильных людей, которые говорят с такими же сильными, они стараются показать, что и в таких существах, как Сергей Петрович, есть кое-что человеческое; усиленно и горячо доказывают, что им бывает больно, когда бьют, и приятно, когда ласкают».

Нет, Андреев не пугает, он рассказывает. Но рассказывает так, что становится страшно, порой очень страшно. А порой – смешно и грустно. Герой рассказа «Оригинальный человек» когда-то ляпнул сдуру: «А я люблю негритянок!». Получил за оригинальность всеобщий респект и вынужден был всю оставшуюся жизнь поддерживать реноме, хотя негритянок совсем не любил.

Или вот «Большой шлем» – рассказ о заядлом картежнике, который умер во время игры, когда ему – наконец! – выпал «большой шлем». Но он об этом уже не узнает, и другой игрок осознает, что смерть – это и есть «Никогда не узнает!». Можно, конечно, посмеяться над мелкостью картежных страстей, но ведь это и в самом деле страшно, когда то, чего человек так ждет и жаждет, исполняется, а он мертв…

Записки о сумасшедших

О сумасшедших, надо сказать, Андреев писал со знанием дела и мастерски. Безукоризненно исполнена повесть «Мысль» (1902). Это листки из дневника человека, убившего друга не столько ради идефикс – мысли, – сколько из зависти и ревности, такие записки злобного сумасшедшего. Очень похоже на «Лолиту» и дневник Гумберта Гумберта. Герой Набокова все время обращается к «господам присяжным», которые должны вынести ему вердикт. Доктор Керженцев обращается к «гг. экспертам», которые должны сделать заключение о его здоровье.

Он, так же, как Гумберт Гумберт, с изощренной хитростью сумасшедшего отчаянно петляет, придумывая дикие оправдания своему преступлению. Одно из самых диких – убитый, видите ли, не был «крупным литературным дарованием».

Публикация в «Курьере» рассказа «Бездна» (1902) вызвала большой шум. Решили, что это поклеп, гнусная клевета на человека и человечество, что не мог вполне приличный студент изнасиловать девушку, подвергшуюся насилию. Ведь они только что так трогательно говорили о возвышенной любви (« – Вы могли бы умереть за того, кого любите? – спросила Зиночка, смотря на свою полудетскую руку. – Да, мог бы, – решительно ответил Немовецкий, открыто и искренно глядя на нее».). Дело дошло до того, что писатель в том же «Курьере» попытался защитить (объяснить) рассказ.

Рассказ «В тумане» (1902) критик «Нового времени» Виктор Буренин обвинил в порнографии. Его поддержала Софья Андреевна Толстая. В «Письмо в редакцию» «Нового времени» она обвиняла Андреева в том, что он «любит наслаждаться низостью явлений порочной человеческой жизни». И, противопоставляя произведениям Андреева произведения мужа, призывала «помочь опомниться тем несчастным, у которых они, господа Андреевы, сшибают крылья, данные всякому для высокого полета к пониманию духовного света, красоты, добра и… Бога».

Чехов писал в этой связи жене: «А ты читала статью С. А. Толстой насчет Андреева? Я читал, и меня в жар бросало, до такой степени нелепость этой статьи резала мне глаза. Даже невероятно. Если бы ты написала что-нибудь подобное, то я бы посадил тебя на хлеб и на воду и колотил бы тебя целую неделю».

«Кто знает меня из критиков?»

«Кто знает меня из критиков? Кажется, никто. Любит? Тоже никто», – печально констатировал Андреев. Действительно, читая критические отзывы о нем, ощущаешь какое-то онтологическое разочарование в критике. Вот Мережковский радостно обнаруживает, что Василий Фивейский просто глуп, но ведь писатель не стремился представлять этого несчастного священника кладезем ума. Вот Чуковский заявляет, что Андреев пишет в «площадной эстетике» афиши (плаката), «на широчайших каких-то заборах ляпает, мажет, малюет». И это о тончайшем художнике, который погружается в самые запутанные лабиринты сознания и подсознания!

Странно воспринималась (и воспринимается) повесть «Иуда Искариот» (1907). Почему-то принято считать, что Иудой здесь движет «мучительная любовь» (Сергей Аверинцев) к Иисусу Христу. Но ведь это только Иуда таким образом представляет свое отношение к Иисусу и свое желание предать. А на самом деле им движет зависть и ревность. Андреев так определял суть повести: «Нечто по психологии, этике и практике предательства». Именно предательства, а не «мучительной любви»! И все речи Иуды про любовь, его осанна перед распятым Иисусом – не боле чем увертки подлого рассудка.

Надо сказать, впрочем, что не все критики (и не всегда) были к Андрееву несправедливы. Тот же Мережковский писал: «Андреев не художник, но все же почти гениальный писатель: у него гений всей русской интеллигенции – гений общественности». Блок плакал над его прозой, чуть не сошел с ума, читая «Красный смех» (1904); правда, позднего Андреева назвал «пародией на самого себя». Высоко ценил Андреева Иннокентий Анненский. И что совсем уж удивительно – толковую статью написал о нем Лев Троцкий (которого Андреев в своем призыве 1919 года «S.O.S.» назовет «кровавым шутом»).

Сердечная дружба

С Горьким он дружил много лет – Павел Басинский называет их отношения «психологическим романом», в котором «Андрееву отведена женская роль, а Горькому – мужская». Это по меньшей мере остроумно. Но стоит добавить, что свою «мужскую» роль Горький играл не совсем честно. И как-то даже не по-мужски.

Горький действительно хорошо относился к Андрееву, когда тот ходил в «подмаксимовиках». Написал ему доброе письмо о «Баргамоте и Гараське». Помог издать первую книгу. Часто хвалил за умение вдарить по мещанству, за эпатаж мещанства и т.п. (Вот его отзыв о рассказе «Мысль»: «Рассказ хорош. [… ] Пускай мещанину будет страшно жить, сковывай его паскудную распущенность железными обручами отчаяния, лей в пустую душу ужас! Если он все это вынесет – так выздоровеет, а не вынесет, умрет, исчезнет – ура!»). Таким примитивным образом он объяснял самые сложные сочинения Андреева.

Очерк Горького «Леонид Андреев» (1919) считается каноническим и в качестве такового вовсю используется исследователями. Однако всё не так просто. Горький в конце своего очерка объявляет, что это его «единственный друг в среде литераторов». Но друг предстает здесь каким-то Ноздревым. Сильно пьющим, лентяем, сплетником, позером. Читать он не любит. Да и вообще человек малообразованный («запас его знаний был странно беден»). И самоучка Горький снисходительно поучает Андреева, за плечами которого классическая гимназия и университет: « Надо учиться, читать, надо ехать в Европу…» Как-то странно.

Гадости про «единственного друга» Горький произносит как бы между прочим, прикрывая комплиментами: «… в нем жило нечто неискоренимо детское — например, ребячливо наивное хвастовство словесной ловкостью, которой он пользовался гораздо лучше в беседе, чем на бумаге»; «Я видел, что этот человек плохо знает действительность, мало интересуется ею, — тем более удивлял он меня силой своей интуиции, плодовитостью фантазии, цепкостью воображения»;

Замечателен рассказ о том, как они ездили на квартиру к девицам. Сам Горький поехал вроде бы только ради того, чтобы удержать Андреева от неприятностей («Отпускать Леонида одного было невозможно, — когда он начинал пить, в нем просыпалось нечто жуткое, мстительная потребность разрушения, какая-то ненависть «плененного зверя»). На квартире он всеми способами не дает Андрееву впасть в блуд. И в конце концов увозит его от греха подальше. Очень смешная история, где Горький выступает праведником, а Андреев – пьяным похотливым козлом, вещающим: «Высшее и глубочайшее ощущение в жизни, доступное нам, — судорога полового акта, — да, да! ». И называющим запавшую на него девицу сукой…

И не так уж удивительно, что еще при жизни Андреева Горький восклицал: «Какой художник погиб в этом человеке!..» И совсем уж не удивительно, что он, выступая с докладом на Первом съезде советских писателей (1934), не преминул лишний раз пнуть «единственного друга»: «Леонид Андреев писал кошмарные рассказы и пьесы» (Впрочем, не его одного – половину Серебряного века: «Время от 1907 до 1917 года было временем полного своеволия, безответственной мысли, полной «Свободы творчества» литераторов русских. Свобода эта выразилась в пропаганде всех консервативных идей западной буржуазии…». И т.д.)

После того, как они разошлись, Андреев, конечно, критиковал Горького. А после Великой Октябрьской – так вообще страстно обличал. Но, в отличие от Горького, он не придумывал про него небылиц. Потому что был честным.

В бездне будущего

Интересно, как окликнулась в будущем повесть Андреева «Мои записки! (1908). Фабула ее такова. Молодой, двадцати семи лет математик попадает в тюрьму по ложному обвинению. Его невеста выходит замуж за другого. В один прекрасный день математик вдруг осознает, что небо особенно красиво, когда на него глядишь сквозь решётку.

И вот уже он становится идеологом, пророком, героем. Его благодарная аудитория состоит преимущественно из женщин. «Я знаю истину! Я постиг мир!». Для милых слушательниц он – «великий страдалец за не совсем понятное им, но правое дело».

Досрочно освободившись, он выходит из тюрьмы, встречаемый толпами восторженных поклонников. Возвращается невеста – правда, вскоре они разойдутся (и она кончит жизнь самоубийством). Однако его начинает раздражать воля и вольняшки (выражаясь более поздним языком). Ему кажется, что жизнь «на так называемой свободе есть сплошной обман и ложь».

И бывший математик строит себе дом в виде тюрьмы, нанимает опытного надзирателя и живет согласно тем условиям, при которых он, судя по всему, достиг калокагатии. «Мои записки» заканчиваются так: «При закате солнца наша тюрьма прекрасна».

Получается, что Андреев пунктиром прочертил жизнь и судьбу Александра Солженицына – конечно, несколько фельетонно, но для предвидения вполне достаточно. Совпадают основные жизненные вехи: занятия математикой, заключение, уход и возвращение любимой. Ну а не единожды провозглашенное Солженицыным «благословение тюрьме» – это и есть «При закате солнца наша тюрьма прекрасна».

Предвидение Андреева подтвердило себя и тем участием, какое приняла его семья в литературной судьбе Солженицына. Внучка писателя, Ольга Андреева-Карлайл, в 1967 году по просьбе Солженицына взяла на себя публикацию на Западе романа «В круге первом». Микропленку с текстом романа за несколько лет до того вывез из СССР ее отец, Вадим Андреев, старший сын писателя. А в 1968-м ее брат Александр переправил на Запад «Архипелаг ГУЛАГ». Вот так всё и сошлось. Это, конечно, случай частный, но многозначительный.

Можно вспомнить, что Андреев писал о сложных отношениях людей со временем еще до того, как эта тема вошла в моду. Раньше других он заговорил об угрозах, таящихся в только зарождающемся массовом обществе. Замечательна его формула об утрате личного «Я»: «Почему же на улице нет никого, когда кругом людей так много?»

И не напрасно Андреева называют предтечей экзистенциализма (что бы под этим ни понималось). Экзистенция, жизнь вопреки, пограничное состояние, бытие-к-смерти… Человек как авантюра, которая «имеет наибольшие шансы закончиться плохо»… И т.п. В конце концов, Россия – родина экзистенциализма, что в философии доказали Бердяев и Шестов. А в литературе – Леонид Андреев (в первую очередь).

Но самым точным и страшным его предвидением была статья «Veni, Creator», написанная в сентябре 1917-го: «[…] По лужам красной крови вступает завоеватель Ленин, гордый победитель, великий триумфатор – громче приветствуй его, русский народ… Ты почти Бог, Ленин. Что тебе всё земное и человеческое? Жалкие людишки трепещут над своей жалкой жизнью, их слабое, непрочное сердце полно терзаний и страхов, а ты неподвижен и прям, как гранитная скала. Они плачут – твои глаза сухи […] Кто же еще идет за тобою? Кто он, столь страшный, что бледнеет от ужаса даже твое дымное и бурное лицо? Густится мрак, и во мрак слышу я голос: «Идущий за мною сильнее меня. Он будет крестить вас огнем…»

* * *

Притягательность текстов Леонида Андреева – в высоком классе письма, в способности глубоко погружаться в разные сущности, будь то священник, губернатор, безумец, проститутка, революционер, собака, дерево… В бесстрашии, с которым он ступает на опасные территории. А главное – это энергетика его прозы, которая с годами не пропала, только усилилась.