все это началось еще неделю назад - с книги шмелева "человек из ресторана" - когда горе росло от страницы к странице, когда простыни становились все горячее, все грязнее и сил, чтоб встать не хватало
(со мной было так однажды во сне, когда вдруг все сделалось каменным, и неодолимый паралич сковал все, кроме мыслей, кроме глаз: сырые, беспомощные, они видели одну и ту же картину одно мгновенье за другим - неподвижная рука, свесилась с кровати и не может вернуться, белая,синяя, красная, белая полоски коврика, извив провода, выглядывающий из-под тумбочки комок и потом все кончилось, потому что начался другой сон)
и человек оказывался человеку чужим, даже если они были друг на друга очень похожи. и вместе с этим началось странное безмолвие сердца - ощущение точки, в которой сходятся все самые важные в жизни нитки, связанные в узел, они там, как у фокусника, вдруг распутываются, вместе, разные, образуют одно; и неумение объяснить эту точку и то, что ведет к ней; а к ней ведут самые простые жесты, действия, движения. но для того, чтобы назвать это все, не существует слов. тогда как для всех других вещей, менее важных, слова существуют.
и когда я видела других людей, мне непременно хотелось объяснить им, что в моей жизни важно, и почему я делаю одно и не делаю другого - или мне не хотелось объяснять, но почему-то приходилось.
усталые люди, их грязные, некрасивые, звериные дети, их покатые спины и их постоянная надорванность, переломленность; своим прикосновением - просто своим обликом - они все вдруг ужасно начали мучить меня - мне не хотелось, чтобы они исчезли, но хотелось, чтобы они все поняли, что кроме их ежедневного, теплого, грязного, томящего, есть и другое. но для всего ежедневного были слова, а для другого не было.
конечно, им не нужны были никакие объяснения.
то есть, человечество тогда превратилась в серую многоножку белого, которая ползла по невскому проспекту, а я была в смятении и очень человечества сторонилась; и оно продолжало разваливаться, занимать пространство, гордиться своей близорукостью, своей беспамятностью и ничего другого, кроме себя, не хотело знать.
с человечеством общего языка мы тогда не нашли; если б я был царь, я бы издал закон, - этим все и ограничилось; и были другие книги - был зайцев, были снова и снова, как вернувшийся сон о родных, - эссе цветаевой; статьи волошина; и в конце концов настоящие сны, старые флорентийские открытки, которые мы с одною женщиной в черном платье (стоя за креслом - ждала, глядела сверху вниз, а потом бросилась - и в зеркале мы были другие, только в зеркале я ее и видела) так вот, старые открытки, какие могли бы посылать друг другу мы; и настоящий итальянский, когда италия вдруг врывалась прямо посреди урока, непонятно откуда взявшись, тем самым запахом кофе и сиротства, припыленного, подрумяненного (ведь лето, не зима); а потом наступил сегодняшний день и после экзамена, в коридоре, под портретом белинского я налетела на алхаса.
он только что покинул кафедру общественных наук, куда очаровательные девочки если и заходят, то только по поручениям проф. тычинина, чтобы принять на себя все претензии, которые у кафедры к профессору имеются. и мы принялись провожать друг друга - сначала он меня до театра моссовета, потом я его - до лита, где нужно было сдавать экзамен. и мы много всего вместе проговорили и сформулировали - и про слова без теней, и про самые главные путешествия человека, когда каждое путешествие в пространстве станет путешествием к самому себе.