Посвящаю Музею Портрета ―
нашему коллективному другу.




Сегодня дневниковая запись коснулась австро-венгерского военнопленного рядового солдата Первой Мировой Войны Ямоша из Дьёра, создавшего в неволе два (по меньшей мере) портрета Л. Н. Толстого.





Истоки этой истории питали местных краеведов не один календарный год. Журналист Юрий Липатников, работавший в журнале “Следопыт”, опубликовал 29.06.81 в “Вечёрке” короткую заметку об ещё не известном широкой публике портрете Льва Толстого, вырезанном на дереве.



В квартиру Грязнова, где находился портрет, журналиста привёл восьмидесятилетний этнограф и резчик по дереву Анатолий Ерменингельдович Первушин. Когда статью набирали, Первушин предложил мне срочно съездить к хозяину сфотографировать рельеф, чтобы оживить текст иллюстрацией. Мы быстро скатались, а мне также хотелось оставить себе фотографию. Вместе с Первушиным мы состояли членами городского объединения резчиков по дереву, а я, к тому же, с 1981 года на общественных началах руководил объединением. А Липатникова со мной объединяла “одна, но пламенная страсть” : мы сотрудничали, и я числился его внештатным автором.



Время не стоит на месте. Подошла пора, и Первушин скончался. Беда, как известно, не приходит одна. Энергичный и молодой ещё Липатников, будучи в служебной командировке, угодил под транспортное происшествие и погиб. А я к тому времени уже вышел на пенсию.

Я по долгу журналистской преемственности продолжал наши совместные поиски. Опубликовал в газете “Вечерний Свердловск”
заметку “Уральский мастер из Венгрии”, продолжая неоконченный разговор.

В народе говорят : “Под лежащий камень вода не потечёт”. Не в моих правилах в поисковой работе дожидаться стечения выгодных обстоятельств. Уже на второй день после публикации заметки я созвонился с бывшим коллегой, который мог оказать нужную помощь. Выяснилось, что имя Gyori Jamos правильно читается как Дьёри Ямош.
Офицер, служивший в Венгрии, высказал мне свои соображения, к которым я прислушался :

―Там действительно написано Дьёри Ямош (я читаю по-венгерски, - отслужил в Венгрии пять лет). Если впервые прочитать это словосочетание, то можно подумать, что речь идёт о мастере Ямоше из Дьёра (третьего по величине города в Венгрии и второго по количеству христианских храмов). Очень существенное наблюдение и вполне можно толковать как прозвание: Ямош из Дьёра.

КРАТКОЕ ВОСПОМИНАНИЕ О ДЬЁРЕ

Дьёр по величине значился в первой пятёрке городов Венгрии. Он расположен на середине пути между Будапештом и Веной. Его омывают сразу две реки – Рабы и величестненный Дунай. В V-м веке до новой эры там существовало кельтское поселение. В эпоху римской империи оно превратилось в укреплённый город Арабонна. В 900-м году на Дунай пришли венгры, и начался венгерский период. Расцвет Дьёра пришёлся на XVIII век, когда интенсивно строились влиятельные дворцы и христианские церкви. Вошёл в моду стиль барокко, и Дьёр с 1743 года обрёл статус королевсого вольного города.

Алтарь в одном из храмов города Дьёр.

Поскольку точно не раскрыто родовое имя ремесленника, придётся руководствоваться двумя равноценными "кальками" ― “Дьёри Ямош” и "Ямош из Дьёра".

Здесь я приостановлю повествование дивертисментом ― поэтическим отвлечением. Помещаю поэму “Военнопленный” в честь австро-венгерского военнопленного солдата Первой Мировой Войны. Прочтите ссылку:
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=52116

И дальше с лёгким сердцем приступаю к описанию портретов.


ПЕРВЫЙ ПОРТРЕТ Л. Н. ТОЛСТОГО РАБОТЫ РЕЗЧИКА ДЬЁРИ ЯМОША



Владельца свердловской квартиры звали Виктором Грязновым. Его старшая сестра, в детские годы заменившая ему мать, жила когда-то на южном Урале в городе Касли, а её муж сразу после революции служил там директором металлургического завода, славившегося художественными отливками из чугуна. Как правило, работу заводских модельщиков выполняли местные жители, но несколько мастеров в ту пору оказались чужаками в этом краю. На заводе они отбывали трудовую повинность как военнопленные Первой мировой. Среди них выделялся резчик по дереву, подлинное имя которого каслинцы не знали, а называли просто Иваном, и он охотно откликался на православное имя.

В 1918 году чугунная скульптура не окупалась: салонное литье было не ко времени, и многие модельщики остались без работы. Пленный умело вырезал в дереве библейские сюжеты, выменивал их на продукты в рабочем поселке. Иногда удавалось отправить несколько готовых досок с попутчиками в скупку или в комиссионный магазин ближайшего города. Работы пленного ремесленника покупали охотно. Директор не раз говорил жене, что этот чужак ― художник своего дела.

Когда пришло время возвратиться на родину, пленный принёс в дом к директору два деревянных щита, сплочённых из широких и толстых досок, или брусков. На обоих был вырезан один и тот же рельеф с изображением Льва Николаевича Толстого. Заводской умелец просил сохранить громоздкий багаж, не решаясь брать его в дорогу, но если выпадет удача, обещал вернуться и забрать оба портрета.

Анастасия – жена директора – вспоминала, что муж согласился выполнить просьбу, и щиты долго хранились в их домашней кладовке. Однако, мастер не вернулся. После смерти Анастасии один деревянный щит достался её брату и воспитаннику Виктору Грязнову , работнику музея свердловского Окружного дома офицеров.

Узнал я эту историю от краеведов, а когда пришёл и увидел хранившийся у Грязнова портрет, на меня повеяло европейской поздней готикой. Это было изделие мастера, работавшего в консервативной манере, восходившей к алтарной резьбе эпохи Альбрехта Дюрера. Сочная и фантастически беспокойная порезка напоминала фрагментами краковский рельеф Фейта Штосса. Фон, подёрнутый монотонной едва заметной насечкой, по законам контраста выделял буйство складок толстовки писателя, подчёркивая смятение души гения. Грубоватое лицо с бородой, расчёсанной надвое, строгий взгляд, преувеличенно открытый лоб и устало сложенные на краешке резного столика тяжелые руки с переплетёнными “в замок” пальцами завершали образ бунтаря в христианском смирении.

Мастер сделал достойное портрета обрамление, украсив по углам стилизованным широким листом, вырезанным по неспокойному контуру. В пласти нижнего косяка рамы он выбрал стамеской продолговатый ковчежец и вырезал в нём только два слова: «Левъ Толстой».

Правописание имени предполагало давнее происхождение портрета. Вместе с хозяином я пытался найти на поверхности щита хоть какую-нибудь пометку, указывавшую на автора. Мы поворачивали громоздкий щит, рассматривали его с разных сторон в косопадающем освещении и под увеличительным стеклом, но безуспешно.


ВТОРОЙ ПОРТРЕТ Л. Н. ТОЛСТОГО РАБОТЫ ДЬЁРИ ЯМОША

О судьбе второго портрета, оставленного военнопленным, Виктор Грязнов ничего не знал. К тому времени портрет находился в свердловской квартире врача-психиатра Николая Шибанова. Резной деревянный щит хранился у стены за кроватью, прикрытый пологом.

Шибанов купил его в середине тридцатых годов в комиссионном магазине Екатеринбурга. Некоторое время портрет висел в комнате, но потом щит убрали за кровать. Писатель на рельефе выглядел мрачным, даже свирепым, да к тому же и освещение падало неудачно, и портрет не показывали. Врач охотно показал мне портрет, и я тут же сфотографировал находку.

В руки будущего психиатра попал, бесспорно, пропавший экземпляр из “каслинской двойни”, исчезнувший из директорской кладовой. Так мы узнали, что второй потрет был увезён в Свердловск, продан и куплен там Шибановым в комиссионке на улице Малышева.

Оба изображения по контуру тождественны. Строго говоря, черты лица и отдельные детали портрета не идентичны, но полностью вписываются в масштаб и, в основном, повторяют заданный абрис. Портреты, несомненно, выполнены по единому шаблону, какими в старину пользовались ремесленники, чтобы перенести сюжет с одной доски на другую. На обоих щитах в моделировании складок одежды, лицевых морщин и волос невольно, но явно проявился динамический стереотип одного и того же автора-резчика.



Рассматривая иллюстрацию, полезно обратить внимание на нижнюю складку брюк у колена писателя: в ней проставлено авторское факсимиле.


Надпись: “Дьёри Ямош, или Ямош из Дьёра”.

Десять латинских литер авторской подписи превращают рельеф в музейный экспонат.

Шибановская находка имела более широкое обрамление, чем портрет в доме Грязнова. Оно тоже выполнено без затей, хотя на этот раз углы прикрыты объёмными резными листьями накладного аканта, а внизу изящно вырезан нарядный ковчежец с надписью “Левъ Толстой. Род въ 1828 г.”.

Министерству культуры Венгрии это имя, по-видимому, ничего не говорило, потому что посланный мною запрос чиновники оставили без ответа. Попытки списаться с музеями Будапешта тоже не имели успеха.

Зато поиски первоисточника, которым воспользовался мастер, создавая рабочий планшет для своих рельефов, оказались удачней. В 1912 году в “Немецком издательстве Бонг и К° “ вышла книга, составленная Эммануэлем Мюллер-Баденом, отпечатанная на немецком языке готическим шрифтом. По-русски она называлась “Библиотека всеобщего и практического знания для изучения и самообразования в важнейших отраслях жизни и языках”. Печаталась одновременно в Берлине, Лейпциге, Вене и Штутгарте.
Я нашёл на странице 86 изображение полностью совпавшее с портретами обеих работ Ямоша из Дьёра. Под иллюстрацией значилось: “Лев Толстой. С фотографии”. Автор репродукции не указан. На гравированном фоне выделялось лицо с открытым твёрдым взглядом из-под кустистых бровей, высокий лоб, широкое основание носа, раздвоенная борода, руки с переплетёнными «в замок» пальцами сложены на краешке салонного столика. Книга издана спустя два года после смерти Л. Н Толстого, а ещё через два года началась Первая мировая война. По времени всё укладывалось в легенду о пленном художнике. Оставалось выяснить, какую именно фотографию использовал гравёр, работая над иллюстрацией для просветительского издания.

Фотографировали Льва Николаевича многие и часто. Как правило, все его снимки известны. Графа Л. Н. Толстого фотографировал в 1896 году представитель московской фирмы “Фототипия Шерер, Набгольц и Кº “, принадлежавшей германским подданным, имевшим собственное дело в России. На фотопортрете, сделанном их мастерской, запечатлён старец с приметным, озабоченным лицом, высоким лбом, с расчёсанной надвое бородой и с положенными руками на край узнаваемого салонного столика .

Впрочем, на обоих портретах нет абсолютного совпадения всех деталей, созданных венгерским мастером, ибо он не был копиистом, а лишь ― художником из народа. Возможно, этим и объясняется ценность небольшого творческого наследия военнопленного Ямоша из Дьёра.



Эту фотографию писатель подарил Ф.И. Шаляпину и подписал: “Федору Ивановичу Шаляпину Левъ Толстой. 9 января 1900 г.” Утверждают, что при этом он попросил не публиковать снимок до его смерти. Когда в 1910 году договорённость утратила силу, автограф был опубликова в иллюстрированном приложении “Голоса Москвы” (по другим сведениям ― в журнале “Нива”).
По сравнению с обликом писателя, запечатлённом на фотографии, черты внешности Толстого на портретах, выполненных резчиком, слегка огрублены, местами утрированы. В произведениях пленного венгра это уже не смиренный богоискатель, призывавший к непротивлению злу, но бунтарь, “матёрый человечище” – по меткому выражению современника. Такая трактовка более соответствуют иллюстрации, опубликованной издательством “Бонг и К° ” (1912) нежели фотографии, изготовленной фирмой “Шерер, Набгольц и К° ” (1896).

Я не оставляю надежды отыскать затерявшиеся следы Дьёри Ямоша, отыскать людей, помнящих его работы хотя бы по его характерному факсимиле. Известно, что в Нижне-Исетском рабочем поселке рядом с промышленным гигантом “Уралхиммаш” в одной из семей хранилась выполненная им деревянная скульптура Иисуса Христа. На Урале резчик прожил несколько лет. Его творческая биография начиналась в Европе и после русского плена он вернулся в Европу, где не мог не оставить более поздних работ.


ТРЕТИЙ ПОРТРЕТ (ИЗ ЭТОЙ СЕРИИ)


Научные сотрудники музеев, которым я показывал фотографию портрета, не располагали сведениями ни о военнопленном, ни о его работах. Только сотрудница Свердловской областной картинной галереи Ираида Витальевна Загородских рассказала, что летом 1989 года в уральском городе Ирбите (Свердловская область) ― бывшем ярмарочным центром Сибири, к ней обратилась пожилая женщина с просьбой оценить стоимость хранимого ею старинного портрета графа Льва Николаевича Толстого, вырезанного в массиве деревянного щита. Посетительница не назвалась, обещала поздней принести портрет в Ирбитский музей, но больше не появилась.

По этому сигналу я специально выехал в Ирбит, беседовал с сотрудниками музея, встретился с ведущими художниками и резчиками Ирбита, даже для облегчения поисков узнал, в какую сторону после разговора ушла старушка, но третьего портрета не нашёл. Впрочем, один полезный результат от этой работы был: факт появления в Ирбите безымянной посетительницы подтвердился. Значит, ирбитский сигнал имел под собой реальное основание.

Весной 1992 года я покинул Россию. Жилка, продолжавшая ещё пульсировать, оборвалась.