Сначала сухая справка: Марьев, Борис Михайлович (1934 – 1977). Окончил Свердловский юридический институт. Работая, учился заочно в Литинституте. С 1957 по 1959 служил в уголовном розыске. В 1960 зачислен рабочим геофизической экспедиции на строительстве трассы Абакан-Тайшет. Вернувшись в Свердловск, поступил на телевидение редактором. Затем окончил аспирантуру по кафедре эстетики, преподавал в университете. В 1976-1977 годах руководил литобъединением Уральского госуниверситета. Издал ряд поэтических книг: «Ливень» (1962), «Светофор» (1964), «Костер» (1966), «Высота» (1970), «Утро» (М.: Молодая гвардия, 1972), «Дело о соловьях» (1974) и других. В Екатеринбурге существует литературная мастерская имени Бориса Марьева (ул. Пушкина, 12).

Впервые я увидел Марьева в коридорах юридического института и услышал, что он агитировал двух не знакомых мне студентов выпускать в институте большую стенгазету «Литературные опыты». Я подошёл и принял участие в разговоре. Я сказал, что в школе участвовал в двух стенгазетах – в младших классах делал юмористического «Ежа», а в девятом классе вместе с нашими «интеллектуалами» и стихотворцами выпустил сатирического «Ерша, за что нас на неделю исключили из школы. Меня приняли в компанию.

Учиться Борис Марьев приехал из Кировской области. Он тоже писал стихи в школе и рано прославился как молодой вятский поэт. В музее школы №7 города Слободского хранится его автошарж и фотография, сделанная в 1953 году .

Выпускник средней школы №7 города Слободского Борис Марьев.


В старших классах Борис посещал драматический кружок, писал стихи и читал их перед школьниками.

Школьная и последующая жизнь не обходилась без стенгазеты и общественных нагрузок. Марьев хорошо рисовал, владел бойким языком и, конечно, выступал на страницах стенной печати. Потом, после института, не только Борис стал докой стенгазетного дела.


Пока ещё безусый и безбородый молодой опер Марьев рассматривает свои рисунки на свежем листе стенгазеты Управления милиции. Слева-направо: Борис Марьев, Евгений Девиков и Наталья Кривошап. Екатеринбург, 1958 год.


БОРОДА

Я несу по городу
Яростную бороду,
Рыжую,
Ершистую...
Критикую?
Выстою!
Борода ты, борода,
Колет очи ерунда,
Мол,в двадцатом атомном –
Да атаманом Платовым?
Век на бороды суров,
За день сто редакторов:
Кто подбрить,
А кто подправить,
Согласись – и будь здоров!
А я хожу, весной дышу,
Бородой девчат смешу.
Разговоры умолкают,
Хорошеет борода...
Привыкают?
Привыкают!
Говорят, вот это да!
Мол, вот она, искомая,
Исконная, посконная...
А я под этой бородой,
Словно Кастро молодой,
Да и стих мой
Не про бороду,
коль думать головой...
(Борис Марьев. Сборник «Костёр». 1966, стр 9).




Портрет поэта сделан другом Марьева - екатеринбургским художником Григорием Андреевичем Нечеухиным. В тесном приятельском кругу с лёгкой руки Бориса - вдумчивого художника нарекли Отцом Григорием.


Художник Г. А. Нечеухин, друг Бориса Марьева.

В городе, где мы в юности выходили в люди, получали образование, служили в уголовном розыске, а потом – каждый шёл путём, который сам выбрал. Друзей у Бориса было немало, и с каждым он ладил. Однако нас судьба навсегда разлучила в 1977 году.

После смерти Бориса я в 1978 году в память о нём закончил вырезать из доски настенный медальон в виде резного венка, чтобы в ажурном обрамлении набрать профильный портрет поэта шпоном ценных пород дерева в технике маркетри (1979). Для эскиза взял рисунок – профиль Бориса – нарисованный его женой Антониной Марьевой . Супруги постоянно рисовали у себя дома, а нередко и на пленэре.


Эту свою работу я назвал «Венок сонетов». Находится она в Екатеринбургском объединённом музее писателей Урала имени Д.Н. Мамина-Сибиряка.


На моём рабочем месте за компьютером находится, фигурально выражаясь, «Мемориальный уголок поэта Бориса Марьева». Здесь собраны все прижизненные поэтические сборники поэта. В меру сил я продолжаю собирать доступные мне фотографии, воспоминания и рисунки по этой теме.

Последнее воспоминание поступило от бывшей участницы литературного объединения Уральского государственного университета Татьяны Осинцевой.

Письмо:
Уважаемая страница Бориса Марьева!
О Борисе Марьеве могу сообщить, что в 1974-76 гг он руководил литобъединением УрГУ, а я тогда училась там на истории искусств. И, как мне помнится, читал спецкурс по античной литературе. Может, путаю, но он античную литературу знал превосходно
Кроме меня, помню на литобъединении Володю Блинова, который сейчас проректор архитектурной академии. Его критиковал Марьев. Сильно остро.
И меня "чистил". А когда я ревела, то утешал, говорил, лучше напишешь.
Помню его как яркого и талантливого поэта.
Всего Вам доброго. Здоровья и удачи. Татьяна Осинцева.

Ответ:
Благодарю Вас, Татьяна Осинцева, за письмо о Борисе Марьеве. Вы правы: он хорошо знал не только античную литературу. Меня поражала его феноменальная память на стихи. Прослушает чужой венок сонетов, а при обсуждении безошибочно цитирует места из всех 15-ти сонетов. А как он читал! Актёрски – в самом точном смысле слова. Такая голова рождается редко . – Евгений Девиков.

Сюда посетители заходят редко. Статистика небогатая. На огонёк заглядывает в среднем один читатель в неделю. Думаю, что это нормально. «Мемориальный уголок» стоит не на соседней улице, а за дальней далью – в Израиле, в подбрюшье Тель-Авива. Тем не менее, почти 300 читателей отыскали дорогу. Просматривая свои записи, замечаю, что постепенно и неуклонно интерес к поэту Марьеву возрастает. Например, в текущем месяце прочли этот пост не единицы, а 28 человек. Спасибо, ребята. Он был хорошим парнем.


Почему говорю «в подбрюшье»? Потому что вон те высотки в предзакатном городе – уже Тель-Авив (фото из моего окна в Бат-Яме).


Портрет поэта из книги стихов "Костёр", изданной Свердловским средне-Уральским книжным издательством в 1966 году.


Фото поэта из лирического сборника "Дело о соловьях", изданного средне-Уральским издательством в 1974 году.

Мы были легкомысленными, но Марьев оказался ещё и фаталистом

В молодости мы иногда участвовали в мужских пирушках. Некоторые встречи запоминались надолго. Одну из них я спустя почти полвека вспоминаю со содроганием. Я увлекался гиревым спором и даже жонглировал двухпудовками. У меня был отработан «цирковой» номер на четыре минуты специально для зрителей нашего большого двора: я брал правой рукой двухпудовую гирю поставленную у левой щиколотки, поднимал и выжимал трижды от плеча и, пропустив меж ног, махом поднимал трижды над головой и вращал в темпе по три раза дужкой от себя, потом – дужкой вбок, меняя попеременно руки, и, наконец, заканчивал номер тремя махами вверх, тремя жимами от плеча и ставил гирю левой рукой к внешней щиколотке правой ноги. Получалось красивое и законченное упражнение. Наша студенческая компания, подогретая рюмкой, потребовала показать ещё раз этот «коронный» номер. И Борис, умевший подлить масла, спросил:
– А не слабо тебе повторить, если я лягу лицом под гирю, только сниму очки?
Сегодня я бы отказался. Но безрассудство, по-моему, было нашей чертой характера, к тому же, я ни минуты не сомневался в себе, а Марьев снял очки и сунул в карман.
Вспоминаю этот «смертельный номер», и каждый раз меня теперь колотит нервная дрожь. А Борис однажды признался, что когда в наступившей тишине завращалась в воздухе тяжёлая чугунная гиря, он закрыл глаза..


Фото Марьева с факсимиле из сборника стихов поэта.

Вспоминают друзья Марьева:

Была у него четыреста листовая рукопись философско-литературоведческого характера, непосильная для обычного нашего понимания. Университетские светила высказывали противоречивые суждения, но ни один не взял на себя смелость толково отрецензировать этот серьёзный труд. А вдова ревниво замкнулась и своим бездействием обрекла многолетний труд мужа на забвение. Неужели рукопись Марьева не будет опубликована? А ведь есть и в России, и за рубежом сторонники опубликования полного творческого наследия поэта. Помню, что Беата Дорин из Реховота (Израиль) высказывалась за идею сохранения полного творческого наследия Марьева. Или ещё время не созрело?




О том, как чиновник Ф.Т. Ермаш учил поэта рифмовать

На выставке декоративно-прикладного искусства в Екатеринбурге я приметил фигурку с этикеткой “Каннибал”. Деревянная безделушка изображала чиновника с отрешенным лицом, облокотившегося на стол и сделавшегося продолжением монументальной фигуры. Локоть, опиравшийся о столешницу, подчеркивал пренебрежение к этикету, а жест руки, державшей волосяную кисть для живописи с заострённым, как зубочистка, черенком, придавал ощущение людоедской опасности. Персонаж ковырял в зубах заострённым черенком кисти, словно закусил представителем мира искусств.
Я долго не мог отделаться от мысли, что и в изящном искусстве водятся такие типажи.

По аналогии припомнился эпизод из литературных мытарств поэта Бориса Марьева. Эту историю, в которой партийный чиновник учил поэта рифмовать, мне рассказал сам Марьев в тот же день, когда у него возник конфликт с партбоссом.
В Средне-Уральском издательстве поэт Марьев ждал выхода в свет лирических репортажей “Колумбы”. Всё было решено и подписано: тема в плане издательства, рукопись в наборе, но местный партийный идеолог внезапно потребовал поэта к себе. В те годы молодёжные искусства и жизнь молодёжи края была под колпаком – под неусыпным оком Филиппа Тимофеевича Ермаша – Первого секретаря горкома ВЛКСМ, затем завотделом обкома КПСС, а в будущем – председателя государственного комитета кинематографии СССР. Он тоже не упускал возможности поковырять в зубах такой зубочисткой.
Сборник стихов поэта, зарабатывавшего на жизнь скудными гонорарами, посвящался строительству химкомбината, новому животноводческому комплексу и пуску трубопрокатного стана, – словом, молодым Колумбам социалистической пятилетки. По мнению партийного идеолога молодой автор, принятый недавно в члены Союза писателей, ещё не научился мыслить масштабно.
В кабинете партбосса разговор затягивался, ибо поэт не соглашался с переделкой текста и отказался вычеркнуть строфы, забракованные идеологом. Уже только за это следовало бы дать ему нахлобучку.
Поэт, например, писал: “Ах ты, каменщица Зиночка, зелёные глаза, постоим с тобой в обнимочку хотя бы полчаса”.
Сознательной комсомолке с ударной стройки не пристало “стоять в обнимочку” с кем ни попадя, а потому предлагался целомудренный вариант: “потанцуем, Зиночка, хотя бы полчаса”. А поэт настаивал на своём. Жилую комнату передовика производства стихотворец обозвал иронично палатой: “И всего-то стоят в палате шкаф с посудой да три кровати”. Начальству царская палата не пришлась по вкусу – двусмысленность и перенаселённость советского общежития (три кровати в комнате! Сам поэт жил в общаге на шесть коек). Ещё более противоречила методу социалистического реализма отображённая поэтом скудость обстановки. Консультанты молодёжного вожака предложили сократить число койко-мест и добавить приличной мебели, но поэт согласился только закавычить “палату”, так как слово хорошо вписывалось в размер стихотворения, а от остального отказался. Это был вызов, но Ермаш утёр поэту нос самодельным двустишием, решавшим литературные проблемы: “И всего-то стоят в комнАте шкаф, комод и диван у кровати”.

– “В комнАте” неграмотно, – сказал поэт.
– И в слове “мУзыка” акцент другой, но Пушкин изменил ударение!
– Но я не Пушкин.
– И это видно, – сказал Ермаш сухо, – рифмовать не можешь.
Поэт промолчал. Сгрёб со стола рукопись и пошёл к выходу.
– Назад! – Внятно сказал хозяин. – Разговор не закончен!
Поэт отворил носком башмака дверь и, стоя наполовину в приёмной, отчётливо проговорил:
– Три буквы на стене пишу и посвящаю Ермашу!
Посетители в приёмной оцепенели...
А в местном отделении Союза писателей ждали возвращения Марьева. Раздосадованный председатель отделения Союза писателей Николай Куштум, только что схлопотавший выговор по телефону от разгневанного Филиппа Тимофеевича, намеревался всыпать ослушнику порцию горячих.
– Объясни, Боря, какие три буквы ты обещал написать в приёмной, – спросил Куштум.
– Его рассердило, что я не умею рифмовать, но я предложил ему “МИР“. Тоже 3 буквы.
И пошёл гулять по городу невыдуманный анекдот про чиновника, учившего рифмовать.