Мой мемориальный уголок поэта Бориса Марьева находится в Израиле на побережье Средиземного моря, где я живу уже 20 лет. Из окна верхнего этажа нашего дома я оглядываю с высоты орлиного полёта уютный курортный городок в подбрюшье Тель-Авива (Бат-Ям. Вид из моего окна: предзакатный час. Небоскрёбы – уже Тель-Авив).


Известный уральский поэт никогда не бывал в этих краях. Однако здесь у меня собраны все книжки стихов, изданные поэтом при жизни, причём, многие с дарственным автографом. Прежде, пока ещё я был сравнительно молодым и пышущим здоровьем, каждый год 11 мая в день рождения умершего старинного друга раскрывал эти книжки и читал на выбор лучшие стихотворения. Впрочем, в его сборниках все стихи отменные.
На прошлогодней фотографии запечатлены выложенные на стол марьевские сборники в Мемориальном уголке поэта у меня дома. Теперь из-за перенесённого инсульта и утраты беглой речи я вслух читать затрудняюсь. Зато “подранку”, слава Богу, оставлена речь письменная. А какого ещё рожна надо заслуженному старпёру уходящего поколения, перешагнувшему рубеж восьмидесятилетия?




Настенный медальон “Венок сонетов”, вырезанный из дерева, я посвятил памяти поэта Бориса Михайловича Марьева (1934-1977). Работа выполнена в 1978 году. Материал липовое дерево. В центре медальона – профиль поэта, набранный ценными породами дерева по рисунку вдовы Антонины Марьевой. Подлинник этой работы хранится в Екатеринбургском музее писателей имени Д. Н. Мамина-Сибиряка.

Я познакомился с Борисом на узких лестницах и в коридорах Свердловского юридического института. Рядом с ним чаще других я видел ещё двух студентов нашего института – Женю Щенникова и Мишу Шарова. Говорили о поэзии и о собственными стихах. Помню, Щенников поражал нас лирической самоиронией:

«...Вы идёте, в коридор втыкая
гвозди семенящих каблучков.
Вы – так Вы. Такая – так такая:
я совсем не вижу без очков».

Вчетвером мы выпускали институтскую рукописную поэтическую газету «Литературные опыты» (Марьев, Шаров, Щенников и я). Борис обладал феноменальной памятью. Понравившиеся ему стихи он с первого раза безошибочно цитировал и мог полностью повторить. При этом, читал актёрски, хорошо поставленным баритоном.



Конечно, мы писали стихи, но Борис, к тому же, ещё прекрасно рисовал. Закончив учёбу, мы работали в уголовном розыске : я в городском управлении, а Борис – в районном отделении милиции на Эльмаше. Нас обоих в порядке «почётной нагрузки» избрали в редколлегию управленческой (!) стенгазеты, а по иронии судьбы я отвечал за стихи и поэзию, а Борис – рисовал разящие наповал карикатуры. В свободное от основной работы время (часто – глубокой ночью) мы с Марьевым оформляли нарядную и содержательную стенгазету. Иногда к нам присоединялись заинтригованные болельщики (фото автора).

Борис однажды рассказал, что рабочий посёлок снова потешался над новыми перлами самодурства заместителя начальника милиции. Был такой – завзятый службист капитан Оконь. На этот раз, заметив постороннюю свинушку глубокой ночью на вверенной территории, бдительный страж приказал арестовать свинью, показавшуюся ему чем-то подозрительной.
Не откладывая, редактор майор Вячеслав Каменщик утвердил экстренное задание, и мы с Борисом принялись за работу. Марьев в темпе набрасывал на ватмане едкую карикатуру, а мне предстояло оперативно изложить событие в стихотворной форме (до сих пор помню кое-что из этого стиха):

Брёл поросёнок, всхрюкивая браво,
по левой стороне, а надобно ходить по правой.
Замнач увидел порося.
– Свинья как будто небольшая, –
прикинул, – пуда на три вся,
а так порядок нарушает!
– Арестовать! Оформить штраф,
чтоб не бродила в заказных местах...

Хрюшу изолировали от общества, заперев в кабинете начальника паспортного стола, где хранились чистые бланки паспортов и стоял новый дерматиновый диван для удобства посетителей. А утром...

...Открыли дверь и зрят картину:
свинья, нажравшись дерматину,
лежит и охает.
– Увы! – воскликнул потрясённый Зам,
не веря собственным глазам,
и возопил, судьбу кляня:
– Оконь! Зачем тебе свинья?
Зачем ты, сделавшись Замначем,
связался с делом поросячьим?!


На этом можно было подсчитывать убытки (служебный диван , полтора десятка изжеванных паспортных книжек – бланков строгой отчётности). К тому же, туповатый капитан, пытаясь процессуально соблюсти социалистическую законность, заполнил форму и для районного прокурора. В строке «Ф.И.О. задержанного гражданина» Оконь записал: «имя не известно», а в строке «национальность» признался, как на духу: «национальность – свинья». Событие, начавшееся анекдотом, вылилось в скандал, послуживший причиной к перемене места его службы.


Борис Марьев, серьёзно занимаясь рисунком, впервые на Урале создал служебный перекидной «фоторобот», используемый в розыскной работе. Михаил Шаров после института закончил Щукинское училище и нашёл призвание в качестве одного из ведущих режиссёров Свердловского телевидения. Евгений Щенников женился на очаровательной Камилле Никитенко.



Она была способной журналистской, публиковала рассказы в Средне-уральском издательстве и на радио. Родила двух сыновей, но погибла в транспортном происшествии, успев вытолкнуть из-под трамвая находившегося с ней младшего ребёнка. Судьба!..

ПАМЯТИ КАМИЛЛЫ НИКИТЕНКО

1.
В эфире голос твой – живой,
Улыбчивый, чуть-чуть усталый,
И озорной читатель твой
Не верит, что тебя не стало.
Он к репродуктору приник,
Забыв домашние заданья,
ещё не зная, что проник
В простую тайну мирозданья.
Мир полон смутных голосов:
В стихах, станках, магнитных лентах,
В руинах, мифах и легендах
Я различаю чей-то зов...
Поймите их немую речь –
Века кричат и ждут ответа.
Умейте голоса беречь –
От вас останется лишь это.
Но мальчик прав, не веря в смерть:
Да, этот голос – не с пластинки!
Его улыбки не стереть
Отныне ни долгам, ни стирке...
А книги – делают всерьёз,
Ни в чём себя не предавая,
Мечту из быта вырывая,
Как малыша из-под колёс.
(Б.М. «Вьюга». 1970, стр 19)



2.
Пишу.
Мотаюсь.
Устаю.
То нездоровье, то погода.
Но в месяц раз иль раз в полгода
Я в эту светлую семью
Входил, как в комнату свою.
Раз в месяц. Или раз в полгода.
Тут всё равно, вино иль чай,
А лишь бы – разговор душевный,
И смыты шуткою волшебной
Заботы, словно невзначай.
Я знал,
куда идти с бедой
и где моей удаче рады...
не годы старят,
а утраты:
что делать мне с душой седой!
Зайти бы вновь, поговорить,
На огонёк, за чашей братской,
Заветный сборник подарить,
Что пахнет сажей типографской.
Вот он, надписанный уже.
Он опоздал на трое суток...
Заляпан в траур первопутка.
Такая горечь на душе!
И я случайностям не верю,
Но ничего забыть нельзя:
По крайней мере, раз в неделю
Спешите видеться, друзья!
(Б.М. «Костёр». 1966, с. 13, 14)

3.
Лучшей книги завершить
Ты при жизни не успела.
Но и начатое дело
Остаётся в мире жить.

Облака плывут,оформясь,
Бьёт из камушка родник...
Только поиск,
Только поиск,
Только
вечный
черновик...
(Б.М. Лирика. "Дело о соловьях", с. 52)





БОРОДА

Я несу по городу
Яростную бороду,
Рыжую,
Ершистую...
Критикую?
Выстою!
Борода ты, борода,
Колет очи ерунда,
Мол,в двадцатом атомном –
Да атаманом Платовым?
Век на бороды суров,
За день сто редакторов:
Кто подбрить,
А кто подправить,
Согласись – и будь здоров!
А я хожу, весной дышу,
Бородой девчат смешу.
Разговоры умолкают,
Хорошеет борода...
Привыкают?
Привыкают!
Говорят, вот это да!
Мол, вот она, искомая,
Исконная, посконная...
А я под этой бородой,
Словно Кастро молодой,
Да и стих мой
Не про бороду, коль думать головой...
(Б.М. «Костёр». 1966, стр 9)



СЕРДЦЕ ШОПЕНА
(сердце Шопена похоронено в Варшаве)

Бредовыми парижскими ночами
Он брёл к рояли, тягостно дыша,
И в своды билась гневом и печалью
Певучая славянская душа.

Всплывают годы. Оплывают свечи.
Вся жизнь стоит за нотною строкой.
В горячем кашле вздрагивают плечи,
Мерцает профиль, гордый и сухой.

О, польский край!
В ноябрьской бездне мглистой
Звон кандалов, жандармские штыки...
Но в рудниках читают декабристы
Мицкевича мятежные стихи!

Но – грянет час!
Из подземелий душных,
Из хмурых сёл, согбенных нищетой,
Опять потомки грозного Костюшки
Придут под знамя вольности святой.

И возникают солнечные скерцо,
Надеждою горит в окне рассвет,
И поперёк ноктюрна лёг завет:
“На родину моё верните сердце”.

...Последний поцелуй в немые губы,
Рыданья марша гасит ветер злой,
И над могилой запрокинут кубок
С бесценною варшавскою землёй...

И, попирая естества законы,
Уложенное в траурный возок,
Через леса и сонные кордоны
Везут живое сердце на восток.

Пускай его таможенник не слышит,
Но, в горестной испытано судьбе,
Оно стучит! Оно поёт и дышит,
Оно взывает к жизни и борьбе!
(“Светофор”. Издание 1964, стр 7-8)



БАБОЧКА

Родилась бабочка в шестом часу утра,
Тугие кольца кокона ослабли,
Была трава прекрасна и пестра,
И небеса блистали в каждой капле.

Но солнца луч её страну открыл,
И проступила в шёлке позолота,
И лепестки её несмелых крыл
Узнали сновидение полёта.

Над лугом, над сиренью, над плетнём
Она живым цветком затрепетала,
А день струился голубым огнём,
В котором жизнь ждала и щебетала.

И вот она нашла, нашла его!
О, древний зов игры нетерпеливой,
И утолённой жажды торжество,
Укрытое спасительной крапивой!

Потом был дождь. Он рушился с небес
На гряды, на тропу, на ветви сада, –
Как прогибался и бубнил навес –
Капустный лист – под лапой водопада.

Ах, бабочка! Как щедры для неё
Дары земли! И пар клубится с грядок,
И жаворонки славят бытие,
И мураши приводят дом в порядок.

Когда закат сжигает березняк,
Когда в болотах муторно и мглисто,
А в чащах начинается возня,
Она познала муку материнства.

И слышит, засыпая, тишина,
Как жухлый лист, упав на мох пушистый,
Прошелестел: «Как славно я жила...
Как долго я жила... О, счастье жизни!..»
(Б.М. – «Костёр», 1966, стр 18,19).



Приятель Марьева – Григорий Нечеухин – после постигших нас утрат (смерть Бориса, а вскоре поэтессы Эммы Бояршиновой) начал писать шаржированные наброски и полные портреты своих знакомых и друзей. Никто не был обойдён вниманием.



На мою долю выпал шаржированный групповой портрет моих друзей и близких родных. Эта жанровая картинка относится к событии 1981 года, когда я в тесном кругу обмывал полковничью папаху. Григорий Андреевич, которому с лёгкой руки Бориса приклеилось уважительное прозвище «Отец Григорий», назвал это «полотно» коротко, но исчерпывающе: «На три звёздочки равняйсь!» Там всего девять персонажей. Называю справа-налево, начиная с художника : Григорий Нечеухин, Валентин Степанович Матвеев (коллега Бориса по Университету), Михаил Фёдорович Шаров (режиссёр и старый товарищ по институту), Папаха при трёхзвёздном коньяке, жена М. Шарова артистка ТЮЗа Лариса Грибкова, моя жена Валентина с выводком: Олег (наш сын), Надежда (его жена) и внук Слава. Ракурс съёмки не очень удачный, качество фотографии тоже не блещет, но если найду получше, поменяю. Задолго до того, как я надел каракулевую папаху, мы с Борисом не раз по молодости участвовали в разных пирушках, но Борис умел сделать так, чтобы наши встречи запоминались надолго. Одну из них я спустя почти полвека вспоминаю, затаив дыхание. Оба мы были рисковыми парнями, но Борис, к тому же, был фаталистом. Меня увлекал гиревой спорт и я умел жонглировать двухпудовками. Сам отработал «цирковой» номер на четыре минуты. Не раз выступал на дворовой публике: брал правой рукой духпудовую гирю возле левой щиколотки, выжимал её несколько раз от плеча и затем, качем пропускал меж ног, махом поднимал трижды над головой и в темпе вращал по три раза дужкой от себя, а потом – дужкой вбок, меняя попеременно руки, и заканчивал номер тремя махами вверх, тремя жимами от плеча и ставил гирю уже левой рукой к внешней щиколотке правой ноги. Полезное упражнение и эффектный эстрадный номер. Наша компания, подогретая парой рюмок, потребовала показать ещё раз этот «коронный» номер. И Борис, умевший подливать масла в огонь, спросил:
– А не слабо тебе повторить так: я лягу мордой под гирю, только сниму очки?
Сегодня я бы наотрез отказался. Но безрассудство, по-моему, было общей нашей чертой . К тому же, я не сомневался в себе, а Марьев снял очки и сунул в карман.
Иногда вспоминаю этот эпизод, и каждый раз меня колотит нервная дрожь. Поздней Борис тоже признался, что когда над головой в темпе завращалась чугунная гиря, он зажмурился.



О ТОМ, КАК ЕРМАШ УЧИЛ ПОЭТА РИФМОВАТЬ

Однажды на выставке декоративно-прикладного искусства в Екатеринбурге я приметил забавную сатирическую скульптурку с этикеткой “Каннибал”. Деревянная фигурка изображала ожиревшего чиновника с отрешенным лицом, облокотившегося на стол, ставшего продолжением его монументальной фигуры. Его локоть, опиравшийся о столешницу, подчеркивал пренебрежение к этикету, а жест руки, державшей волосяную кисть для живописи с заострённым, как зубочистка, черенком, придавал ощущение опасности. Персонаж ковырял в зубах заосрённым черенком кисти, словно только что закусил представителем мира искусств.


Я не мог отделаться от мысли, что в нашей глубинке, действительно, водился такой типаж. По аналогии припомнился эпизод из литературных мытарств поэта Бориса Марьева. Эту историю, в которой чиновник учил поэта рифмовать, рассказал мне сам Марьев в тот же день, когда произошёл конфликт с Ермашом.
В Средне-Уральском издательстве поэт Марьев ждал выхода в свет лирических репортажей “Колумбы”. Всё было уже решено и подписано: тема в плане издательства, рукопись в наборе, но местный партийный идеолог внезапно потребовал поэта к себе. В те годы молодёжные искусства и жизнь молодёжи края была, как под колпаком – под неусыпным оком Филиппа Тимофеевича Ермаша, будущего председателя госкомитета кинематографии, а он не упускал возможности поковырять в зубах такой зубочисткой.
Стихотворный сборник поэта, зарабатывавшего на жизнь скудными гонорарами, посвящался строительству химкомбината, новому животноводческому комплексу и пуску трубопрокатного стана, – словом, молодым “колумбам” социалистической пятилетки. По мнению партийного идеолога молодой автор сборника, недавно принятый в члены Союза писателей, ещё не научился мыслить масштабно “в соответствии с означенной темой”.
В кабинете Ермаша крутой разговор с автором затягивался, ибо поэт не соглашался с переделкой текста и отказался вычеркнуть строфы, забракованные Филиппом Тимофеевичем. Уже только за это следовало дать ему заслуженную нахлобучку.
Поэт, например, писал: “Ах ты, каменщица Зиночка, зелёные глаза, постоим с тобой в обнимочку хотя бы полчаса”.
Сознательной комсомолке с ударной стройки не пристало “стоять в обнимочку” с кем ни попадя, и поэтому взамен любовных объятий предлагался целомудренный вариант: “потанцуем, Зиночка, хотя бы полчаса”. А поэт настаивал на своём. Жилую комнату передовика производства стихотворец обозвал иронично палатой: “И всего-то стоят в палате шкаф с посудой да три кровати”. Начальству царская палата пришлась не по вкусу из-за двусмысленности, да перенаселённость общежития (три кровати в комнате) тоже не устраивала. Ещё более противоречила методу социалистического реализма отображенная поэтом скудость обстановки. Консультанты молодёжного вожака предложили уменьшить количество койко-мест и добавить приличной мебели, но поэт был согласен только закавычить “палату”, так как слово хорошо вписывалось в размер стихотворения, а с остальным не согласился. Это был вызов, но Ермаш утёр поэту нос самодельным двустишием, решавшим махом все проблемы: “И всего-то стоят в комнАте шкаф, комод и диван у кровати”.
– “В комнАте” неграмотно, – сказал поэт.
– И в слове “мУзыка” акцент другой, но Пушкин изменил ударение!
– Но я не Пушкин.
– И это видно, – сказал Ермаш сухо, – рифмовать не умеешь.
Поэт не ответил. Сгрёб со стола рукопись и пошёл к выходу.
– Назад! – Внятно сказал хозяин. – Разговор не закончен!
Поэт отворил носком башмака дверь и, стоя наполовину в приёмной, отчётливо проговорил:
– Три буквы на стене пишу и посвящаю Ермашу!
Посетители, ожидавшие приёма, оцепенели. А в местном отделении Союза писателей ждали возвращения Марьева от Ермаша. Раздосадованный Председатель отделения Николай Куштум, уже схлопотавший строгий выговор по телефону от разгневанного Филиппа Тимофеевича, намеревался всыпать ослушнику порцию горячих.
– Объясни, Боря, какие буквы на стене ты обещал написать Филиппу Тимофеевичу, – вкрадчиво спросил он поэта.
– Он сказал, что не умею рифмовать, но я в долгу не остался: –Три буквы в слове “МИР“ пишу и предлагаю Ермашу.
Так пошёл гулять по миру анекдот из серии “нарочно не придумаешь”.





Накануне завершения двадцатого века друзей, как и прежде, волновала судьба творческого наследие поэта. Сохранилась переписка художника Григория Нечеухина и психолога Валентина Степановича Матвеева – приятелей Бориса.

14 марта 1999 года.
”...Ещё один момент не может оставить меня безучастным. Это тема Бориса Марьева. Какова судьба его научных изысканий? Помню, была у него мощная, чуть ли ни четыреста листовая рукопись философско-литературоведческого характера, непосильная для обычного нашего понимания. Университетские светила высказывали противоречивые суждения, но ни один из них не взял на себя смелость добросовестно и толково отрецензировать этот серьёзный труд. А Тоня (вдова – Е.Д.) ревниво замкнулась и, в конечном счёте, своим бездействием обрекла многолетний труд Бориса на забвение. Неужели рукопись Марьева так и не будет опубликована? А ведь есть и в России, и за рубежом сторонники опубликования полного творческого наследия поэта. Знаю, что энтузиасты имеются.
Ты, Валентин Степанович, в письме упомянул имя Беаты Дорин (Малкиной) из Реховота, которая ещё несколько лет назад тоже высказывалась за идею сохранения полного творческого наследия Марьева. Или ещё время не созрело?..”





ДИАЛОГ О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ

Нас полюбили вещи, сработанные другими,
Мечта, история, сам я – начаты до меня...
А ты говоришь:
– Зачем я? Откуда? Чего во имя?
К чему нам в пучине космоса мышиная суетня?
Всё верно. Твой век – секунда. И шкура твоя теплична...
А вслед за тобою – пули, инфаркты, параличи...
Но, мальчик, что значит «эго», если оно лишь остров?
Но, Гамлет, что стоит слава, когда уже был Шекспир?
Пойми – все трюмы планеты полны уснувших матросов,
Безвестных, но без которых немыслим твой тёплый мир.
И есть семнадцать миллиардов клеток в галактике мозга,
Четыре миллиарда родичей, и тысячи лет надежд.
И сам ты –
живая клетка, ступенька сквозь невозможное:
Подняться! Врубиться! Выжить! Ещё покорить рубеж!
Куда?.. Этот путь извечен – условен круг горизонта!
И мы остаёмся
Песнями, строительствами, детьми...
И есть короткое счастье: дыша последним озоном,
Понять, что ты что-то сделал,
Чтоб люди были людьми!







Письмо в адрес странички «Мемориальный уголок Бориса Марьева»:
Уважаемый директор странички Бориса Марьева!
К сожалению, я не знаю Вашего имени-отчества. Простите.
О Борисе Марьеве могу сообщить, что в 1974-76 гг он руководил литобъединением УрГУ, а я тогда училась там на истории искусств. И, как мне помнится, читал спецкурс по античной литературе. Может, путаю, но он античную литературу знал превосходно. Кроме меня, помню на литобъединении Володю Блинова, который сейчас проректор архитектурной академии. Его критиковал Марьев. Сильно остро.
И меня "чистил".
А когда я ревела, то утешал, говорил, лучше напишешь.
Помню его как яркого и талантливого поэта.
Всего Вам доброго! Здоровья и удачи!
Татьяна Осинцева

Не затягиваю с ответами на отзывы :
Татьяне Осинцевой (Екатеринбург).
Уважаемая Татьяна Осинцева, сердечно благодарю за письмо о Борисе Марьеве. Вы совершенно правы: он превосходно знал не только античную литературу. Поражала также его феноменальная память на стихи. Послушает, например, на слух чужой венок сонетов и при обсуждении безошибочно цитирует места из этого венка. А как он читал! Убеждён, что такая голова рождается чрезвычайно редко. Помню и Блинова, но в те годы я уже в обсуждениях не участвовал. Спасибо за воcпоминания. Если будут вопросы, пишите. – Евгений Девиков. 22/06/13


В дневнике Grinblat помещён новый вариант моего сообщения, а на сайте litsovet.ru видно, что пост прочитан 184 раза.
© Борис Марьев, 1960-1977

Обращаюсь ко всем друзьям и приятелям Бориса Марьева, а также к его бывшим коллегам и читателям: напишите о запомнившихся фактах общения с поэтом, поделитесь фотографиями и рисунками. Буду признателен, если свяжитесь по адресу: edevek@yandex.ru