Еще одна продолжительная заметка из рубрики под названием "мой цитатник". Не для кого не секрет, что я очень люблю творчество Сергея Довлатова. Можно сказать, что человек этот в чем - от для меня идеал. Сегодня я хочу вам представить довольно - таки увесистый отрывок из его творчества. Это - начало книги "Филиал", одной из последних в творчестве мастера. Я обожаю именно вот эти вот строки (коих, предупреждаю, много) за неповотримую атмосферу, коотрую всегда передает Довлатов. Итак, читайте и наслаждайтесь.

Сергей Довлатов. "Филиал или записки радиоведущего".

Мама говорит, что когда‑то я просыпался с улыбкой на лице. Было это, надо полагать, году в сорок третьем. Представляете себе: кругом война, бомбардировщики, эвакуация, а я лежу и улыбаюсь…

Сейчас все по‑другому. Вот уже лет двадцать я просыпаюсь с отвратительной гримасой на запущенной физиономии.

Напротив моего окна светящаяся вывеска – «Колониальный банк». Неоновые буквы вздрагивают и расплываются. Светает.

Хозяйка ланчонета миссис Боно с грохотом поднимает железную решетку.

Из мрака выплывает наш арабский пуфик, детские качели, шаткое трюмо…Бонжур, мадемуазель Трюмо! Привет, сеньор Качелли! Здравствуйте, геноссе Пуфф!

Мне пора. Я – радиожурналист. Точнее – анкермен, ведущий. Мы вещаем на Россию. Радиостанция «Третья волна». Программа "События и люди ". Наша контора расположена в центре Манхеттена.

В России ускорение и перестройка. Там печатают Набокова и Ходасевича. Там открывают частные кафе. Там выступает рок‑группа «Динозавры». Однако нас продолжают глушить. В том числе и мой не очень звонкий баритон. Говорят, на это расходуются большие деньги.

У меня есть идея – глушить нас с помощью все тех же "Динозавров ". Как говорится, волки сыты и овцы целы.

Я спешу. Солдатский завтрак: чашка кофе, «Голуаз» без фильтра. Плюс заголовки утренних газет:

«Еще один заложник… Обстреляли базу террористов… Тим О'Коннор добивается переизбрания в Сенат…»

Впрочем, нас это волнует мало. Наша тема – Россия и ее будущее. С прошлым все ясно. С настоящим – тем более: живем в эпоху динозавров. А вот насчет будущего есть разные мнения. Многие даже считают, что будущее наше, как у раков, – позади.

Час в нью‑йоркском сабвее. Ежедневная психологическая гимнастика. Школа выдержки, юмора, демократии и гуманизма, Что‑то вроде Ноева ковчега.

Здесь самые толстозадые в мире полицейские. Самые безликие менеджеры и клерки. Самые темпераментные глухонемые. Самые шумные подростки. Самые вежливые бандиты и грабители.

Здесь вас могут ограбить. Однако дверью перед вашей физиономией не хлопнут. А это, я считаю, главное.

Радио «Третья волна» помещается на углу Сорок девятой и Лексингтон. Мы занимаем целый этаж гигантского небоскреба «Корвет». Под нами – холл, кафе, табачный магазин, фотолаборатория.

Здесь всегда прогуливаются двое охранников, белый и черный. С белым я здороваюсь, как равный, а перед черным немного заискиваю. Видно, я демократ.

На радио я сотрудничаю уже десять лет. В первые же дни начальник Барри Тарасович объяснил мне:

– Я не говорю вам – что писать. Я только скажу вам – чего мы писать категорически не должны. Мы не должны писать, что религиозное возрождение с каждым годом ширится. Что социалистическая экономика переживает острый кризис. И так далее. Все это мы писали сорок лет. За это время у нас сменилось четырнадцать главных редакторов. А социалистическая экономика все еще жива.

– Но она действительно переживает кризис.

– Значит, кризис – явление стабильное. Упадок вообще стабильнее прогресса.

– Учту.

Барри Тарасович продолжал:

– Не пишите, что Москва исступленно бряцает оружием. Что кремлевские геронтократы держат склеротический палец…

Я перебил его:

– На спусковом крючке войны?

– Откуда вы знаете?

– Я десять лет писал это в советских газетах.

– О кремлевских геронтократах?

– Нет, о ястребах из Пентагона.

Иногда меня посещают такие фантазии. Закончилась война. Америка капитулировала. Русские пришли в Нью‑Йорк. Открыли здесь свою комендатуру.

Пришлось им наконец решать, что делать с эмигрантами. С учеными, писателями, журналистами, которые занимались антисоветской деятельностью.

Вызвал нас комендант и говорит:

– Вы, наверное, ожидаете смертной казни? И вы ее действительно заслуживаете. Лично я собственными руками шлепнул бы вас у первого забора. Но это слишком дорогое удовольствие. Не могу я себе этого позволить! Кого я посажу на ваше место? Где я возьму других таких отчаянных прохвостов? Воспитывать их заново – мы не располагаем такими средствами. Это потребует слишком много времени и денег… Поэтому слушайте! Смирно, мать вашу за ногу! Ты, Куроедов, был советским философом. Затем стал антисоветским философом. Теперь опять будешь советским философом. Понял?

– Слушаюсь! – отвечает Куроедов.

– Ты, Левин, был советским писателем. Затем стал антисоветским писателем. Теперь опять будешь советским писателем. Ясно?

– Слушаюсь! – отвечает Левин.

– Ты, Далматов, был советским журналистом. Затем стал антисоветским журналистом. Теперь опять будешь советским журналистом. Не возражаешь?

– Слушаюсь! – отвечает Далматов.

– А сейчас, – говорит, – вон отсюда! И помните, что завтра на работу!

Радио «Третья волна» – это четырнадцать кабинетов, два общих зала, пять студий, библиотека и лаборатория. Плюс коридор, отдел доставки, техническая мастерская и хранилище радиоаппаратуры.

Кабинеты предназначены для штатных сотрудников. Общие залы, разделенные перегородками, для внештатных. Здесь же работают секретари и машинистки. В особых нишах – телетайп, селектор и копировальное устройство.

Есть специальная комната для вахтера.

В Союзе о нашей радиостанции пишут брошюры и книги. Десяток таких изданий есть в редакционной библиотеке:

«Паутина лжи», «Технология ненависти», «Мастера дезинформации», «Под сенью ФБР», "Там, за железной дверью ". И так далее.

Кстати, дверь у нас стеклянная. Выходит на лестничную площадку. У двери сидит мисс филлипс и вяжет.

В брошюрах нашу радиостанцию именуют зловещим, тайным учреждением. Чем‑то вроде неприступной крепости. Расположены мы якобы в подземном бункере. Охраняемся чуть ли не баллистическими ракетами.

В действительности нас охраняет мисс Филлипс. Если появляется незнакомый человек, мисс Филлипс спрашивает:

– Чем я могу вам помочь? Как будто дело происходит в ресторане. Если же незнакомый человек уверенно проходит мимо, охранница восклицает:

– Добро пожаловать!..

Сюда можно приводить друзей и родственников. Можно приходить с детьми. Можно назначать тут деловые и любовные свидания.

Уверен, что сюда нетрудно пронести бомбу, мину или ящик динамита. Документов здесь не спрашивают. Не знаю, есть ли какието документы у штатных сотрудников. У меня есть только ключ от редакционной уборной.

На радио около пятидесяти штатных сотрудников. Среди них имеются дворяне, евреи, бывшие власовцы. Есть шестеро невозвращенцев – моряков и туристов.

Есть американцы русского и местного происхождения. Есть интеллигентный негр Руди, специалист по творчеству Ахматовой.

Попадаются на радио довольно замечательные личности. Есть внучатый племянник Керенского с неожиданной фамилией Бухман. Есть отдаленный потомок государя императора – Владимир Константинович Татищев.

Как‑то у нас была пьянка в честь дочери Сталина. Сидел я как раз между Татищевым и Бухманом. Строго напротив Аллилуевой.

Справа, думаю, родственник Керенского. Слева – потомок императора. Напротив – дочка Сталина. А между ними – я. Представитель народа. Того самого, который они не поделили.

Мой редактор по образованию – театровед. Работал на московском телевидении. Был тарифицирован в качестве режиссера. Поставил знаменитый многосерийный телефильм «Будущее начинается сегодня». Стал задумываться об экранизации Гоголя. Поссорился с начальством. Эмигрировал. Обосновался в Нью‑Йорке. Поступил на радио.

Тарасович быстро выучил английский. Стал домовладельцем. Увлекся выращиванием грибов. Я не оговорился, именно грибов. Подробностей не знаю.

Первые годы все думал о театре. Пытался организовать труппу из бывших советских актеров. И даже поставил один спектакль. Чтото вроде композиции по «Миргороду».

Премьера состоялась на Бродвее. Я был в командировке, пойти не смог. Потом спросил у одного знакомого:

– Ты был? Ну как?

– Да ничего.

– Народу было много?

– Сначала не очень. Пришел я – стало значительно больше.

Тарасевич был довольно опытным редактором и неглупым человеком. Вспоминаю, как я начинал писать для радио. Рецензировал новые книги. Назойливо демонстрировал свою эрудицию.

Я употреблял такие слова, как «философема», "экстраполяция ", «релевантный». Наконец редактор вызвал меня и говорит:

– Такие передачи и глушить не обязательно. Все равно их понимают только аспиранты МГУ.

Года три у нас проработал внештатным сотрудником загадочный религиозный деятель Лемкус. Вел регулярные передачи «Как узреть Бога?». Доказывал, что это не так уж сложно.

Тарасович, поглядывая на Лемкуса, говорил:

– Может, и хорошо, что нас глушат. Иногда это даже полезно. Советские люди от этого только выигрывают.

Лемкус обижался:

– Вы не понимаете, что такое религия. Религия для меня…

– Понимаю, – жестом останавливал его Тарасович. – Источник заработка.

В коридоре мне попался диктор Лева Асмус. Лева обладал красивым низким баритоном удивительного тембра. Читал он свои тексты просто, выразительно и без эмоций. С той мерой равнодушия, которая отличает прирожденных дикторов.

Асмус проработал на радио восемь лет. За эти годы у него появилась довольно странная черта. Он стал фанатиком пунктуации. Он не только следовал всем знакам препинания. Он их четко произносил вслух. Вот и теперь он сказал:

– Привет, запятая, старик, многоточие. Срочно к редактору, восклицательный знак.

– Что случилось?

– Открывается симпозиум в Лос‑Анджелесе, точка. Тема, двоеточие, кавычки, «Новая Россия», запятая, варианты и альтернативы. Короче говоря, тире, очередной базар. Тебе придется ехать, многоточие.

Этого мне только не хватало.

Должен признаться, что я не совсем журналист.

Я с детства мечтал о литературе. Опубликовал на Западе четыре книги.

Жить на литературные заработки трудно. Вот я и подрабатывал на радио.

Среди эмигрантских писателей я занимаю какое‑то место. Увы, далеко не первое. И, к счастью, не последнее. Я думаю, именно такое, откуда хорошо видно, что значит – настоящая литература.

Моя жена – квалифицированная наборщица, по‑здешнему – тайпистка. Она набирала для издательств все мои произведения. А значит, читать мои рассказы ей уже не обязательно.

Должен признаться, что меня это слегка травмирует. Я спрашиваю:

– Ты читала мой рассказ «Судьба»?

– Конечно, ведь я же набирала его для альманаха «Перепутье».

Тогда я задаю еще один вопрос:

– А что ты сейчас набираешь?

– Булгакова для «Ардиса».

– Почему же ты не смеешься?

Моя жена удивленно приподнимает брови:

– Потому что я набираю совершенно автоматически.

Навстречу мне спешит экономический обозреватель Чобур. Девятый год он курит мои сигареты. Девятый год я слышу от него при встрече братское:

«Закурим!»

Когда я достаю мои неизменные «Голуаз» и зажигалку, Чобур уточняет: «Спички есть».

Иногда я часа на два опаздываю. Завидев меня, Чобур с облегчением восклицает:

– Целый день не курил! Привык к одному сорту. Втянулся, понимаешь… Закурим!

Я спросил Чобура:

– Как дела?

– Потрясающие новости, старик! Мне дали наконец четырнадцатый грэйд в тарифной сетке. Это лишние две тысячи в год! Это новая жизнь, старик! Принципиально новая жизнь!.. Закурим по такому случаю.

Напротив кабинета редактора сидит машинистка Полина. Когда‑то она работала в нашей франкфуртской секции. Познакомилась с немецким актером. Вышла замуж. Переехала с мужем в Нью‑Йорк. И вот этот Клаус сидит без работы.

Я говорю Полине:

– Надо бы ему поехать в Голливуд. Он может играть эсэсовцев.

– Разве Клаус похож на эсэсовца?

– Я его так и не видел. На кого он похож?

– На еврея.

– Он может играть евреев. Полина тяжело вздыхает:

– Здесь своих евреев более чем достаточно.

Редактор Тарасович приподнялся над столом, заваленным бумагами.

– Входи, – говорит, – присаживайся. Я сел.

– Тебе в Калифорнии бывать приходилось?

– Трижды.

– Ну и как? Понравилось?

– Еще бы! Сказочное место. Райский уголок.

– Хочешь еще раз туда поехать?

– Нет.

– Это почему же?

– Семья, домашние заботь! и так далее.

– Тем более – поезжай. Отдохнешь, развлечешься. Между прочим, в Калифорнии сейчас – апрель.

– То есть как это?

– Ну, в смысле – жарко. Я бы не задумываясь поехал – солнце, море, девушки в купальниках… Прости, отвлекся.

– Нет уж, продолжай, – говорю.

Редактор продолжал:

– Еще один вопрос. Скажи мне, что ты думаешь о будущей России? Только откровенно.

– Откровенно? Ничего.

– Своеобразный ты человек. В Калифорнию ехать не хочешь. О будущей России не задумываешься.

– Я еще с прошлым не разобрался… И вообще, что тут думать?! Поживем – увидим.

– Увидим, – согласился редактор, – если доживем.

Тарасович давно интересовался:

– Есть у тебя какие‑нибудь политические идеалы?

– Не думаю.

– А какое‑нибудь самое захудалое мировоззрение?

– Мировоззрения нет.

– Что же у тебя есть?

– Миросозерцание.

– Разве это не одно и то же?

– Нет. Разница примерно такая же, как между штатным сотрудником и внештатным.

– По‑моему, ты чересчур умничаешь.

– Стараюсь.

– И все‑таки, как насчет идеалов? Ты же служишь на политической радиостанции. Идеалы бы тебе не помешали.

– Это необходимо?

– Для штатных работников – необходимо. Для внештатных – желательно.

– Ну, хорошо, – говорю, – тогда слушай. Я думаю, через пятьдесят лет мир будет единым. Хорошим или плохим – это уже другой вопрос. Но мир будет единым. С общим хозяйством. Без всяких политических границ. Все империи рухнут, образовав единую экономическую систему…

– Знаешь что, – сказал редактор, – лучше уж держи такие идеалы при себе. Какие‑то они чересчур прогрессивные.

Год назад Тарасович заговорил со мной о штатной работе:

– Ты знаешь, что Клейнер в больнице? Состояние критическое.

(Клейнер был одним из штатных сотрудников.) Я спросил:

– Думаешь, надежда есть?

– Сто шансов против одного. А значит, освобождается вакансия.

– Я спрашиваю – надежда есть, что он будет жить?

– А‑а… Это вряд ли. Жаль, хороший человек был. И не в пример тебе – убежденный борец с коммунизмом.

Пришлось мне объяснить редактору:

– Понимаешь, штатная работа не для меня. Чиновником я становиться не желаю. Дисциплине подчиняться не способен. Подработать – это с удовольствием. Но главное мое занятие – литература.

– Сочувствую, – заметил Тарасович искренне, без всякого желания обидеть.

Тарасовича два раза отвлекали. Затем он бегал в студию. Затем беседовал по телефону женским голосом: «Кого вам надо?.. Нету Тарасовича. Сама его весь день разыскиваю…» Затем чинил компьютер с помощью ножа для разрезания бумаги. И лишь потом он сформулировал мое задание:

– Едешь в Калифорнию. Участвуешь в симпозиуме «Новая Россия». Записываешь на пленку все самое интересное. Берешь интервью у самых знаменитых диссидентов. Дополняешь все это собственными размышлениями, которые можно почерпнуть у Шра‑гина, Турчина или Буковского. И в результате готовишь четыре передачи, каждая минут на двадцать.

– Ясно.

– Вот программа. Действуют три секции: общественнополитическая, культурная и религиозная. Намечено около двадцати заседаний. Тематика самая невероятная. От Брестского мира до Ялтинской конференции. От протопопа Аввакума до какого‑нибудь идиотского Фета. Короче, Россия и ее будущее.

– Какое же это будущее – Фет, Аввакум?..

– Меня не спрашивай. Есть программа. Пожалуйста – «Эхо Ялтинской конференции. Доклад Шендеровича». Читаю дальше: «Фет – провозвестник еврокоммунизма. Сообщение Фокина». Между прочим, тут есть и о будущем. Вот, например. «Россия и завоевание космических пространств». «Экуменические центры будущей России». И так далее.

– Сориентируюсь на месте.

– Мероприятие завершится символическими выборами.

– Кого же будут выбирать?

– Я думаю, президента.

– Какого президента?

– Президента в изгнании.

– Президента – чего?

– Я думаю – будущей России. Президента и всех его однодельцев – митрополитов, старост, разных там генералиссимусов… Да что ты ко мне пристал?! Намечено серьезное общественное мероприятие. Мы должны его отобразить. Какие могут быть вопросы?! Действуй! Ты же профессионал!..

Я давно заметил: когда от человека требуют идиотизма, его всегда называют профессионалом.

В Лос‑Анджелес я прилетел рано утром. Минут десять простоял около багажного конвейера. На стоянке такси меня порадовало обилие ковбойских шляп.

Сел в машину. Долго ехал по шоссе, все любовался кипарисами. Таксист был одет в жокейскую шапочку с надписью «Янкис», клетчатую рубашку и джинсы. В зубах у него дымилась сигара. Наконец я спросил:

– Далеко еще?

(Такую фразу я способен выговорить без акцента.)

Таксист поглядел на меня в зеркало и спрашивает:

– Земляк, ты в Устьвымлаге попкой не служил? Году в шестидесятом?

– Служил. Не попкой, а контролером штрафного изолятора.

– Второй лагпункт, двенадцать километров от Иоссера?

– Допустим.

– Потрясающе! А я там свой червонец оттянул. Какая встреча, гражданин начальник!

Таксист, как выяснилось, отбыл срок за развращение несовершеннолетней. Потом женился на еврейке, эмигрировал. Купил медальон на такси.

– Жизнью своей, – говорит, – я в общем‑то доволен. Работаю, женат, имею дочь. Я зачем‑то спросил:

– Несовершеннолетнюю?

– Мишелочка в четвертом классе… У меня такси, жена – бухгалтер. Зарабатываем больше тысячи в неделю.Через день по ресторанам ходим. Что хотим заказываем: сациви, бастурму, шашлык на ребрышках…

– Не похоже, – говорю, – вы тощий.

Таксист снова поглядел на меня:

– Так ведь я кушаю. Но и меня кушают… Я подумал: вот тебе и Дальний Запад! Всюду наши люди.