А что, вы действительно голодали?

Однажды мы, проев две стипендии, решили с голодухи «пойти на дело». Рядом со Школой-студией МХАТ была булочная. Запахи стояли такие сумасшедшие, что пройти мимо было невозможно. Таня Васильева решительно двинулась к полкам и, став спиной, принялась запихивать булку в сумку. Но, как назло, сумочка была такая маленькая, что вожделенная булка с маком в ней не помещалась. Я стояла «на стреме», загораживая ее от продавщицы, и тряслась от страха. Наконец Таня с трудом впихнула в сумку булку и двинулась к выходу. Она шла, а из сумки сыпалась дорожка мака... 

И как это вы, представительница богатого и знатного рода, на такое решились?! 

Голод не тетка. Мой дедушка действительно был очень богатым до революции. Мама рассказывала, что они имели свой дом в Лавриках, а в Петербурге на Знаменской площади — квартиру, занимавшую два этажа. У деда был даже свой домашний театр на первом этаже. И все его четыре дочери играли на «семейной» сцене. А дед, если ему не нравилось что-то в их исполнении, брал с буфета тарелку из царского сервиза и бил ее об пол. Артисты классика — были самой большой страстью деда. Он отдыхал с ними в Чехии. Рассказывали, что когда однажды его друг продулся в карты, дедушка дал ему чулок с золотыми червонцами. При Советах все шестнадцать комнат были отданы жильцам, а нашей семье оставили одну комнату, где жили бабушка с дочерьми и нянька. Деда вскоре посадили из-за дворянского происхождения. Он вернулся из ссылки и перед войной умер. Как-то ночью к нашему дому подъехал черный «воронок». Люди с пистолетами ворвались в нашу комнатку: «Где Иван Петрович Новоселов?» — «Умер...» — «Ну повезло тебе, бабка. А то загремела бы с ним вместе со всем выводком!» Дедушку собирались второй раз посадить, но на этот раз опоздали.

Мама с папой вместе учились в Ленинградской консерватории. Мама — на фортепианном отделении, папа — на музыковедческом. Мама рассказывала, что за ней ухаживал Соловьев-Седой. простаивал вечерами под ее окнами. Кстати, в этой комнатке выросла и я. Было настолько тесно, что, помню, у нас под столом лежали два тяжелых чемодана, набитых папиными книгами. Повсюду пылились огромные фолианты по теории музыки. Из-за чемоданов я не могла просунуть ноги под стол и постоянно сидела боком. Помню, уже в Москве, куда я уехала учиться, сижу в ресторане с кавалером, ловлю себя на мысли: «Ой, опять села за стол боком. Что он обо мне подумает!»

Папа, будучи студентом консерватории, одним из первых ушел добровольцем на фронт. Прошел всю войну — от и до. Мама осталась в блокадном Ленинграде. Папа воевал под Ленинградом и выбирался к маме когда только мог. Вот моя сестра Света и родилась в 42-м. Первое Светино слово было не «мама», а «бух». Она слышала разрывы бомб и весело кричала: «Бух! Бух!» Мама голодала, как все, и, чтобы не погибнуть, ела известку. Маленькую дочку приносила к забору, где стояла дивизия отца, тайком просовывала ее в дырку, и Света уплетала там сухую колбасу, тушенку.

В дедушкиной квартире были огромные окна метра четыре высотой. Однажды мама сидела со Светкой в кресле, как вдруг начался обстрел. «Мама, бух!» — закричала Света. Они едва успели выбежать из комнаты, стекла с грохотом посыпались на паркет, а дедушкино кресло разлетелось в щепки. Я родилась сразу после войны, 31 мая. О моем появлении на свет папа даже не знал. Возвращается с фронта — а у него еще одна дочка.

Вам, получается, кроме как в музыкальную школу, идти было некуда!

Мы со Светой с детства учились музыке. На третьем курсе музыкального училища я стала читать стихи со сцены под аккомпанемент папы. А на четвертом к нам в училище приехали из Москвы преподаватели МХАТа набирать студентов в свою студию. Передо мной встал непростой выбор — музыка или сцена. И я выбрала сцену. А папе сказала: «Я никогда так, как вы, жить не буду! Не хочу сводить концы с концами!» Рванула в Москву и поступила в Школу-студию при МХАТе па курс, где со мной учились Таня Васильева, тогда Ицыкович, Катя Градова, Толя Васильев, Валера Хлевинский, сыгравший впоследствии в «Большой перемене» и «Вечном зове». И началась у меня совершенно новая жизнь, московская...

Кстати, с Валерой Хлевинским у меня случился роман. В училище он пришел прямо из армии и долго «щеголял» в солдатской форме и сапогах. Очень красивый, такой большой русский мужик, словно вышедший из леса. Настоящая сила! Безумно был влюблен, проходу не давал. А у меня в Ленинграде осталась любовь. Женя был старше лет на пять, мы собирались пожениться, а тут я уехала. Он чуть с ума не сошел, узнав, что у меня роман с Валерой. Все четыре года моей учебы Женя писал мне письма. Я понимала, что к нему уже не вернусь, но холодела при мысли, что такое счастье достанется кому-то другому! Такая вот собака на сене! Женя был потрясающий человек, женился потом, но все равно меня не забывал. А с Хлевинским роман оказался каким-то дурацким. Не то что с Женей...

Вы поэтому за Хлевинского не вышли замуж?

А я не хотела, хотя нам даже комнату обещали от МХАТа. Валерка — очень простой мужик и не понимал моих шуточек с ехидцей. Сразу надувался как бык, обижался и говорил, как бы предупреждая: «Гуленька, не надо! Гу-ле-нь-ка!» Когда выпивал, становился совершенно сумасшедшим. Страшно ревнивый, мог и ударить в приступе ревности. Не мой, словом, человек. Помню, играем с ним на студенческой сцене «Хождение по мукам». Я — Дашу, он — Телегина. Сижу у него на коленях. Он спрашивает: «Даша, а как ты меня любишь?» — «Иван Ильич, до самой березки!» А он в ответ мне в ухо шепчет: «Ох, врешь, сука, все!» Так и не получилось у нас ничего. Но он до сих пор звонит, поздравляет с днем рождения, называет, как раньше, Гуленькой.

У нас в Школе-студии было много романов, и почему-то о них сразу же становилось всем известно. Стоит с кем-то в кино пройтись, как тебя выбывают к ректору: «Ну-ка, голубушка, рассказывай, кто да что».