Иногда ему снятся страшные сны. Первый: что он сдает экзамен по математике. В школе он вообще неважно учился, но математика была просто кошмаром. А другой страшный сон: выходит на сцену, видит полный зал зрителей, хор, оркестр. И как только дирижёр взмахивает палочкой, с ужасом понимает, что абсолютно не знает спектакль, который должен петь.

Как говорится, нам бы его проблемы! Очень богатый, всемирно знаменитый, бесконечно талантливый, один из лучших баритонов мира, признанный секс-символ, наконец. Короче - Дмитрий Хворостовский.

На всякого певца довольно простоты

Михаил Болотовский: Блестящий филолог, академик Виноградов уже в пожилом возрасте откровенно признавался, что не может просто читать книги - хоть классику, хоть современные. То есть он в тексте, читая Пушкина или Гоголя, автоматически выискивает примеры для своих новых книг по лингвистике. А вы - можете просто слушать разную музыку - как благодарный слушатель, а не как профессионал?

Дмитрий Хворостовский: По тем же причинам подчас слушать вокальную музыку - просто мучительно! Поэтому предпочитаю симфоническую, инструментальную, или другие жанры: джаз, поп, рок.

М.Б. Меня поразило, что многие европейские и американские рецензенты помимо божественного голоса и высочайшего профессионализма отмечают некое темное, агрессивное начало, которое якобы свойственно вашему образу. Вот пишет Elle Magazine: «В Хворостовском есть что-то от сонного хищника. Он излучает скрытую угрозу, напоминая этим Элвиса Пресли - редкое качество для любого исполнителя, в особенности же для короля романтической оперы…» Financial Times: «От него исходит зловещая, устрашающая аура». Washington Post: «Это один из редких голосов, способных «летать как бабочка и жалить как пчела»… Врут рецензенты?

Д.Х. Вероятно, это рецензии на определенные роли, образы, в которых я на сцене… Я не хочу это комментировать.

М.Б. Ваш кинодебют, если не ошибаюсь - фильм «Дон Жуан без маски», где вы выступили сразу в двух ролях - распутного аристократа и его ворчливого слуги Лепорелло. Близок ли вам по духу Дон Жуан? Д.Х. Дон Жуан мне настолько близок, что, несмотря на то что я не пел эту роль уже почти девять лет, решил возвратиться к этому образу. Хотя эта роль несколько низка для моего голоса.

М.Б. Кстати, вы безумства какие-то ради женщин совершали? Может, расскажите хоть один случай?

Д.Х. Нет, не расскажу! Ни в коем случае!

До мажор, а после минор

М.Б. В детстве вы занимались скульптурой. Какую-то наиболее удачную и любимую работу помните?

Д.Х. Хочется ли снова этим заняться: запереться на месяц где-то, отключить телефоны, не отвечать на почту - и почувствовать себя маститым скульптором? Д.Х. Нет, запереться со скульптурой мне не грозит, я потерял к этому интерес. В детстве главным мотивом моих скульптурных опытов была игра. Я делал себе игрушки - коней и других животных. А еще - хоккеистов, футболистов. И играл с ними. Но лучше всего получались кони, и я до сих пор очень люблю этих красивых и совершенных творений природы.

М.Б. Подозреваю, жизнь в Красноярске была сильно непростой. Есть ли какое-то воспоминание, от которого вы не можете отделаться? Что-то очень минорное…

Д.Х. Мороз - сорок градусов, нас отпустили из школы из-за холода. А мы во двор - и играть в хоккей! Минора нет, один мажор!

М.Б. Сложно представить вас в роли учителя общеобразовательной школы, но это факт. Остались ли от этой работы какие-то необычные впечатления?

Д.Х. В музыкально-педагогическом училище, где я проходил практику в восемнадцать лет, темой одного урока была оперная музыка. Дети были младше меня года на три-четыре, и соответственно, дисциплина была очень плохая. Но когда я запел, это произвело эффект разорвавшейся бомбы: с тех пор я имел группу учеников, желающих учиться петь и ходивших за мной буквально по пятам.

Ничего не бойся, кроме страха

М.Б. Приятно, конечно, иметь бесплатных поклонников. А как насчет платных? Хотел спросить вас про клаку, которая, как говорил Андрей Кончаловский, «делает скандал - или не делает скандал». Ведь способов сорвать выступление любого великого оперного певца огромное множество. Зааплодировать в ненужном месте, кусок лимона в рот положить, так чтобы певец увидел, закурить кубинскую сигару…

Д.Х. Встречался я с этим миром, да… Ничего хорошего сказать не могу! Это хулиганство - а значит, криминал, и с ним надо бороться. С другой стороны, в наше время, где миром правят дилетанты - о каких настоящих знатоках и ценителях может идти речь? Особенно в мире искусства, где все очень субъективно и относительно. Иногда смотришь какой-нибудь спектакль - и хочется просто встать и уйти! Нет, просто убежать из театра! Так безобразно звучат голоса или радует своим совершенством в кавычках дарование режиссера! А простая публика в основном - извините за сленг, «хавает».

М.Б. Вы часто говорили, что есть страх забыть слова на сцене, и тогда приходится импровизировать на ходу. Какую-то любопытную вашу импровизацию не откроете?

Д.Х. Давно, на конкурсе Глинки в Баку, один баритон, исполняя романс Глинки «Уснули голуби», взял и случайно вместо начала перешел в конец. А пианист, догадавшись, поймал его, перелистнув пять или шесть страниц этого весьма сложного произведения. Завершив номер, баритон сорвал небывалые овации, включая аплодисменты членов жюри - Ирины Архиповой, Муслима Магомаева. Потому что тот образцовый номер надоел всем! С Михаилом Глинкой связан и мой курьез - каждый раз, исполняя «Ночной смотр» Глинки на стихи Голенищева-Кутузова, я забываю, вру и сокращаю, купируя подчас это великое произведение. Поэтому любой пианист должен быть наготове, чтобы в нужное время перескочить с начала в финал, и наоборот! Помню, я, исполняя «Соловья» Чайковского на стихи Пушкина, в лондонском Queen Elisabeth Hall, сделал «гениальную» купюру, перейдя с начала в конец. Пианист поймал меня на излете, так что никто ничего не понял. А вместо пяти минут этот номер я спел за полторы минуты!

М.Б. Есть такая полупсихоаналитическая, полушутливая версия, почему в России мало великих оперных певцов. Страна холодная, надо постоянно двигаться, поэтому балетная школа у нас одна из лучших в мире. А вот петь холодно, поэтому с певцами напряженно. А на самом деле: почему при слове «опера» сразу вспоминается Италия, но никак не Россия?

Д.Х. В наше время, мне кажется, Россия поставляет миру вдвое, а то и втрое больше классных оперных певцов, чем та же Италия! Кризис оперы поглотил эту прекрасную страну, где практически еще недавно любой человек мог бы дать урок пения профессионалу. Потому что специфика итальянского языка позволяет итальянским голосам быть практически поставленными от природы! Поп-культура низвергла Италию в глубокую яму музыкального невежества. Представьте, там люди, часто и не подозревая о своих серьезных оперных дарованиях, просто распевают поп-шлягеры хриплыми голосами.

М.Б. В зале с выключенным светом пока спеть так и не удалось? По-прежнему об этом мечтаете?

Д.Х. Give me a break!!!

М.Б. Помните самый страшный концерт, когда вы вышли на сцену абсолютно больным - и все-таки продержались? А вообще: надо ли это, не проще ли отменить выступление, а не мучить себя?

Д.Х. Совсем не надо! В марте, когда у меня были большие проблемы с голосом, на гастролях в Канаде и Америке я с трудом заставил себя выйти на сцену - а не бежать, куда глаза глядят! Удалось выйти из этого кризиса в Вене, куда я в апреле приехал, чтобы петь Риголетто. Постепенно, через страх и ужас, я выбил клин клином и вышел на новый уровень мастерства. Вот такой я молодец!

М.Б. Вы по-прежнему побаиваетесь русскую публику?

Д.Х. Слушайте, да я никого не боюсь!

М.Б. Восхищаюсь.

Д.Х. Просто иногда ждешь от нее большего.

Третий мир страшней войны

М.Б. Со стороны - вы бесконечно успешны, фантастически талантливы, красивы, сексуальны, богаты… Бывают ли у вас тяжелые депрессии, и есть ли какой-то индивидуальный рецепт выхода из них? Или вы «солнечная натура», которой депрессии неведомы?

Д.Х. Честно скажу: я совсем не солнечная натура! И со мной очень тяжело. Ну занятия спортом помогают практически безотказно.

М.Б. А что еще?

Д.Х. Секс, разумеется. И еще - музыка.

М.Б. Когда я слышу песни военных лет в вашем исполнении, и вообще песни советских композиторов - просто плакать хочется. Но ведь там, в этом СССР, о котором мы сейчас так тепло вспоминаем, остались миллионы безвинно замученных людей. И под музыку светлейшего Дунаевского, и под талантливейших Блантера, Мокроусова, Милютина, Соловьева-Седого творились мерзости, преступления против человеческой личности. А после ваших концертов молодежь распевает советские песни - но есть ведь колоссальный зазор между советским искусством и советской действительностью…

Д.Х. В каждом времени достаточно мерзостей. Искусство поддерживалось советскими правителями, правильно понимавшими силу его. Потому что искусство - самое действенное воспитательное, идеологическое средство. А в наше время есть дефицит патриотизма - ведь все помнят девяностые годы разрухи, произвола, всеобщего разочарования. Россия нуждается в патриотах, которые поведут эту страну к светлому будущему!

М.Б. В одном из интервью вы дали ужасающий прогноз, как будет развиваться человечество в 21 веке. Цитирую: «В будущем, наверное, применят совершенно страшное средство - введут всем людям под кожу микрочипы, по которым откуда угодно можно будет отслеживать любые передвижения человека. Все именно к этому идет. Не знаю, в какой прогрессии все это будет развиваться. Но, наверное, к концу XXI века это станет реальностью, в которой люди научатся счастливо жить». Прямо Оруэлл, Замятин и Кафка, вместе взятые. А есть ли альтернативный сценарий?

Д.Х. Мы уже живем во время всемирной конфронтации европейского мира с мусульманским и азиатским. Они многочисленны и агрессивны. Если не удастся договориться мирным путем, скорее всего, наш мир быстро будет ими поглощен. Поэтому культурные ценности важны вдвойне: ведь без них любая нация безлика и инертна, вы согласны?