Мы предлагаем вниманию наших читателей подготовленные по материалам российской прессы интервью, в которых звезды открываются с неожиданной, совсем не звездной стороны, делятся проблемами и тревогами своей сегодняшней жизни, говорят о любви и смерти, о страхах и надеждах, совсем как их герои в «Персидской сирени», простые, трогательные и безмерно одинокие странники в лабиринте бытия.

Счастливый человек Михаил Жигалов

В кино Жигалов с равным успехом играет героев, антигероев и вовсе-не-героев, а так, полное ничтожество. Режиссеры используют его в основном в фильмах криминально-полицейских. Причем он прекрасно «играет за обе команды»: и преступников, и людей в погонах. В театре Жигалову повезло больше – его роли куда разнообразней, в репертуаре артиста есть и классика, и современность, но на улицах его все равно продолжают признавать благодаря его киногероям – алкашам и бандитам, и порою Жигалов попадает из-за этого в абсурдные ситуации.

- После «Петровки, 38» я, как говорится, «проснулся знаменитым»,- рассказывает Михаил Васильевич, - Вышел на улицу. Навстречу идет алкаш, от него так разит, что продохнуть нельзя. И вдруг он вешается мне на шею: «Старик, ты куда вчера ушел? Мы так сидели! Идем, Серега…» Но, честно говоря, мне было приятно! И началось… Стоило зайти в пивбар – мне сразу стойку освобождали. Зато милиция – цеплялась. Каждый раз в ресторане приходилось предъявлять актерское удостоверение. Так что потом, когда я получил премию МВД, я уже всегда ходил с этим значком: у милиции на него рефлекс…

– Значит, без значка в вас признавали типичного уголовника?

– Конечно! А если случайно небритый – не дай Бог… Это уже позже, когда я стал милиционеров играть… тогда они заулыбались.

– Вы играли в спектаклях Галины Волчек, Михаила Али-Хусейна, Иосифа Райхельгауза, Александра Галина, Сергея Яшина, Бориса Мильграма, американского режиссера Ричарда Корли, литовского Римаса Туминаса и англичанина Деклана Донеллана. С кем вам было вольготнее работать?

– Что с кем-то вольготно, не скажу. Со всеми было нормально. Не могу кого-то выделить. Тут главная радость – пьеса. Тема. Судьба. Чем богаче материал, тем интереснее.

– В «Современнике», где много замечательных артистов, вас не держат за первача. Но если приглашают «на сторону», то в качестве «звезды». Я видела вас в театре Станиславского, в «Пизанской башне», и в антрепризном спектакле «Персидская сирень»…

– Обе работы Бориса Мильграма. Очень люблю этого режиссера и думаю, мы будем вместе делать еще одну работу.

– Какую? Или это пока секрет?

– «Преступление и наказание». Ни больше, ни меньше.

– А вы кто?

– Догадайтесь. (Улыбается таинственно, явно предвкушая, что мне не отгадать.)

– Порфирий Петрович?

– Нет! Свидригайлов. В молодости, когда я работал в Центральном детском, мы делали внеплановые спектакли. Леша Казанцев, ныне знаменитый драматург, был тогда актером и режиссером и ставил «Преступление и наказание», где я играл Свидригайлова. А теперь Мильграм хочет, чтобы я играл эту роль вместе с Виторганом. Причем мы одновременно будем находиться на сцене. Пока ничего не понимаю, но безумно интересно, чем это кончится.

– И в «Персидской сирени», и в «Пизанской башне» вы играете грубых, неряшливо одетых мужчин. Они ходят босые, пренебрегают своей мужской привлекательностью. Ваша внешность подошла бы для амплуа героя-любовника, а вам достаются другие роли…

– Но, если вы помните, в «Современнике» был такой спектакль «Лорецаччо» Альфреда Мюссе. Я играл в нем двух Медичи – Алессандро и Козимо. У меня были такие белые костюмы от Славы Зайцева! Я только успевал переодеваться! Была феерическая любовная сцена с Мариной Нееловой. А сейчас преобладает другое…

– Современная пьеса?

– Ну, не только она. В прошлом сезоне у меня был и «Годунов», и «Играем Шиллера» в постановке Туминаса. Там-то я не босой, неплохо «упакован».

– Вас не смущает в современных пьесах речь улицы, грубая, неряшливая лексика?

– Когда это такая драматургия, как у Коляды и Птушкиной, – не смущает.

– Вы пессимист или оптимист?

– Я – оптимист! Что вы, как я могу быть пессимистом?! Вокруг замечательные люди! Мама моя жива. Учительница моя, у которой я в театральной студии учился, Таисия Васильевна Яковлева, жива. Дети здоровы. Жена – любимая женщина. Почему я должен быть пессимистом?! Я чувствую себя счастливым человеком. Вот смотрю телевизор, слушаю радио, там говорят: «Все плохо, люди кругом плохие!» А я думаю: как же так? Начинаю перебирать своих знакомых, друзей – где эти плохие? И знаете, не могу найти. Недавно подружился с замечательными ребятами. Молодыми. На днях ездили на рыбалку. Попали в такое сказочное место… Невероятное везение! Там цапли летают, утки плавают, вода прозрачная, холодная. Даже стоянка есть. И – никого. Чистота! Ни одной бумажки, никакого мусора. Как будто в заповеднике или в раю. Смотреть на это – уже радость.

– Значит, вся ваша биография – цепь удачных перемен? Окончили Институт химического машиностроения, попробовали быть инженером – не понравилось. Пошли в театральную студию, стали актером Центрального детского. Только зародилась мечта о театре «Современник», как вас туда пригласили…

– Точно! У меня были сложности со здоровьем – они исчезли. Я хотел, чтобы у меня появилась дочка – теперь у меня два сына и дочка.

– Я давно не видела человека, говорящего вслух, что он счастлив.

- Тогда смотрите! Вот он, перед вами.

Лия Ахеджакова:

“Я умру, а роли останутся”

Любимица публики, кинозвезда, прима театра “Современник”… терпеть не может давать интервью. А если и соглашается на беседу, уступая настойчивым журналистам, то ни о личной жизни, ни о славе своей предпочитает не говорить. Ее волнуют другие проблемы.

- Сегодня ты имеешь успех, любовь зрителей,- говорит Лия, - но после двух-трех серьезных неудач он тебя покидает. Насколько зритель влюбляется и благодарен, настолько он может быть и жесток. Но дело даже не в этом. Просто я не могу не работать. Я уже больше года не репетировала. Только играю, играю… Это все равно что художник, который не рисует, а только выставки делает. Или кинематографист, у которого вместо съемок фестиваль на фестивале. Можно с “Персидской сирени” стричь купоны много лет. Она имеет зрительский успех. Но стричь купоны - не самое сладкое в жизни художника. Мне важнее не сделать свою жизнь скучной.

Сейчас с “Персидской сиренью” всюду зовут. Но нелегко уехать из театра даже на несколько дней. Приходится идти к Галине Борисовне Волчек, главному режиссеру, и умолять, чтоб месячный репертуар составили с учетом наших с Мишей отъездов. Это сложно, вот почему мы ездим реже, чем могли бы. Театр сейчас тоже в пиковом положении из-за того, что банки, его поддерживающие, разорены. Я-то благодаря антрепризе имею материальную независимость. И если завтра в театре, не дай Бог, перестанут платить зарплату, я все равно буду там работать, хотя многим из-за этого придется уйти. Но я зависима от репертуара. И мне дорога эта зависимость.

К сожалению, в “Современнике” у меня нет и не предвидится никаких новых интересных работ. Разве что эпизодики, потому что моя фамилия - приманка для зрителей. Но меня это не греет - мелькать ради привлечения публики. Я пока что крепко стою на ногах.

- На сегодня Коляда - “ваш” драматург?

- Так получилось, что Коля во всех частных проектах нас поддерживал, да и в “Современнике” играю его спектакль “Мы едем, едем”. Только попроси: “Коль, напиши” - и он сделает это с огромным желанием и талантом. Он любит меня как актрису. А я уже научилась за простотой его письма видеть очень глубокие вещи. В моей жизни мало было таких пьес, как “Персидская сирень”. Я могу выплеснуть на сцену все, что бы со мной ни случилось, в какую бы беду ни попала, как бы мне было не до театра. Там нет сюжета, но есть какие-то иносказания, многоплановость, глубина, которая предполагает заполнение роли личной бедой, личной радостью, депрессией, подъемом, болью, верой, надеждой и отчаянием. Это очень важно, потому что питает спектакль, а спектакль питает меня. Поэтому он держится на высокой энергетической ноте.

- Представим, что Коляда уезжает жить за рубеж…

- Он никогда не уедет!

- Ну только представим. У вас есть другие драматурги?

- У меня есть другие пьесы. И не Коляды вовсе, а авторов XV века. Тоже из-за безденежья не могу их сделать. И режиссеры хорошие есть, - но нечем заплатить столько, сколько они стоят. Я сама играю не за те деньги, которые стою. Мои гонорары сейчас просто смехотворны, они не соответствуют тому уровню, на который я вышла, который завоеван всей моей жизнью. Но зрители не в состоянии платить больше. И я соглашаюсь, потому что другой возможности играть, и играть при полных залах, у меня нет. А иначе мы потеряем зрителей. Эстрадные артисты не щадят свою публику. Их гонорары баснословны. Этим, мне кажется, они принижают звание артиста. Можно не иметь “Мерседес”, а иметь “Опель”, можно иметь не “Опель”, а “Шкоду”, “Жигули”. Можно носить не три шубы, а одну. Но петь или играть от этого хуже не будешь. И зрители меньше аплодировать не будут. Это, конечно, мое личное мнение. Каждый занимается своим имиджем в соответствии с воспитанием и представлениями о жизни.

- Художник должен быть голодным?

- Да нет, в принципе, эти вещи не связаны. Разве Монтсеррат Кабалье бедная женщина? Но на ее талант наличие денег не влияет. Зато она может себе позволить подарить публике бесплатный концерт. Я тоже могу, хоть и небогата. Когда приезжаю в мой любимый Великий Устюг, мы всегда играем для города благотворительный спектакль. Это для меня естественно, как дыхание. Я вообще-то без влюбленности и без восторга отношусь к своему творчеству. Но это же моя жизнь. Я умру, а роли останутся. Вот здесь позор, а здесь успех, здесь я молоденькая и хорошенькая, а здесь увядшая…

- О ваших героинях говорят, что они одинокие, обиженные судьбой женщины.

- Почему только одинокие? Что можно сказать про мисс Форд из “Виндзорских насмешниц”? Отнюдь не одинокая. Наглая хулиганка, веселая, беспечная, для которой вся жизнь - праздник.

- А по жизни вы какая?

- От ударов прихожу в отчаяние. Ломаюсь и с большим трудом восстанавливаюсь. Но в иных ситуациях могу стоять насмерть. Хоть расстреливай - не отступлюсь. В общем, с руки не клюю. Иногда приходится идти на компромиссы, приспосабливаться. Плохо, что не всегда бываю правдива, не могу сказать другу: “Ты плохо играешь, позор!” С неблизкими людьми более прямолинейна. Могу врезать, но потом жутко жалею. Люди-то переживают. И я пришла к выводу, что даже искусство не имею права судить, потому что тогда прежде всего себя надо судить.

- Вас-то, наверное, тоже не всегда щадят.

- Очень часто. И даже близкие друзья. Всегда есть критики, которые назовут мою работу ужасной. Поэтому я никогда не захлебывалась от удачи или восторга.

- Вас, обладательницу комического таланта, иногда называют клоунессой. Не обижает такая формулировка?

- Я же себя не вижу со стороны. А если вижу на экране, то у меня масса сомнений по поводу того, что я сделала. Хочется немедленно все переделать. И я знаю, как поправить, но уже поздно. Ограничивать себя какими-то рамками не хочу. Клоун? Да. Трагическая актриса? Да. Драматическая? Да. Лишь бы хорошая. В принципе, все актеры клоуны. А уж во что это выльется - зависит от того, насколько ты защищен характером, который играешь. Быть скоморохом, клоуном нисколько не обидно. Это та печка, от которой мы все пляшем…