View with a grain of sand


We call it a grain of sand,
but it calls itself neither grain nor sand.
It does just fine without a name,
whether general, particular,
permanent, passing,
incorrect, or apt.

Our glance, our touch mean nothing to it.
It doesn’t feel itself seen and touched.
And that it fell on the windowsill
is only our experience, not its.
For it, it is no different from falling on anything else
with no assurance that it has finished falling
or that it is falling still.

The window has a wonderful view of a lake,
but the view doesn’t view itself.
It exists in this world
colorless, shapeless,
soundless, odorless, and painless.

The lake’s floor exists floorlessly,
and its shore exists shorelessly.
Its water feels itself neither wet no dry
and its waves to themselves are neither singular nor plural.
They splash deaf to their own noise
on pebbles neither large nor small.

And all this beneath a sky by nature skyless
in which the sun sets without setting at all
and hides without hiding behind an unminding cloud.
The wind ruffles it, its only reason being
that it blows.

A second passes.
A second second.
A third.
But they’re three seconds only for us.

Time has passed like a courier with urgent news.
But that’s just our simile.
The character is invented, his haste is make-believe,
his news inhuman.



Wisława Szymborska


(Из книги: Wisława Szymborska. Nothing Twice: Selected Poems / Nic dwa razy: Wybor wierszy. – Selected and translated by Stanisław Barańczak and Clare Cavanagh. Afterword by Stanisław Barańczak. - Wydawnictwo Literackie, Kraków. - 2001)

Sonnet V: if I should learn


If I should learn, in some quite casual way,
That you were gone, not to return again—
Read from the back-page of a paper, say,
Held by a neighbor in a subway train,
How at the corner of this avenue
And such a street (so are the papers filled)
A hurrying man—who happened to be you—
At noon to-day had happened to be killed,
I should not cry aloud—I could not cry
Aloud, or wring my hands in such a place—
I should but watch the station lights rush by
With a more careful interest on my face,
Or raise my eyes and read with greater care
Where to store furs and how to treat the hair.

_______________________________________________

Sonnets 04: Only Until This Cigarette Is Ended


Only until this cigarette is ended,
A little moment at the end of all,
While on the floor the quiet ashes fall,
And in the firelight to a lance extended,
Bizarrely with the jazzing music blended,
The broken shadow dances on the wall,
I will permit my memory to recall
The vision of you, by all my dreams attended.
And then adieu,—farewell!—the dream is done.
Yours is a face of which I can forget
The color and the features, every one,
The words not ever, and the smiles not yet;
But in your day this moment is the sun
Upon a hill, after the sun has set.



Edna St. Vincent Millay


(ссылка на книгу:http://www.poemhunter.com/i/ebooks/pdf/edna_st_vincent_millay_2012_3.pdf )

Фотографии giorgos_seferis : Выборг. 27.07.2012

Green

The sky was apple-green,
The sky was green wine held up in the sun,
The moon was a golden petal between.

She opened her eyes, and green
They shone, clear like flowers undone,
For the first time, now for the first time seen.


D. H. Lawrence


(Из книги: Some imagist poets. An anthology. – Boston and New York. Houghton Mifflin Company. – The Riverside Press Cambridge, 1915.)

Суть

То, что в веках начертано другими,
не облегченье страху твоему,
ты – не они, вокруг ты видишь тьму,
свой лабиринт ты сам возвёл своими
шагами. Не спасут тебя, увы,
страданья Иисуса и Сократа,
ни золотой Сиддхартха, в заката
принявший смерть под пение листвы.
Всё, что рука твоя запечатлела,
всего лишь прах, и всё, что ты изрёк,
лишь прах. Не знает сожаленья Рок,
И ночь Творца не ведает предела.
Из времени сквозного ты возник.
И в нём ты каждый одинокий миг.


Хорхе Луис Борхес


(Из журнала: Иностранная литература. – 2012 - №4.)

О молитве

Спрашиваешь меня, как молиться тому, которого нет.
Знаю лишь, что молитва воздвигает из бархата мост,
По которому мы идём, взлетая, как на трамплине,
Над ландшафтами цвета зрелого золота, так
Преображёнными солнца магической остановкой.
Этот мост ведёт к берегу Обращения,
Где всё уже наоборот и где слово «есть»
Открывает смысл, предугадываемый едва.
Заметь, говорю: «мы». Каждый отдельно
Там сострадает другим, облечённым в тело.
И знает, что, если бы даже того берега не было.
На мост над землёй они взошли б точно так же.


Чеслав Милош


(Из книги: Милош, Чеслав. Избранное / Чеслав Милош; [пер. с пол. Анатолия Ройтмана. - Санкт-Петербург: Азбука: Азбука-Аттикус, 2012 [т.е. 2011]] - (Лауреат Нобелевской премии).

Patterns


I walk down the garden paths,
And all the daffodils
Are blowing, and the bright blue squills.
I walk down the patterned garden-paths
In my stiff, brocaded gown.
With my powdered hair and jewelled fan,
I too am a rare
Pattern. As I wander down
The garden paths.
My dress is richly figured,
And the train
Makes a pink and silver stain
On the gravel, and the thrift
Of the borders.
Just a plate of current fashion,
Tripping by in high-heeled, ribboned shoes.
Not a softness anywhere about me,
Only whalebone and brocade.
And I sink on a seat in the shade
Of a lime tree. For my passion
Wars against the stiff brocade.
The daffodils and squills
Flutter in the breeze
As they please.
And I weep;
For the lime-tree is in blossom
And one small flower has dropped upon my bosom.

And the plashing of waterdrops
In the marble fountain
Comes down the garden-paths.
The dripping never stops.
Underneath my stiffened gown
Is the softness of a woman bathing in a marble basin,
A basin in the midst of hedges grown
So thick, she cannot see her lover hiding,
But she guesses he is near,
And the sliding of the water
Seems the stroking of a dear
Hand upon her.
What is Summer in a fine brocaded gown!
I should like to see it lying in a heap upon the ground.
All the pink and silver crumpled up on the ground.

I would be the pink and silver as I ran along the paths,
And he would stumble after,
Bewildered by my laughter.
I should see the sun flashing from his sword-hilt and the buckles
on his shoes.
I would choose
To lead him in a maze along the patterned paths,
A bright and laughing maze for my heavy-booted lover,
Till he caught me in the shade,
And the buttons of his waistcoat bruised my body as he clasped me,
Aching, melting, unafraid.
With the shadows of the leaves and the sundrops,
And the plopping of the waterdrops,
All about us in the open afternoon --
I am very like to swoon
With the weight of this brocade,
For the sun sifts through the shade.

Underneath the fallen blossom
In my bosom,
Is a letter I have hid.
It was brought to me this morning by a rider from the Duke.
"Madam, we regret to inform you that Lord Hartwell
Died in action Thursday se'nnight."
As I read it in the white, morning sunlight,
The letters squirmed like snakes.
"Any answer, Madam," said my footman.
"No," I told him.
"See that the messenger takes some refreshment.
No, no answer."
And I walked into the garden,
Up and down the patterned paths,
In my stiff, correct brocade.
The blue and yellow flowers stood up proudly in the sun,
Each one.
I stood upright too,
Held rigid to the pattern
By the stiffness of my gown.
Up and down I walked,
Up and down.

In a month he would have been my husband.
In a month, here, underneath this lime,
We would have broke the pattern;
He for me, and I for him,
He as Colonel, I as Lady,
On this shady seat.
He had a whim
That sunlight carried blessing.
And I answered, "It shall be as you have said."
Now he is dead.

In Summer and in Winter I shall walk
Up and down
The patterned garden-paths
In my stiff, brocaded gown.
The squills and daffodils
Will give place to pillared roses, and to asters, and to snow.
I shall go
Up and down,
In my gown.
Gorgeously arrayed,
Boned and stayed.
And the softness of my body will be guarded from embrace
By each button, hook, and lace.
For the man who should loose me is dead,
Fighting with the Duke in Flanders,
In a pattern called a war.
Christ! What are patterns for?


Amy Lowell


(Из книги: The Giant Book of Poetry/ Edited by William H. Roetzheim. - Level Four press, San Diego, CA. - 2006.)

НОЯБРЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ


Упрямо неизменна сцена: скряги-деревья
Хранят прошлогодние листья, не надев траур,
Быть элегическими дриадами не хотят.
Подмёрзлые бесчувственные травы
Всё так же изумрудны. Только разум,
Привыкший романтизировать всё подряд,
Презирает эту нищету. Мёртвые не вопят,

Не расцветают незабудками в камнях,
Которыми кладбище вымощено –
Тут честный и не приукрашенный распад
Распарывает сердце, отскребая, пока не заскрипят,
Белеющие кости, на которых
Ни жилки нет.
Когда же в полном блеске явится скелет
Смолкают языки святых, и мухи
В лучах солнца, холодного и осеннего
Не видят никакой возможности для воскресения.

На этот пейзаж пейзажей – смотри, смотри!
Пока глаза тебе не подсунут на ветру
Видения. Какие бы пропащие души
Ни вспыхивали в саване тумана
Над вереском шумя в полёте непрестанно –
Бесись, на привязи у разума, и слушай,
Как плотно заселил он пустоту,
Казавшуюся нежилой и белой...


_____________________________________________________________________________________________________________________


МЫС ШЕРЛИ

От кирпичной тюрьмы и до водокачки
Прибой пересыпает гравий гремящий.
Груды снега теснятся, как тучи.
В этом году вода, перепрыгивая волнолом,
Всяческий мусор тащит
На кладбище щепок за прибрежным льдом.
Наваливается море неряшливое
На песчаный двор, на старый бабушкин дом.

Во дворе на песке грязная груда льда.
Умерла та, чьё бельё хлопало тут на ветру,
Как листы железа.
Та, что заботу о доме не выпускала из рук,
Против своеволия моря воевала всегда.
Как-то на клумбу герани пляшущий шквал
Пробитую гарпуном акулу закинул вдруг,
И корабельный шпангоут через окно в подвал...

Весь этот сговор стихий упрямых
Она сметала в кучу грозной метлой.
Но вот уже двадцать лет,
Как никто не защищает этот дом седой.
Она кормила его из рук, спасала
От прибоев и прочих бед –
До сих пор не вымыло солёной водой
Лиловые голыши, вмурованные её рукой
В стены, в которых море выгрызло ямы.

Никто не зимует теперь в доме.
Забиты окна,
На которые она хлеба
И яблочные пироги студить ставила...
Но что за дух тут выжил, чья теплится тут судьба,
Кому до этого дома дело, чьё это горе?
На этом упрямом пятачке гравия –
Только обломки, выблеванные морем,
По двору перекатываются под ветром мокрым.

На серых волнах чайки качаются сонно.
Труд, полный любви, – и весь пропал он.
От мыса Шерли, крошку за крошкою,
Отгрызает море мало-помалу.
Она умерла благословлённая,
А я, как прохожая, –
Мимо обломков, залапанных шквалами
Моря злобного и криворожего...
И тонет за Бостоном кровавое солнце.

Из этих иссохших камней, которые ты наполнила
Неизречённой твоей благодатью
Щедро, как молоком –
Я всё равно сумею достать её,
Напоят меня камни...
И ещё о том
Должна тебе сказать я, что эти камни
Для голубки белопенной – никакой не дом...

К решёткам и к башне рвутся чёрные волны.


_____________________________________________________________________________________________________________________

Электра на дорожке азалий

Когда ты умер, я во тьме осталась.
Я погрузилась в спячку среди пчёл,
Тех пчёл, в полоску чёрно-золотую,
Которые во сне пережидают
Период зимних бурь. Земля тверда.
Моя зимовка длилась двадцать лет.
Как будто вовсе ты не жил на свете,
И только боги вывели меня
Из чрева матери – в её постели
Пятно божественности сохранилось.
Да и на мне нет никакой вины.
Я просто вновь под ердце к ней укрылась.

Я словно кукла в детственной одежде...
Мне снится жизнь твоя. Никто не умер.
Лежу. А фильм мелькает кадр за кадром:
И вот проснулась я на Чарчьярд Хилле.
И там, проснувшись, сразу отыскала
На этом кладбище могилу, надпись...
Твой камень покосился у ограды.

Тут в нищенском приюте мертвецы
Лежат в строю. Тут не растут цветы.
Аллея мимо лопухов идёт,
А названа «Дорожкою азалий».
Шесть футов гравия над головой...
Искусственные алые цветы
Заплетены в пластмассовые листья:
Венок тот – у соседнего надгробья.
Он не сгинет. Дожди смывают краску.
Как будто кровь по гравию течёт.

Не этот красный цвет меня тревожит –
А тряпка та...
В тот день, когда обвис
В безветрии моей сестрицы парус,
Стеснив её дыханье, - всё море
Красно-лиловым цветом осветило...
Той тряпки цвет... Её когда-то мать
Вдруг развернула в твой приезд последний.

...Я одолжу котурны у Эсхила...
А правда, что октябрьской ночью той
Мой первый крик ударил скорпиона,
И сам себя ужалил он в затылок?
Зловещий знак! И матери приснилось
Твоё лицо там, в глубине морской.

Актёры мраморные отдыхают.
Я принесла любовь. И тут ты умер.
Мне мать тогда сказала, что гангрена
Тебя проела до костей, ты умер,
Как всякий смертный. Сколько лет, не знаю.
Я – тень позорного самоубийства,
И лезвие ещё ржавеет в горле.
Прости же ту. Кто у твоих дверей
Прощенья просит. Я твоя собака,
Я дочь твоя, твой друг... Моя любовь
Обоих к смерти привела. Обоих.



Сильвия Плат


(Из книги: Плат, Сильвия. Собрание стихотворений = The Collected poems / Сильвия Плат ; в ред. Теда Хьюза ; изд. подгот. В. П. Бетаки [и др.] ; [Рос. акад. наук]. - Москва: Наука, 2008. - (Литературные памятники / редкол. ...А.Д. Михайлов (пред.) и др.).)

За ужином

На столе свежий хлеб, беременный сытостью.
Вокруг стола молчаливые гости:
Я и Она и другая Она.
Уста молчат, но сердца наши бьются.
Как маленькие золотые часики,
Бьются сердца у гостей.
А возле хлеба – острый нож молчит тяжелее гостей
И сердечком своим бьётся ещё тревожнее,
Чем у меня и у Ней и у Другой.

Дверь открыта к заходящему солнцу.
На потолке дремлют усталые мухи.
Стёкла светятся удивлённо в ожиданьи и страхе.
В ожиданьи и страхе ужина.

Нож и я обнимаем крепко страх одного к другому.
Я порхаю вокруг хлеба дрожащими руками.
И думаю о моей горячей любви к ним,
О моей смертной ненависти к ним.
Нож млеет в зажатой руке
От страха и опасности ужина.

Она берёт нож и смотрит на меня, на неё:
Два мёртвых гостя тихо сидят за столом.
И в сердце её поёт лезвее
Песню об ужасе ужина.

Другая Она радостно играет
Лезвеем ножа и мёртвых слов.
И любовь её к нам, и ненависть к нам.
И любвоь её ко мне, и ненависть к ней
Поёт через открытую дверь
К солнцу, что заходит, к солнцу, к солнцу,
Тоскливым напевом ужина.

Стёкла залиты цветами и пеньем.
Нож утомлён от красного жаленья.
Тихо сидят за столом молчаливые гости:
Я и Она и другая Она.

Нож танцует от меня к Ней
И от Неё к Другой.
И молча мы кушаем любви и ненависти
Ужин.


Яков Глатштейн


(Из книги: Еврейская поэзия. Антология. Том первый: Америка. – Издание Союза Русских Евреев в Нью-Йорке. – Нью-Йорк, 1947)

Фотографии giorgos_seferis : Юрмала. 06.01. 2012 г.

Фотографии giorgos_seferis : Рундале

Фотографии giorgos_seferis :

Фотографии giorgos_seferis :

Рига. 04.01-05.01 января 2012 г.

В ДЕРЕВЕНСКОМ СНЕ


1.

Ты, повсюду летающая на волшебном коне,
Никогда, моя девочка, не бойся, что волк в овечьей
Шкуре нападёт с фальшивым блеяньем в заколдованном сне
На тебя из лиственного логова, в росе по колени,
Чтобы сердце твоё проглотить в этих зарослях розовой тени.
Так чувствуй себя в безопасности: ведь в этой стране
Каминных сказок бояться нечего!
Спи тихо и зачарованно, девочка. Броди среди ярких снов
В ночных домотканых сказочных королевствах,
Ведь не превратятся ни стадо гусей, ни свинья
Ни в пламенного Гамлета, ни в самодельного короля,
Чтобы заигрывать до рассвета с твоим избалованным сердцем.
Вот она, твоя живая изгородь из мальчишек и гусаков,
Крапивы и зелёных шипов…
И не плачь, не будут овраги мешать ночами,
И никто добиваться тебя не станет, всадница подушки своей,
От ведьминой пенной метлы
заслонена ты папоротниковыми цветками,
Листвой деревенского сна, да навесом зелёных ветвей…
Лежи, ни о чём не тревожься, всё будет как надо,
И среди камышей
Пусть не тревожит тебя мычание колышащегося этого стада.
А пока не втянул тебя в тот сон колокол неумолимый,
Не верь и не бойся, что деревенские чары и мрак пустот
Будут тебя терзать и оснеживать кровь,
пока ты проносишься мимо.
Ну кто, кроме лунного света да воронов
на горных карнизах живёт?
Ну кто крадётся
Вдоль лощин, кроме лунного света, ведь это –
Всего только звёздное эхо колодца…
Ангел холма коснётся, сова из кельи святого
Восславит сквозь монастырские купола листвы
Дерево, красногрудое, как малиновка,
троицу Марий в лучах света живого.
Ведь Святая Святых – глаз животного, а не травы…
Чётки дождя бормочет святой.
И похоронным колоколом прозвучит голос совы.
А роща и лиса перед кровью склонятся главой.
Восходящей над пастбищем звезде сказки возносят славу,
Басни спокойно пасутся ночь напролёт,
И на престоле господнем мерно колышутся травы.
Опасайся не волка в блеющем одеянье,
не принца с клыками свиными,
На привычной ферме, где лужи – трясины любви. Так вот:
Бойся Вора, кроткого как роса…
А сельская жизнь ведь славна святыми,
Так радуйся этой земле, которая благословенье несёт.
Води знакомство с зелёным добром, что луну выкатывает
С молитвой в розовые леса.
Защитят тебя и заклинания, и цветущий папортник,
А ты в милосердном и тихом доме слушай беличьи голоса,
Спи под звездой, под соломенной крышей, под полотном одеяла,
Хранимая и благословенная в весёлых лесах,
Думай о четырех ветрах, которые ты искала.
Хоть ты и рыщешь в поисках четырёх ветров,
Меж гаснущей тенью и пощёлкиваньем щеколды у двери,
Не теряй голову среди грозящих клювами кустов
В паутинной тьме:
Вор хитёр, каждый шаг свой он перепроверит.
Он хитёр как снег, и мягок, как роса на злобе шипов,
В эту ночь, да и в и любую другую, он себе на уме.
Пока неотвратимый колокол голосит на башне,
А над стойлами каминных сказок господствует сон ночной,
Моя последняя любовь и душа по водам идут бесстрашно
В эту ночь, да и в и любую другую
озарённые падающей звездой
Твоего рожденья,
Вновь и вновь вор находит путь
так же неотвратимо, как снег над землёй,
Или из глубоких долин беззвучных туманов явленье,
Так падает дождь, или град на шкуры овец и коров
Через златосенные стойла, так падает роса на матовую
Яблоневую пыль, смолотую мельницами ветров,
Так рассвет на листву, так звезда,
так яблоневое семечко крылатое
Соскальзывает, чтоб разрастись
в зияющей ране,
И вот так же проваливается мир в тихий циклон молчания.


2.

Ночь. Северный олень в облаках над стогами.
У великой птицы-Рух ярмарочно украшены крылья.
Взлетает сага молитвы! Ветры – на заячьих лапах!
Из чёрных келий грачи взлетают, паря без усилья.
Священные птичьи строчки в небе зажглись,
И среди петухов пламенеет лис.
Загорается ночь птиц на крылатом запястье тернового
Лéса. Буколическое биение крови сквозь кружева
Листвы. Поток из чёрной рощи и рукава
Сутаны. Колюч, как чертополох, мороз. Невнятное слово
Призрака в стихаре, в коего верят едва-едва.
А он поневоле поёт, соловьиные сказочки перебивая.
Торчит кипарис. Жидкое молоко. Кто-то бренчит во дворе ведром,
Громкая птичья проповедь над шёпотом леса,
Сага хоть для водяных, хоть для серафимов:
Все твердят в эту ночь о том,
Кто приходит, рыжий как лис, в ветровых сандалиях Гермеса.
Озарённость мелодий! На волне стихла чайка с чёрной спиной.
И песок у неё в глазах. А жеребёнок по озерцу,
подёрнутому дёрном,
Идёт, покачивается молча, на копытцах, подкованных луной,
В кильватер тебе ветер ночной.
Музыка стихий, чудо творящая и чудом же сотворённая!
Земля, воздух, вода и огонь, поющие светлым квартетом!
Со скважинами голубых глаз сенноволосая любовь моя спит
В доме, окружённом сиянием, продолжая скакать по холмам,
Благословенная и настоящая.
Так тиха, что планеты ничего не пугаясь, сходят с орбит.
И плачет колокол. И ночь собирает жатву глаз.
И волей-неволей сваливается вор,
Тих, как роса в самый мёртвый час,
Только чтоб повернуть землю, разглядеть в боку зияющую рану,
Обогнув солнце, он к моей любви неотвратимо, как снег, наверняка
Приходит медлительный, хитрый,
Летит к пряди цветов, тихий в тихих волнах тумана,
Проскальзывая, как под парусами плывут корабли-облака.
Он крадёт не рану её, сгребающую приливы,
Не скачку её, не глаза, не пламя волос золотисто-огненных этих,
А только веру в то, что каждую ночь, звучащую сагой молитвы,
Он снова придёт украсть
Веру в то, что это последняя ночь в его несвятую честь, и
Что придётся ему оставить её в беззаконном солнечном свете.
Голая, в горе оставленная, опасаясь, что он не придёт,
Всегда всеми желаниями своими, девочка, верь и бойся,
С самого рождения своего бойся, что от
Деревенского сна на этом рассвете,
как на каждом первом рассвете,
душа проснётся!
И вера твоя будет так же бессмертна,
как крик подчинённого вору солнца!


Дилан Томас


(Из книги: Дилан Томас. Собрание стихотворений 1934-1953. Пер. с англ. В. Бетаки. Послесл. и комм. Е. Кассель. – Б.м.: Salamandra P.V.V., 2010. – 258 c., илл. – PDF.)

Ночная вода

Ночь конского зрачка, тревожного в ночи,
ночь влажного зрачка озёрной глубины –
в твоих зрачках тревожного коня,
в твоих зрачках таинственной воды.

Глаза воды ночной,
глаза ночного дна,
глаза речного сна.

Сиротство с тишиной
бредут, как два зверька, гонимые луной,
и пьют из этих глаз,
и пьют из этих вод.
Откроешь ты глаза –
и открывает ночь замшелые врата
в заветную страну неведомой воды,
ключи которой бьют из сердца темноты.

Закроешь ты глаза –
и тихая река вливается в тебя,
и вновь ты для меня темна и далека:
то омывает ночь края твоей души.

Октавио Пас


(Из книги: Пас, Октавио. Освящение мига: Поэзия. Филос. эссеистика /Октавио Пас; [Пер. с исп.: В. Дубин и др.; Сост. и предисл. В.Г. Резник; Коммент. Б.В. Дубина]. - СПб. : Симпозиум, 2000.)

Фотографии giorgos_seferis :

Павловск. 25. 09. 2011

The House Was Quiet and the World Was Calm


The house was quiet and the world was calm.
The reader became the book; and summer night

Was like the conscious being of the book.
The house was quiet and the world was calm.

The words were spoken as if there was no book,
Except that the reader leaned above the page,

Wanted to lean, wanted much most to be
The scholar to whom his book is true, to whom

The summer night is like a perfection of thought.
The house was quiet because it had to be.

The quiet was part of the meaning, part of the mind:
The access of perfection to the page.

And the world was calm. The truth in a calm world,
In which there is no other meaning, itself

Is calm, itself is summer and night, itself
Is the reader leaning late and reading there.


1947


Wallace Stevens



(Из книги: The Norton anthology of poetry / [edited by] Margaret Ferguson, Mary Jo Salter, Jon Stallworthy.—5th ed. – New York [?], W.W. Norton. - 2005.)

Remember

Remember me when I am gone away,
Gone far away into the silent land;
When you can no more hold me by the hand,
Nor I half turn to go yet turning stay.
Remember me when no more day by day
You tell me of our future that you planned:
Only remember me; you understand
It will be late to counsel then or pray.
Yet if you should forget me for a while
And afterwards remember, do not grieve:
For if the darkness and corruption leave
A vestige of the thoughts that once I had,
Better by far you should forget and smile
Than that you should remember and be sad.


Christina Rossetti


(Из книги: The Norton anthology of poetry / [edited by] Margaret Ferguson, Mary Jo Salter, Jon Stallworthy.—5th ed. – New York [?], W.W. Norton. - 2005.)

До свиданья


Как отсырели чёрных окон дыры!
Мистические телефоны: треск и треск и…
Ты вся в слезах, твой силуэт нерезкий…
Изваянная дымом.
Лицо теперь затылок: страшно. Мерзкий,
Дрожа, из ваших выхожу домов.


Дома ли это? Ночь ли из камней?
Иду Берлином. Ни души вблизи.
Опущены на окнах жалюзи.
Не хочется быть кем-то из людей.


Пауль Больдт


(Из журнала: Иностранная литература. Специальный номер. Немецкий экспрессионизм. – 2011 - №4.)

Сонеты


1

распаренных часов так запах тает
и циферблата влажное лицо
нам говорило: резвых беглецов
и лошадей Бог хромотой карает

не миг трепещущий но тягостная власть
дней скошенных гниёт в корытах наших
и месяц к спинам оводом припавший
кровавой влаги насосётся всласть

нам царственные грезились кобылы
конюшен избранных, да ветер прямо в лоб
но жеребята бегали вполсилы

а мы неслись не разбирая троп
так что нам вслед часы ползли уныло
хоть старым клячам не пристал галоп


2

там в коридоре завывает ветер
звенит топор сколачивая клеть
я встал в дверях но никого не встретил
лишь паучок уныло штопал сеть

все узелки давно прогнили в доме
в нём мыши отмечают рождество
детей в нём крестят мертвецов хоронят
и стали вэли забывать родство

там паутина оплетает плиты
давно прогнили в доме узелки
но в тех ячейках наши вздохи скрыты
их ободрать не сыщется руки

на паутинках повисают души
как только в очагах огонь потушат


3

сколь тучен август каждый в нём богач
бегом бегут из перезревших комнат
мой стол скуднее август так горяч
а я себя в другое время помню

с таким достатком нечего начать
когда в плоды перерастают брызги
я звёздный свет собираю по ночам
покуда пахотой осенней лоб не выжгло

вновь по дорогам запахи идут
и воздух пересыщен пряным соком
в опавших яблоках слова жирея ждут

и ветер гонит развивая кокон
меня с жалейкой-посохом в руке
до самых зимних клёнов налегке


5


нас связывают вместе хутора
и рассекают как ботву дома-колодцы
тот сеятель их сеял не вчера
но вот посев его нас видно не дождётся

за домом в глазницы вставлен крест
вновь ветры шастают и обирают ветви
и лампочки под потолком прощальный треск
так одиночество на мне затянет петлю

где всходы вытоптаны одиночество цветёт
и в щели заползает понемногу
ещё на кухне мне балладу мышь поёт
ей отвечают доски у порога
их скрипы знаю я наперечёт
и разбредаются дома по всем дорогам


6


сверкать мечу короткой клятве длиться
и грому грохотать ещё не раз
но росчерк молнии забыть стремиться глаз
во имя капель на зелёных листьях

неразличим на мокрых облаках
тебе подписан приговор короткий
чернила цвета молнии поблёкнут
и дни печатают гусиный шаг

одно мгновенье для тебя мерцает текст
с прикосновеньями усталыми борясь
и снова в небесах грохочет клятва

в пологости часов секунды всплеск
хоть древней клятвы неизбывна власть
её значенье никому не внятно



Янис Рокпелнис


(Из книги: Берега дождя: современная поэзия латышей/ выбор [сост. и пер. с латыш.] Сергей Морейно. - Москва : Балтрус, 2010.)

Да не услышишь ты,
да не сорвется
упрёк мой опрометчивый,
когда
уродливое населит сиротство
глаза мои, как два пустых гнезда.

Всё прочь лететь — о, птичий долг проклятый!
Та птица, что здесь некогда жила,
исполнила его, — так пусть прохладой
потешит заскучавшие крыла.

Но без тебя — что делать мне со мною?
Чем приукрасить эту пустоту?
Вперяю я, как зеркало ночное,
серебряные очи в темноту.

Любимых книг целебны переплёты,
здесь я хитрей, и я проникну к ним —
чтоб их найти пустыми. В перелёты
взвились с тобою души-этих книг.

Ну, что же, в милосердии обманном
на память мне де оброни пера.
Всё кончено! Но с пятнышком туманным
стоит бокал — ты из него пила.

Всё кончено! Но в скважине замочной
свеж след ключа. И много лет спустя
я буду слушать голос твой замолкший,
как раковину слушает дитя.

Прощай же! Я с злорадством затаенным
твой бледный лоб я вижу за стеклом,
и красит его красным и зеленым
навстречу пробегающим огнем.

И в высь колен твое несется платье,
и встречный ветер бьет, и в пустырях
твоя фигура, как фигура Плача,
сияет в ослепительных дверях.

Проводники флажками осеняют
твой поезд, как иные поезда,
и долог путь, и в вышине зияют
глаза мои, как два пустых гнезда.


Тамаз Чиладзе


(Из книги: Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной : [сборник / сост. Б. Мессерер и др.]. - Москва : Дедалус, 2007.)

Там


Не видеться - это смотреть на дерево,
забывшее нас. Кто сказал, что в забвении
ничего не растёт? А как же
ростки несбывшегося, там,
в нашёптанном мире,
в пустынных безднах,
где в тёмном уголке, вдали от солнца,
стоит пианино,
на котором никто не играет.



Яблоко


Яблоко на дне фонтана.
Что оно делает там - одно, без рая? Никому
не видны его раны.
Может, оно спрашивает:
да знает ли ещё кто-нибудь,
каково это - биться в наглухо закрытые двери,
уходя туда, в распахнутый плотный закат.
И ещё - грезить,
Грезить и грезить,
и Бог с ним, с утраченным?..
Там, в тиши,
тенью листьев играет ветер.


Хуан Хельман


(Из журнала: "Иностранная литература", 2010, № 10)