уходят, а новых критически мало.

Фразы Вячеслава Тихонова, из расположенной ниже беседы, можно растаскивать на цитаты.

Вячеслав Тихонов: «Я ушел совсем в другую жизнь»


Тихонов – «последний герой» советской эпохи, создавший красивый – в прямом и переносном смысле – миф о сильном, но не ожесточившемся человеке, ставший олицетворением мужского обаяния, куда более редкого во все времена, нежели сиюминутно модные «секс-символы». Благодаря ему в отечественном кино была «узаконена» негромкая, непафосная интеллигентность, чуждая Системе в целом. «Талант – это чувство вкуса» – это о Тихонове и его героях.

Я еду на Николину Гору, где Вячеслав Васильевич ныне проводит большую часть времени. Небольшой кирпичный дом спрятался за мощным «новорусским» особняком. Красиво заснеженный участок безмолвствует, и, идя по аккуратной тропинке к крыльцу, я еще не знаю, состоится обещанная встреча или же погодные капризы скажутся на самочувствии моего героя. Недавний инфаркт все-таки дает о себе знать… К счастью, все в порядке, и, устроившись в уютных креслах у камина, мы начинаем разговор.

- Как все замело, надо хоть участок расчистить, а то одни сугробы…

- Помнится, Вячеслав Васильевич, у господина Бользена, то бишь Штирлица, это получалось весьма элегантно и со сноровкой.

- Точно, но Бользен был лет на тридцать моложе, и тогда, как вы помните, была весна.

- Как вы думаете, почему вот уже тридцать лет «Семнадцать мгновений весны» – один из самых популярных фильмов в России, как теперь принято говорить, «знаковый» и «культовый»?

- Это лучше не у меня спрашивать. Но попробую: потому что в нем есть баланс между вымыслом и фактом, между жесткостью и жестокостью, есть лирика, но нет сантиментов, нет и упрощений. В нем нет шаблонной бесспорности правильных и неправильных поступков. Есть образы и историческая правда, «перебора» художественных допущений нет.

- За исключением одного художественного допущения – в разведку бы вас не взяли.

- Это почему?!

- Потому что у вас, Вячеслав Васильевич, в буквальном смысле очевидная профнепригодность: у разведчика не может быть с первого раза и навсегда запоминающейся внешности.

- Ну уж… Не знаю, как насчет разведки, а вот во ВГИК меня действительно не взяли.

- То есть как?!

- После второго тура я слетел. Я до сих пор остро помню это. Вышла девушка и стала быстро, скучным, безликим голосом зачитывать фамилии: «принят» и «не принят». Тихонов – не принят. Легко так, Тихонов не принят. И все поплыло, рассыпалось, я только тогда понял, как на самом деле хотел сюда, как надеялся, как все остальное было второстепенным. В итоге меня все-таки взяли на испытательный семестр, на полгода. Просто не хватало мальчиков на актерском факультете – 1946 год… Нужно было самим сделать этюд. Мы с Сережей Гурзо начали делать «Обломова» – он был Захаром, я Ильей Ильичом. И по итогам этого семестра меня зачислили. С нашим курсом занимались Ольга Пыжова и Борис Бибиков – потрясающие педагоги, мхатовцы. Я считаю первой своей картиной «Дело было в Пенькове». Его снимал удивительный режиссер, фронтовик Станислав Ростоцкий. Мы вместе учились во ВГИКе, но он был старше – война помешала ему пойти учиться сразу после школы. Каким-то образом я в эту картину попал. Если бы не было «Пенькова», не было бы и Штирлица – я бы, наверное, просто ушел из кино: меня режиссеры «не видели».

- После «Пенькова» было «Чрезвычайное происшествие». Вы встречались с прототипом вашего Виктора Райского из «ЧП»?

- Да, и мы долго дружили. Он настоящий одессит, моторист, после возвращения с Тайваня продолжал ходить в «загранку». Внешне мы не похожи. А в характерах что-то есть общее – кураж, может быть, и ирония…

- А вот этот жест – скрещенные указательный и средний пальцы, который был паролем для героев фильма и которому потом подражали все мальчишки – ваш или его?

- Мой. Нужно было что-то такое придумать – как показать, что я играю двойную роль своим товарищам? Вот и придумал. Я же говорил о кураже…

- Еще о ваших «изобретениях». Одна из самых пронзительных сцен в «Семнадцати мгновениях» – встреча с женой. Ее ведь изначально не было в сценарии, ее предложили и придумали вы. Как это получилось, я имею в виду саму идею, зачем вам нужен был этот ход с «очеловечиванием» Штирлица?

- Вот именно – с «очеловечиванием». Когда я читал сценарий, мне не хватало человеческого – того, что может личностно заинтересовать людей в Штирлице. Много профессионального, много психологического, много чисто разведческого, а вот такого… теплого, что ли, и при этом обязательно без всяких сантиментов – мало. К счастью, я познакомился с одним разведчиком, и он рассказал историю, которая с ним была на самом деле. Разумеется, все было в другое время и в другой стране, да и не так, как у нас в фильме… Но какие-то ассоциации у меня возникли, был какой-то импульс, «информация к размышлению», и я стал думать.

Сам сюжет встречи, когда все сбалансировано, когда самообладание запредельно, меня увлек. Я понимал, то это должно быть безмолвное свидание, там должны говорить только глаза. Иначе эпизод просто не нужен. Главное – глаза, только они больше, чем слова. Это нужно было представить: та женщина, которую любил, та, которая ждет, о которой ты только помнишь, она уже только образ… Я рассказал Лиозновой, и она решила попробовать эту сцену снять, не говоря пока ничего Юлиану Семенову. А потом, когда ее уже вставили в контекст фильма, Юлиан посмотрел и сказал: «Я теперь, когда буду переиздавать книгу, я туда впишу встречу с женой». То есть получился «обратный» процесс – не из литературы на экран, а наоборот.

- В вашей жизни была женщина, на которую вы смотрели так же?

- Думаете, я отвечу? Мужчина не должен говорить о двух вещах – о любви и о болезнях.

- Хорошо, о внутреннем больше не спрашиваю – вернусь к «наружности»: вам вообще ваша внешность мешала или помогала?

- Мешала, особенно вначале. В какой-то момент я решил уходить из профессии. Мне все давали какие-то плоские роли. Собственно, даже не роли были, а просто много крупных планов. Это угнетало и раздражало. Видите ли, в то время, когда я начинал, были востребованы рабочие характеры и пролетарская внешность. А я как-то под эту категорию не подходил.

- Да уж действительно. С вашими внешними данными ничего не смогли сделать даже в «Оптимистической трагедии», где вы – революционный матрос. Князь Андрей вам больше к лицу.

- Кстати, приглашение на ту роль я как раз получил, когда снимался в «Оптимистической трагедии». Бондарчук поначалу не видел во мне князя Андрея. Князь Андрей и у Толстого появился позже, когда роман был вчерне уже создан. Княжна Марья и ее отец существовали в замысле изначально, а князь Андрей – нет. Я, когда начал сниматься, много читал об истории создания «Войны и мира». Может, подсознательно слишком «пропитался» этой вторичностью. А вообще я сыграл еще одного князя, причем на этот раз – героя отрицательного: Нащокина в «Двух жизнях». Коля Рыбников играл положительную роль простого рабочего паренька, который потом становится большим человеком. Помните, я говорил о типажах – вот у Рыбникова было «правильное» лицо, и потому ему давали однотипные «правильные» роли. Я Нащокина играл с удовольствием – роль была очень интересная.

- У вас в молодости были свои кумиры?

- А как же иначе?! Я был восхищен Андреевым, Бернесом, Алейниковым. Заменимых нет – не нами придумано. Сейчас есть замечательные актеры, они прекрасно играют, но после многих нынешних картин опускаются руки, они жесткие, даже не потому, что там много стреляют, а потому, что в них заложена разрушительная сила. «Бригада» и «Бандитский Петербург» еще не худшее… Я становлюсь брюзгой?

- На этот вопрос Штирлица Эрвин отвечает: «Тебе идет». Я присоединяюсь к Эрвину. А еще процитирую Александра Сокурова – он считает, что российское кино утратило гуманитарную, гуманистическую функцию.

- Абсолютно согласен с Александром Николаевичем. Оно разрушает личность агрессией. «Семнадцать мгновений весны» ведь посвящены самой жестокой теме – войне. Но в них нет озлобления. Татьяна Лиознова собрала великолепную команду… И сделала с Юлианом Семеновым умный, тонкий, живой сценарий. О том, как сопротивляется личность тому страшному, что есть война. Мы снимали фильм не только о героизме – о человечности.

- А как вообще получилось, что вместо того, чтобы поступить в автомеханический институт, вы пошли во ВГИК?

- Вы и это про меня знаете?! Такое ощущение, что я у вас под колпаком. Это была почти случайность.

- Вы на грани провала. Как говорил Мюллер Леонида Броневого, «я поверю только доказательной случайности».

- Ну что ж, по порядку. Мне нравилось ковыряться в машинках, дед был машинистом, паровозы водил, отец техникой занимался на ткацкой фабрике. Мне хотелось что-то машинное, тем более что в школе мне очень нравились математика и физика. А что такое кино, я и не задумывался, вернее, задумывался, но с родителями это не обсуждал. Да и что было обсуждать? Кино – это какой-то заоблачный мир. Я даже толком не представлял, как становятся актерами, где этому учат. Я приехал в Москву поступать в автомеханический и часами бродил около «Мосфильма» – тянуло туда любопытство, а может быть, это была интуиция. Меня, естественно, не пускали дальше проходной. «Ты чего здесь слоняешься?» – спросил кто-то из выходящих. Мне рассказали про ВГИК, и я пошел поступать.

- А как отнеслись к поступлению дома? Ждали-то в Павловском Посаде автомеханика, а получили артиста.

- Как к неизбежности и одновременно радостно. Это было только начало, путь неожиданный, может быть, даже не совсем понятный. Родители стали наблюдать… И, конечно, нервничали: что из всего этого получится? Как-то получалось, что я ушел совсем в другую жизнь.

- К вопросу о другой жизни – вы росли домашним ребенком?

- И да, и нет. Дома любил бывать, но и с мальчишками побузить тоже. Еще как! Я вырос в рабочей среде, среди простых людей, ценивших свой мир и уважавших себя в нем. Читать начал всерьез, вернее, приучил себя уже в институте: мне казалось необходимым расти, себя лепить, раз уж так повезло, раз судьба привела меня во ВГИК. Ходил в Ленинскую библиотеку. Читал, читал, читал – запоем, особенно классику. Ведь актера делает литература, драматургия. Нет ее, нет и нас.

- Своей дочке, Анне, вы советовали, куда поступать или не «давили авторитетом»?

- Она сама решила поступать во ВГИК – увлекалась музыкой, хореографией. И еще французским – это, видимо, перешло к ней по наследству: мама Ани – преподаватель французского языка. А я поначалу хотел, чтобы она пошла в журналистику: профессия интересная, живая, кстати, с элементами актерства. Впрочем, что я вам-то о журналистике рассказываю! (Смеется.) И из нее получилась актриса. Но, честно говоря, для меня гораздо важнее, что она – славный человек. Нам хорошо вместе.

- Ваша первая роль в кино была военная – Володя Осьмухин из «Молодой гвардии».

- Это был дипломный фильм актерско-режиссерского курса Сергея Герасимова – Сергей Бондарчук, Инна Макарова, Клара Лучко. Имена-то какие! Герасимов сделал такой эксперимент: в Краснодоне каждый выпускник брал эпизод, связанный со своим героем, и репетировал. Мы жили там, где жили наши прототипы, ходили к шурфу, где они погибли… А потом так и пошло: война для меня стала доминировать. Даже в мирных фильмах есть война, ее отзвуки – например, в «Доживем до понедельника» и в «Белом Биме» – война.

- Вы свои фильмы смотрите?

- Если попадет под настроение. «Семнадцать мгновений» иногда смотрю – их теперь снова часто показывают по разным каналам, «Доживем до понедельника», «На семи ветрах»… Я смотрю хорошее кино, а мое или не мое – не важно.

- А вообще что любите смотреть по телевизору?

- «Культурную революцию» Швыдкого. Симпатично и умно.

- А это хорошо, когда министр культуры ведет телепередачу, становится шоуменом?

- А почему нет? Что в этом плохого, ведь он очень профессиональный человек. Он интересно берется за разные темы… У Михаила Ефимовича отлично получается, хотя, конечно, не все выпуски равноценные – это неизбежно, когда программа регулярная. Так что, когда министр культуры предстает и в неминистерском амплуа, мне кажется, это только ему в плюс. Гораздо хуже обратная ситуация: телеведущий или артист идет в политику, путая трибуну с эстрадой.

- Вы к этой категории не относитесь, во всяком случае, в связях с политическими партиями – после КПСС – замечены не были. Вас ведь наверняка многие хотели бы видеть в своих рядах – не было желания пробиться в вожди?

- Никогда. Что до партийных, думских предложений, то, конечно, они были. И есть, причем с разных флангов. Какой от меня там толк – у меня же другая профессия… Когда я осенью лежал в больнице с инфарктом, естественно, никого, кроме близких, ко мне не пускали. Но Жириновский прорвался. Представляете?! Уговаривал, расписывал, как хорошо быть депутатом Думы от его партии, дескать, очередные выборы не за горами. Но у меня же все-таки был инфаркт, а не сотрясение мозга…

- Но многие ваши коллеги охотно идут в политику. Как вы думаете – почему?

- Это нужно спросить у них – думаю, мотивы самые разные. Не хочу подозревать их в неискренности или, напротив, в наивности. Что касается меня, то политика – большая ответственность, незнакомая сфера и совсем другие, часто меняющиеся правила игры. Зачем же я буду себя дискредитировать? Некоторые другие пришли в политику… И что? Не хочу размениваться: приходить туда, занимать место, а как потом людям в глаза смотреть? Меня же все-таки еще помнят.

- Если бы не ваш взгляд сейчас, я решила бы, что это профессиональное кокетство: вас не помнят, вас – знают.

- Да? Я, кстати, не имел в виду ничего меланхолического, сказав «помнят». Это даже приятно: знание – день сегодняшний, а память – из будущего, так что применительно к нашей профессии она еще ценнее.

- Александр Володин как-то сказал: «Жизнь – это такое воспоминание».

- Конечно, он прав. Но вы это ощущение поймете, вернее, прочувствуете еще очень не скоро – оно не из молодости… Когда человек уходит из активной жизни, страшно, если ему нечего вспомнить. Это еще страшнее, чем когда вспоминать не с кем…

- Вам – есть?

- К счастью, да. Хотя, все меньше. Таня Лиознова в больнице сейчас, очень плохо себя чувствует, не ходит… Грустно. Мы с ней относительно часто перезваниваемся, вспоминаем наших актеров, с которыми вместе работали. Некоторых, к сожалению, нет уже. Женя Евстигнеев, Ростислав Плятт, Юра Визбор… Было удобно, комфортно, мы работали трудно и с удовольствием. Хоть и 50 лет после института, все равно учишься, все равно наблюдаешь, что-то пересматриваешь. Вообще, если это качество исчезает, все – надо уходить. Меня в этом смысле Бог миловал: мне всегда было интересно с партнерами по съемочной площадке. А потом, опять же, оставались воспоминания, которые приятно «проживать», сидя вот тут, у камина.

- «Проживая» воспоминания, вы следите за тем, что происходит в Москве, в мире?

- Естественно, но в основном теперь мои информаторы – телевизор, газеты, радио. Часто что-то в сообщениях не совпадает, разные акценты, нюансы… Интересно анализировать, сопоставлять и додумывать – тоже, знаете ли, развлечение. Тем более что других особенно и нет: живу за городом, вдали от событий, без суеты.

- Бользен, он же Штирлиц, говорит: «Из всех людей, живущих на земле, я больше всего люблю стариков и детей». Это к вам относится?

- Да, это мои ощущения. Вы знаете, если бы не подходило по внутренней интонации, я попросил бы Таню Лиознову переделать фразу. Так бывало – что-то переделывали, какие-то реплики просто дописывали… Дети и старики чем-то похожи: от тех и других не знаешь, чего ожидать. И еще… (Долгая пауза.) Те и другие беззащитны…

- Какое качество вы больше всего цените в людях?

- Порядочность.

- А какое не любите?

- Ее антипод.