По многочисленным просьбам выкладываю это мое дитятко, мой ночной бред, но бред, который мне самой нравится, хотя я, как обычно, нашла потом массу ошибок...-_- Чертов перфекционизм.

Хотела выложить давно, но выложить позже, а всю малину обломала мама, да, а уж заставлять людей ждать было бы просто свинством с моей стороны.)))))


Палата 483
Я схожу с ума.

Наверное, странно слышать такое от человека, который лежит в психиатрической лечебнице. Но это так.

Я еще не могу назвать себя сумасшедшим. Нет.

Еще нет.

Еще.

Свою прежнюю жизнь я помню плохо. И то какими-то урывками. Но иногда мне кажется, что все это тоже было просто сном.

Сном.

Знаете, я уже не очень различаю, где заканчивается сон и начинается явь. Но все же различаю. Правда, я думаю, что это ненадолго. Потому что постепенно я ухожу в рваные воспоминания, похожие на листы выброшенной в дождь газеты, мокрые и все в зияющих прорехах. Неважно, какие они – главное, они есть и принадлежат только мне.

Наша лечебница совсем небольшая, частная, и палат в ней от силы десять. Однако я живу в четыреста восемьдесят третьей палате. Я смутно помню, что когда меня забирали, я кричал. Я не просил отпустить меня, оставить в покое – прекрасно понимал, что эти крики они слышат по десять раз на дню, и никакого воздействия на них они не окажут. Я кричал, я требовал, чтобы номер моей палаты был именно таким. Сейчас уже не помню, почему. Видимо, что-то для меня это число значило. Не помню. Но когда думаю об этом, в голову закрадывается странная и страшная мысль.

А может быть, я действительно сошел с ума?

Свихнулся?

Нет. Тогда я еще был вполне здоров.

Ключевое слово – «был».

Но… я подозреваю, почему меня забрали. Ведь я, по всеобщему мнению, всегда был странным. Про меня говорили, что я «не от мира сего». Наверно, это из-за того, что я сторонился большинства людей. Любил ночь, луну, звезды, дождь, солнце… каждый листик, каждый цветок, каждую травинку… Любил музыку и красивые стихи, покрытые пылью столетий и таящие в себе сладкую горечь одиночества. Я любил всем сердцем, так искренне, как никогда не смог бы полюбить человека.

Музыка… музыка была для меня всем. Я дышал ею. Она была для меня так же необходима, как кислород. Без нее я задыхаюсь. И сейчас, когда меня окружает глубокая, гулкая, разрывающая голову не хуже высокочастотного звука тишина, я чувствую себя рыбой, выброшенной на берег. Это не жизнь… это ежедневное умирание.

Скрипка. Я еще помню скрипку.

Мои пальцы сохраняют пока память о ней. О том, какой она была. Какой я ее ощущал. Они еще помнят то, как легко и удобно ложился в руку смычок. То, как нежно они скользили по шершавым струнам. Они помнят каждый безупречный изгиб. Холодную лишь при первом прикосновении гладкость полированного дерева.

Мой разум… нет, остатки разума постоянно воспроизводят ее звук, похожий то на надрывное рыдание, то на истеричный хохот, то на печальный голос юной нимфы. Это ее душа, это она помогала мне найти правильную ноту, когда я играл не какие-то заученные произведения великих композиторов прошлого, а что-то свое… Я не просто играл – я жил. Нет, снова не так. Я оживал, когда брал в руки скрипку.

Я был подобен художнику. Моей кистью был смычок, моей палитрой – ноты, моим холстом – тишина. Тишина пустынного морского побережья. Тишина пустынного концертного зала. Я творил. Но творил лишь для себя. Никто не знал. Наверное, уже нашли мои записи. Не хочу этого.

Скрипка. Инструмент романтиков.

Я был романтиком?

Не помню.

Но помню, что я почувствовал, когда понял, что со скрипкой я расстался навсегда. Словно из сердца вырвали кусок, оставив потихоньку умирать, истекая кровью. Меня ополовинили, жестоко и нещадно. За что… Господи, за что?

Вы знаете, с ума сводят даже не те лекарства, которые мне все время вкалывают. Это делает тишина. Здесь, в моей палате, полная звукоизоляция. Иногда я сомневаюсь даже, что все еще жив. Когда ничего не остается¸ кроме мыслей, отдающих гнильцой безумия. Ни чувств, ни эмоций, ничего. Только мысли.

И тогда я начинаю кричать. Потому что мне больно. Я не выношу этого. Не выношу тишины и тихого сумасшествия. Я кричу, разрывая высохшие губы, и кровь стекает на одежду. Я кидаюсь на стены, которые мне заведомо не сокрушить. Но физической боли нет. Да и не может быть. Ведь вся эта комната – стены, пол, все обито каким-то мягким материалом. Все, даже дверь.

Знаете, как недолго живут птицы в неволе? Вот и я так же.

Недавно, по мнению врача, в моем состоянии наступило улучшение, и он даже хотел перевести меня в обычную палату. Меня тогда повели в общую душевую, не как обычно. Но это было ночью. Я был тихим и покорным, думая, что мне придется жить так, как захотят эти люди, нравится мне это или нет. Эта мысль кажется вполне здравой, не так ли?

Там было зеркало. В раздевалке перед душевой. Впервые за долгое время я увидел свое отражение.

Я стал собственной тенью. Подобием самого себя. Отросшие волосы взлохмачены, спутаны. Я – скелет, обтянутый кожей. Это видно даже сквозь смирительную рубашку, которую с меня так и не сняли. Кожа мертвенно-бледная, с восковым оттенком. Одни глаза на лице. Огромные, глубоко запавшие, обведенные темными кругами и такие… тусклые. Пустые.

Я попросил санитара, чтобы он позволил мне подойти к зеркалу поближе. Он, в отличие от всех остальных здесь, добрый. Голос я свой тоже не узнал. Надтреснутый, хриплый, он звучал как-то механически.

Несколько секунд я смотрел в отражение своих глаз. Теплившийся едва-едва в них огонек вдруг вспыхнул ярким пламенем, и я ощутил самое что ни на есть бешенство. Непостижимым мне образом я вывернулся из объятий моего провожатого, разорвал рубашку и бросился на зеркало. Одним ударом я разбил его с диким, звериным криком. Санитар кинулся ко мне, но я оттолкнул его без малейшего усилия с моей стороны. Он врезался головой в стену, сполз по ней и больше не шевелился. Не знаю, жив ли он.

Говорят, что когда сумасшедший приходит в ярость, в нем просыпается страшная, нечеловеческая сила.

Значит, я все же свихнулся.

Но в ту ночь мой разум был кристально ясен. Я понимал, что мой крик слышали, не могли не слышать. Но рядом с душевой была дверь пожарного выхода, и что удивительно, незапертая. Конечно, я этим незамедлительно воспользовался.

Помню бархатную синеву неба, усыпанную мириадами алмазов звезд. Полную луну, холодным белым светом заливавшую окрестности.

И все.

Очнулся я… даже не знаю, когда. Очнулся в той самой четыреста восемьдесят третьей палате, в смирительной рубашке, с бинтами на ногах, сквозь которые алыми пятнышками проступала кровь.

И я осознал, что отсюда мне никогда не выбраться.

А ведь я так хотел снова вернуться в родной городок. Пробежаться босиком по мокрой от росы траве на рассвете. Окунуться в теплую морскую воду лунной ночью. Писать стихи в темной мансарде на закате, сидя у огромного окна. В лучах яркого полуденного солнца вновь собрать себя воедино, прикоснувшись смычком к струнам скрипки.

Я ведь мечтал о такой малости.

Так почему?

А впрочем, какая теперь разница.

Закрываю глаза и считаю размеренные удары измученного сердца.

Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Де…

27.10.10.