Интервью Егора Летова журналу «Rolling Stones» (июль 2007).       

Автор: Кирилл Сорокин.

Я вчера на концерте обратил внимание, что люди по-прежнему размахивают флагами с вашим профилем на фоне анархии. Вам как-то не странно наблюдать все это сейчас?

- На самом деле я как был анархист, так им и остался. Другое дело, что теперь меня куда больше занимает экологический аспект современного анархизма, скажем так – экологический анархизм, я в эту сторону двинулся. Если раньше это носило условно политический характер, то сейчас я вообще отошел от политики, потому как в нашей стране — это занятие бесполезное и дурацкое. Любая политическая деятельность здесь воспринимается как определенная провокация, направленная на самого себя — как в случае с Лимоновым, например.

Вы, кстати, следите за его политической деятельностью?

- Я вообще слежу за тем, что происходит в мире. У нас дома всюду расставлены телевизоры, работают они практически круглосуточно: мы смотрим все подряд, все новости.

Так там же ничего не показывают. Во всяком случае, позиция весьма однобокая.

- Для этого есть Интернет. Тем более, ничего и не происходит на самом деле. Когда что-то случается — действительно смешное или яркое — что-нибудь там взорвется, потонет или вот Останкино опять горит — это же показывают. Вообще, я слежу даже не за политическим состоянием дел — мне интересно, что происходит в мире относительно глобальных катастроф и вообще изменений — ураганов, землетрясений, потепления… Ведь то, что сейчас происходит, — это натуральный конец света, конец цивилизации человеческой, и мне занятно наблюдать за этим. Мне интересен сам процесс эволюции, то, как это работает, начиная с возникновения Земли и заканчивая тем, куда все это катится.

У вас есть какой-то прогноз на этот счет?

- Ну, будет, как и всегда. Определенные жизненные формы вымрут, как это уже многократно случалось: были оледенения, земля выгорала до основания, жизнь уходила вглубь, на уровень подземных вод, на десятки километров под землю. Потом она снова возвращалась, причем каждый раз на качественно новом уровне. С позиции сознания этот график каждый раз скачкообразный, поступательный и позитивный. А то, что мы сейчас имеем — это человечество себя конкретно добивает. Единственное, что мне печально и злобно, так это то, что вместе с человечеством умирает и все остальное, хорошее. Поэтому, я думаю, на следующем витке возникнет не новый человек даже, а может быть, вообще другой вид. Может, какой-нибудь зверь.

Послушайте, тот же Лимонов — хоть у него совсем иная ситуация, конечно — сейчас никуда без охраны не выходит. А вы, например, так запросто расхаживаете по улице, даже странно.

- Так нас же нет в телевизоре.

Лимонова, по-моему, тоже, разве что за решеткой.

- Тут такой момент. Те, кто нами интересуются, знают нас в лицо. Они подходят, жмут руки, иногда просто говорят «спасибо». И еще ни разу такого не было, чтобы на меня кто-нибудь накинулся с кулаками на улице за то, что он меня ненавидит за мои идеи и дела (смеется). Вообще, я завел правильную политику, сразу, как только начал заниматься творческой деятельностью: я полностью обезопасил себя от появления на телевидении — с помощью мата, резких политических заявлений и эпатажа. Потом, когда случился переворот, назвался коммунистом — чтобы меня ни в коем случае не начали расхваливать. Как только в 89-м году началась гробомания, я тут же разогнал группу. Затем назвал ее «Опизденевшие»: чтобы о нас максимально трудно было упоминать СМИ, чтобы нигде не могли процитировать. Все время приходится лавировать и выдумывать какие-то новые ходы, чтобы себя обезопасить от конъюнктурности.

Получается, что попадание в телевизор — это уже аксиома опасности сейчас?

- Ну да, для нас это опасность, потому что в противном случае мы станем в один ряд со всеми прочими, грубо говоря. Я считаю, что это — правильная, очень тонкая политика, которую нужно интуитивно улавливать, постоянно предпринимая разнообразные странные акции. Например, в свое время я специально взял в группу фриджазавого саксофониста, моего братца Сергея, который был совершенно — извиняюсь за выражение — не пришей к пизде рукав. Сначала все начали репу чесать, потом привыкли — и мы тут же расстались. Тут еще такой важный момент. Для чего мы вообще возникли как «Гражданская оборона». С точки зрения природы я не врожденный творец или поэт. Мне не шибко нравится, что приходится этим заниматься. Я скорее потребитель. Я ленивый человек. И начал это делать только потому, что не слышал среди русскоязычной сцены ничего, что меня бы удовлетворяло, только это говно, которое звучало отовсюду. До такой степени мне было, что называется, за державу обидно.

Есть, знаете, такая расхожая точка зрения на этот счет: дескать, пока наши музыканты борются за идею и, грубо говоря, озабочены судьбами мира, на Западе об это не думают — если не брать в расчет группу U2 — а потому у них все процветает и живет.

- Не думаю, что у них там что-то процветает: сколько я слушаю современные группы — всякие The Strokes и Babyshambles, — лишний раз убеждаюсь, что все это, конечно, дрянь. Меня недавно спрашивали: почему такой откат интереса от современной музыки? Я, если в двух словах, ответил: да потому что все было сыграно. Рок оказался очень нешироким явлением. Есть, например, тот же неофолк — но я не считаю, что это что-то новое. Все эти Current 93 — они же и не скрывают, что все было стырено у группы Changes. Все, что сейчас происходит — это такая эклектика: берутся такие странные вещи, как, например, Брайн Ферри, какие-нибудь Kinks и что-нибудь совершенно немыслимое вроде Talking Heads. Тут же возникают группы типа Arctic Monkeys и Franz Ferdinand. Я послушал — такое дерьмо. Ну, это просто ни в какие ворота (смеется). Все эти White Stripes, Fratellis, The Good The Bad & Queen, Yeah Yeah Yeahs , я их стараюсь покупать, чтобы быть в курсе, что это такое и какое величие нашей эпохи они являют. Все это печально. То есть оно, конечно, лучше, чем основная масса музыки, потому что все эти Coldplay — это вообще слушать нельзя, по сравнению с ними U2 — боги.

Перед интервью вы рассказывали о мурманчанах, которые играли у вас на разогреве и извинялись — простите, мол, что мы такие никудышные. А сами вы когда последний раз перед публикой извинялись?

- Вообще никогда не извинялись и не извиняемся. У меня был период — года с 1998, наверное, — когда я принципиально играл на всяких стимуляторах или очень пьяным. Один раз чуть догола не разделся, люди меня удержали. Кончилось это не сказать, что плачевно — но пришлось переосмыслить состояние собственного здоровья, потому что я просто начал терять сознание на концертах. Организм перестал справляться. Пришлось отказаться от разных жизненных радостей.

Ничего тогда, что сейчас еще двенадцати нет, а мы уже выпиваем?

- Ничего, что ж такого. Вот если бы такой бокал водки да залпом — тогда другое дело. Тут был печальный момент: мне пришлось отказаться от собственной концепции того, что собой представляет концерт. Раньше мы доводили себя до животного состояния. Помню, у нас был концерт на Новосибирском фестивале, когда мы принципиально решили: не репетировать! Я задавал ритм и орал, а в зале творилось что-то невообразимое: люди валялись, дрались, летела кровища. Вот это я понимаю, вот это концерт. Но потом я неожиданно понял, что после перестройки с публикой что-то случилось. Ей надо, чтобы было хорошо сыграно, чтобы было красиво спето — для меня это было шоком. Я несколько ночей вообще не спал: думал, что надо прекращать.

Все это, знаете, напоминает книгу «Прошу убей меня».

- Честно говоря, когда я ее прочитал, то чуть не заплакал. У меня до сих пор остается такой обидный момент: мне страшно жаль, что я оказался здесь не вовремя. Мечта моей жизни — очутиться в поле творческих, близких мне по духу людей, которые притом мне ни в чем не уступают. Но у нас такого — как, скажем в Нью-Йорке, где были Игги Поп, Лу Рид, Джонни Сандерс, Ричард Хелл, Патти Смит, да мало ли еще кто — никогда не было и не будет. Поэтому мы — словно гаражные, панковские Grateful Dead — заняли свою нишу двадцать лет назад, уже состарились — но никто и не собирается в эту нишу лезть, потому что за это надо платить — здоровьем, еще чем-то. Когда мы начинали играть атональный рок и писать абсурдистские тексты — нас за это могли посадить и убить, нас таскали по психушкам… Мне приходилось уходить из дома и скитаться по стране, имея сумочку через плечо и сорок рублей в кармане; так мы с Янкой и путешествовали, находясь в розыске. Это же поколение не понимает, что такое цена слова, хотя вся настоящая музыка идет от этого: ты можешь не просто получить по башке, но и быть убит на следующий день — но все равно что-то такое делаешь. Вот тогда оно работает, тогда я верю. Сейчас, чтобы такое заработать — нужно написать песню не про Путина даже, а против определенного полевого командира, чеченской или дагестанской диаспоры в Москве или, допустим, конкретной бандитской группировки — вот тогда да! (смеется).

Но сейчас вы ведь ничем подобным, вроде, не занимаетесь.

- То, чем мы занимаемся в последнее время — это исследование причин, из-за которых люди употребляют наркотики. Эти альбомы — «Долгая счастливая жизнь» и «Реанимация» — это, если в двух словах, про то, что человеку нужен праздник. Праздник с большой буквы, иррациональный, метафизический. Если он этого не получает, он начинает брать его извне (причем это касается не только людей: у животных то же самое; они ведь едят психоделические коренья, грибы, плоды) — нужны средства для того, чтобы изменять привычный уровень сознания. Потому что он не удовлетворяет. Как у Игги Попа: « I Need More!» МАЛО. Праздник необходим. А если этого Праздника нет, то эта жизнь — она нахуй не нужна, вообще. Отсюда возникают суициды и смерти; отсюда возникают наемные солдаты, парашютисты, альпинисты и экстремальные виды спорта — все это путь наружу, во всяком случае, страшный адреналин.

А вы сейчас не испытываете недостатка в стимуляторах?

- Конечно, испытываю. Возраст накладывает определенные ограничения в употреблении всего этого. Если раньше я очень сильно пил и употреблял невероятное количество «помощников» — и чувствовал себя при этом превосходно, — то теперь вылетают всякие органы. Это печально и досадно. Все равно живем на пределе своих сил, но я уже так заранее чувствую, что предел не за горами.

Послушайте, а разве в данном случае музыка, эти пластинки не являются своего рода сублимацией?

- Я вообще в нормальном состоянии никогда ничего не сочинил (смеется). Я даже представить не могу, чтобы в обычном состоянии, ни с того, ни с сего. Так, я думаю, ничего хорошего не может родиться: нужно выходить за пределы себя самого. Я не могу сказать, что я что-то сочиняю; я, скорее, проводник. То, что сочиняется — оно везде носится. Есть поле, хранилище всемирное, надо туда достучаться. Нужно быть охотником, долго охотиться, применять определенные методы стимуляции, магические выслеживания самого себя. Например, поступать себе наперекор, в течение дня делать все, чего тебе делать не хочется: захотел сесть на стул — стоять; хочется спать — не спать; хочется включить телевизор — сломать. И в некий момент начинает что-то такое происходить. Что-то вроде колодца, водоворота, потока, который проходит сквозь тебя. Этого можно добиться и с помощью всяких духовных практик. Но если есть какие-то костыли, которые тебе в этом помогают, то это применяется тут же. Потому что ждать неохота.

Тогда понятно, почему тот же Гребенщиков так рьяно исповедует буддизм.

- У него последняя пластинка-то хорошая. Я неожиданно поразился, купил себе ее: она смешная, слушается очень хорошо. Вот у меня, например, последний альбом был написан после определенных опытов с кислотой. Если до этого я ее года три вообще не употреблял, после этого у меня был очень жестокий бэд трип, впервые в жизни, потом в следующий поход меня прошибло — такое ощущение, что где-то внутри была пробка. Обычно как это возникает? Когда сам себе надоедаешь, начинаешь сниться самому себе. Весь мир представляется как комната, полная зеркал: куда ни глянь, везде ты; на все есть свое мнение и внутри самого себя начинаешь задыхаться. У нас раньше был директор, он говорил: «Я от себя очень сильно устал, надо что-то принять, я себя страшно заебал». Вот то же самое и у меня было. Это даже не депрессия была, а ощущение чего-то совсем безнадежного, когда задыхаешься просто от своих мнений, от своих полностью устоявшихся точек зрения. И когда все это было сломано — оно точно пробило какую-то пробку, как будто меня внутри протаранили — возник страшный фонтан. Я только и успевал записывать; брал двенадцатиструнку ( как говорил Нил Янг, от гитары тоже зависит, какие песни сочиняются, это очень точно), и сидел-сочинял.
Теперь у меня другая беда. Все мои последние путешествия — а я долго это дело практиковал, и всегда для меня это был опыт творческий, на уровне архетипического понимания себя и окружающего — теперь стали трансперсональными. Это то, про что словами говорить невозможно – а, стало быть, невозможно ни поделиться, ни передать. Во всяком случае, пока не знаю, как это сделать. Первый раз, когда я после альбома отправился снова, я увидел, что такое смерть. Я просто неожиданно понял, что это. Наглядно понял, что нечто, что являет собой человек — это как аквариум с рыбками, который находится внутри океана. А при смерти он ломается. Он все равно там остается, но у него уже нет рамок. После этого — когда неожиданно такие вещи понимаешь — становишься немного другим человеком. То есть ты уже не живой, не мертвый, а какой-то вечный, что ли. В следующий раз я вообще уже был не человек, был какой-то вселенной. И с каждым разом этот опыт – он уже с точки зрения творчества неприменим, к сожалению. Я даже не знаю, что я буду делать дальше, потому что я об этом говорить словами не могу. Об этом вообще очень сложно говорить. Об этом можно думать… — не думать даже — чувствовать.