Недзвецкая Т. Фарс : роман. – М. : ОЛМА-ПРЕСС, 2002. – 383 с.

Zero.

Моральная проблема критика – агностика – разбираться в гностическом произведении, содержащем реминисценции с Библией и вульгарную мифологию; - Единственная возможность писать параллельный текст с оглядкой на первоисточник;

(F.)арса…

I

«Фарс» - экзотический фрукт, произросший на делянке постмодернизма и вряд ли его нарицательный дедушка признает кичливого внука.

Недзвецская (не Фукуяма) относится к постмодернизму как конечной, консюмерисской – по способу создания – литературе, - продукту соответствующего общества: дряхлая фабула бродит среди семиотики памятников литературного кладбища, теша самолюбие фарисеев и книжников; но черепки античной культуры не оживят шумных, многоязычных агор полисов.

Пушкин и Лермонотов стали сингулярным явлением, матрицей (ru) русского постмодернизма, а цитаты из переводов, ставшего космополитом, Шекспира – следы следов – уместны всегда.

Первый абзац, заменивший предисловие, вопреки традиции классиков давать пояснения к итак прозрачному, как поцелуй ребенка тексту, чтобы избежать кривотолков (читать буквально), являет собой эпиграммическую, сильно замутненную символику и свидетельствует в том, что фарс – синоним простоты – антоним «Фарсу», роману экстенсивного постмодернизма, коловороту литературной массы.

Метафоры постмодернизма то дерзко провокативны, то пренебрежтельно - насмешливы, редуцируя восторженно-умилительный характер метафор предшественников, либо произнося их сквозь зубы, нехотя, отдавая дань традиции – но как прикажите писать после эпитета классиков «птичья сволочь» (Петров и Ильф).

Удивляться стилевым зигзагам(?) – да это пуризм, требовать от постмодерниста стилевой гомогенности, к тому же стиль – с подозрением отношусь к этому словцу; Как универсальное Cod demet в известной постановке, прикрывает творческую немощь рецензентов – в данном случае служит временной шкалой.

Роман – вызов: автор провоцирует контактный, с произвольно меняемыми самой правилами по ходу бой – читатель априори жертва. Дезоорентированные читатели и персонажи с именами обремененными историческим и культурным контентом, оказались в лабиринте зазеркалья с гниловатой нитью Ариадны в качестве двусмысленных примечаний и надеждой на примирение воображения автора с ко-
нечностью текста, проходят через анфиладу ассоциаций, перекрываемых собственным невежеством.

II

Декаденский образный ряд – видение опиумного тумана – перепутал век серебряный с еще неокрещенным, но в нём уже пытаются устроиться ускоренной беотификацией, назначением новых классиков и т.п. и т.д., но вряд ли Т.Н. – модернист, пусть и с препозицией post согласится на пантеон до срока.

III

«Фарс» - начальная стадия абсурда, который проникает в текст не презентованным, – как сон – но писатель сна не имет, а читателю разобраться бы со своими.

Многосложность ветвистой генеологии смыслов притупляет потребность в достоверности: даже опечатки воспринимаются нарочитыми. Реальность колеблется миражом если слово «бесплотным» (презрение к тварному миру) используют даже в случае, когда вполне уместно «бесплодный»; а это странное внимание – тоже не однократное – к исподу листвы…

«Так почувствуй же весь ужас, когда ничто не имеет продолжения и смысла». Эта идеологема заменяет философию на софистику, уничтожает все ориентиры, зацепки, верстовые столбы; время манипулируемо; андрогения с борьбой эстрагена с тестостероном; имморализм в попытке эстетиза-
ции убийства, переходящего в некрофилию, и, удивительно, что не в ритуальный каннибализм.

Контаминация культа эстетизма Набокова с освеженным (или освежеванным?) идеологически Достоевским: духовно-нравственный конфликт подменен художественно-эстетической брезгливостью. Ощущение агрессивности среды требует интеллектуальной антикоррозийной защиты.

IV

Соотносимая с реальностью, узнаваемая часть романа демонстрирует придирчиво-точные характеры – такая непредвзятость в народе зовется злоязыкостью, даже дети не имеют гандикапа снисхождения, обладатели не отчуждаемого права молодости. Тропы почти аскетичны, но это продукт с высокими ценниками.

Роман, как и усадьбу Скорти пронизывает, скрепляя, временной туннель. Даже последнюю её часть, выходящую за рамки легальной – (речь только о вкусе) литературы, присудобившуюся к новорусским мифам, не изящную, одышливую – грубому аналогу древнегерманским легендам – оживить которую под силу лишь гению подобного Вагнеру. И все равно роман оставляет впечатление слабоуправляемого хаоса, преодолеваемого лишь прессом твердой обложки; впрочем, впечатление загадочности – залог интереса, как к роману, так и к автору.

F.