А как быть с теми, кто учил нас "марксизму-ленинизму", писал всякие "курсы исторического и диалектического материализма" в духе академика Г.Александрова, учебники по "марксистско-ленинской философии", статьи в журнале "Коммунист" и речи для вождей, "диалектически" и "марксистски" "обосновывая их малейший чих и делая на этом карьеру в "области общественных наук"? Кто с "классовых позиций" громил "современные буржуазные философские и экономические учения"? А потом оказалось, что все они были тайно "ярыми антикоммунистами" и "антисоветчиками"?
Взялся тут читать рекомендованный минобразом учебник философии для студентов гуманитарных вузов, написанный ныне покойным доктором философских наук, профессором Спиркиным. Который еще во времена моей студенческой молодости тоже писал учебники по "марксистско-ленинской философии". Автор сурово осуждает "коммунизм", как "противоестественный и противообщественный строй", а также две крайние проявления "тоталитаризма" - "сталинизм" и "нацизм". И вот, в специальной главе вузовского учебника под названием "Тоталитарное разложение души" (Эка!) я наткнулся на пару пассажей, похоже, глубоко личного свойства. Не откажу себе в удовольствии привести их здесь.
а) «В стаде должно быть равенство... Жажда образования уже есть жажда аристократическая...» Так было на самом деле, но средства «массовой дезинформации» утверждали: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!» В таком тумане лжи строился социализм со взором на сияющие высоты коммунизма. При этом достижение этих высот каждый раз переносилось почему-то на двадцать лет...
b) Если для демократии нужны смелость мысли и продуктивность реального дела, то для деспотизма нужны страх, который пронизывал бы все от верха до низа, и полное послушание воле вождя. «Все люди равны в республиканских государствах, они равны и в деспотических государствах: в первом случае — потому, что они — всё, во втором — потому, что все они — ничто». Герой пьесы А. Афиногенова «Страх», поставленной в 1931 г., профессор Бородин говорит:
«80 процентов всех обследованных живут под вечным страхом окрика или потери социальной опоры. Молочница боится конфискации коровы, крестьянин — насильственной коллективизации, советский работник — непрерывных чисток, партийный работник боится обвинения в уклоне, научный работник — обвинения в идеализме, работник техники — обвинения во вредительстве. Мы живем в эпоху великого страха».
Это очень тонкая и точная характеристика моральной атмосферы советской страны того времени. Тогда во всех умах царил страх, на всех лицах — недоверие и подозрительность, исчезло взаимное доверие, у многих улетучились честь и чувство собственного достоинства, люди не доверяли друг другу, одни следили за поступками и мыслями, настроениями других, являясь для них сыщиками, свидетелями и судьями. Так возникла привычка подчиняться чужой воле и чуждым (для духа народа) законам и государственным учреждениям. Характеризуя изменения, происшедшие в период культа личности, можно использовать слова, Г. Гегеля:
«Образ государства как результата своей деятельности исчез из сердца гражданина... незначительному числу граждан было поручено управление государственной машиной, и эти граждане служили только отдельными шестеренками, получая значение только от своего сочетания с другими».
Да. Бедный член-корр АН, вице-президент Философского общества СССР с улетучившейся честью и чувством собственного достоинства, учивший нас "марксизму-ленинизму". Всю жизнь он, оказывается, боялся до смерти, что не помешало ему выбиться в член-корры.
Впрочем, я навел справки, и выяснилось, что сам-то он был милейшим человеком, просто еще студентом загремел по "политическому делу" в лагерь, где и отсидел очень удачно аккурат с 1941 по 1945 год. Там его на всю последующую жизнь вперед так напугали, что он отныне говорил и писал только то, что, как он считал, нужно власти. Прежней, "коммунистической", и нынешней - "антикоммунистической". И все-таки, чтобы сделать столь головокружительную карьеру на "идеологическом фронте" с такой биографией, надо было этой власти — ну, очень сильно понравиться.
