Он старался не оглядываться идя по сумеречным улицам древней столицы, и старательно, лихорадочно запоминал каждый шаг, каждый камушек, скрипнувшей под подошвой тяжелого ботинка, каждый поворот, предложенный ему таинственным путеводителем. Внутри него прыгал от восторга ребенок, буквально опьяненный новизной и таинственностью происходящего, и без конца задавал вопросы, десятки, сотни - почему? Как? А что будет, если? Иногда, когда очень хотелось он сворачивал с дороги, которой вел его молчаливый проводник и восторженно убегал в красивую каменную арку или сад, попавшийся по дороге, а то и вовсе прыгал в подвал, увидев в темноте досок какого-то интересного зверька. Свернув в такие места, он рассматривал их, в надежде понять, кому принадлежали эти дома и кто тут жил - или живет. Углубляясь в эти переулки и новые улицы, зачарованный ими, он забывал, зачем он пришел сюда. И тогда на ближайшей лавочке он замечал проводника, все так же закутанного в потрепанный плащ, и из-под капюшона раздавался усталый вздох. Проводник вставал и неторопливо шел перед ним, ведя его новым, им же и выбранным путем. \"А что, - думал он - Все дороги ведут в Рим. А если не ведут - зачем нужны такие дороги?\" И снова высматривал какую-нибудь манящую подворотню. Это был город призраков. Они заполняли его артерии-дороги, что-то кричали проходящему сквозь них проводнику, пару раз даже бросали в него что-то. В него тоже бросали, особенно когда он, заинтересовавшись чем-то, начинал присматриваться к призракам. От этого они начинали терять очертания и превращаться в его глазах в бесформенные куски материи. Им это не нравилось, кто-то убегал, кто-то пытался запустить чем-то. В первый раз прилетевший прозрачный кочан капусты, брошенный какой-то шумной тогровкой оставил след, как вполне реальный. Потом пришла мысль, что если не обращать внимания на них и их действия, призраки не смогут ничего поделать. Оплатив это открытие десятком синяков он перестал страдать от них и не пытался уже уклоняться. Вначале он возненавидел этот темный город с шумными призрачными базарами и низкими переходами, заставлявшими кое-где чуть не ползти за стремительно удалявшимся проводником, но потом он влюбился в него, когда он смог оценить величественные громады готических особняков и сады, не уступавшие легендарным садам Семирамиды из слышанных им в детстве легенд, в которых кружились под руку с легким ветерком разноцветные листья, речки с чистейшей водой кое-где пробегавшие по городу, как бы в насмешку тяжелым водным каналам, пронизавшим столицу и несущим в себе неизвестно каких чудовищ, полюбил этот сумеречный свет желтой луны и специально подобранных и искусно спрятанных фонарей - часто казалось, что свет идет ниоткуда, и огромный диск луны - этот глаз невиданного фонарщика, своей нечеловеческой волей освещавшего путь там, где это надо и хранившего тень там, где она была столь уместна. Но даже не эта красота навсегда привязала его к странному городу. Там были такие же, как он. Не призраки, живые. Он достаточно часто видел их и всегда старался позвать, догнать их и часто у него это получалось и они стояли, пристально изучая друг друга, или наоборот, кто-то из новых знакомых подхватывал его руки и тянул куда-то... Проводник терпеливо ждал. Были и те, кто увидев его, молча доставали клинок. Его это не пугало и даже не удивляло, он и сам считал, что хорошая схватка дает куда больше поводов к дружбе, чем, скажем, грандиозная попойка, и что это отличная возможность познакомиться. И редко отказывался от вызова - когда ему просто не нравился новый знакомый и он аккуратно его обходил. Были и те, кто упорствовал и тогда он старательно сметал с дороги тех, кто не хотел отойти сам. Ему это нравилось, хотя и не вызывало сильных чувств - он после каждого движения старательно искал в лице оппонента следы понимания, что игра не стоит свеч, чтобы можно было первым предложить прекратить безобразие - он чувствовал себя тем неуютнее, чем сильнее его хотели достать - он не понимал этого. \"Ярость, ненависть - это ведь всего лишь приемы воина да убийцы,- думал он тогда - а они живут этим...\" И шел на врага. Потому что совсем не умел защищаться. Проходя мимо многочисленных мастерских он то и дело примерял новые доспехи, комбинировал их, добиваясь идеального баланса защиты и подвижности, любовался результатом, пробовал на прочность и... Неизменно выбрасывал после пары раз использования. Ему все очень нравилось, но это было не то... Он мечтал собрать доспех, который защищал бы не его а от него, от того, что иногда рвалось наружу и выбравшись, застревало в глазах холодными красными искорками. И тогда он выбирал самый совершенный клинок из из всех, что мог найти, смазывал его ядом и шел, повинуясь возникавшему в то время безошибочному чувству, тщательно отмечавшего в его голове места, где были живые. Призраки на его пути часто не успевали понять, что произошло, как их засасывало в эти искры, заставляя их светится все ярче. К счастью, это что-то не переносило свет и... Что-то еще, что было в глазах тех, кого он находил. Атака, еще, еще, еще... на вражеские выпады он слегка менял положение и иногда ставил легкий блок - и снова вперед, удар, удар - дотянуться до глаз, сбить с них броню сосредоточенности, страха, непонимания - обманное движение, сильный удар в плечо - враг уронил оружие и держится за порез, смотрит на него... И... Он вдруг понимал, что его желание измерить кончиком клинка чужую душу только что принесло боль такому же существу, блуждающему по вечерней столице и занесенный меч со звоном летел на мостовую, чтобы никогда не быть поднятым. Такому же? Вряд ли. Куда лучше, почти все они прощали эту атаку и тот трескучий холод, что почти всегда сопутствовал ему. Иногда он встречал тех, кто видел его проводника и могли сказать ему что-то - тогда проводник молча смотрел на него из-под капюшона и менял направление, иногда даже возвращаясь, чтобы свернуть где-то еще. Некоторые из этих встречных, кто мог видеть куда больше, дарили ему тоненькие красные ниточки, своеобразные нити Ариадны, чтобы он мог найти их, когда захочет, а иногда он и сам замечал, что как-то смог дать такой вот клубочек кому-то из тех, кто гулял по вечернему городу. Были у него и клубки, ведущие к тем, кого он полюбил - таких было немного и все они были такие разные, и каждый по-своему поддерживал в нем свое тепло, а самый дорогой ему клубок тянулся прямо из сердца, уходя то в темноту подъездов, то в сады, а то и вовсе куда-то вверх. Он не думал об этом, зная, что на том конце его ждут...
Темнело. Он бегал по площади, огромной, прекрасной, на которую выходило с десяток широких улиц и с дюжину мелких улочек и никак не мог поймать рассыпанные клубки, то спокойно лежащие на мостовой, то, подхватываемые внезапным порывом ветра и носимые по всей площади. Он был близок к отчаянию, каждый клубок был тем волшебным средством, что превращало прошлое в будущее и был неизмеримо дорог ему. Проводник сидел на кованой скамье под нарочито стоящим тут таким же кованым фонарем, казавшимся часовым на посту света, намеренно оставленным напоминать, что свет не льется из ниоткуда и терпеливо смотрел на него, ловящего в порывах кружащего осеннюю листву ветра свои клубки.