Кто пишет за нас? Так у всех? После какой-либо сильной эмоции либо думаешь, либо пишешь. В детстве - думала. В юности, мечтая стать писателем, писала. Потом несколько лет опять только думала. И недавно – оно пришло. Или вернулось? Ты просто берешь и пишешь. То, что льется. Что уже сложено в слова. Никогда не знала слова черновик. Черновой и окончательный вариант обычно отличались лишь перестановкой слов в некоторых предложениях. По психологии знаешь – это состояние известно и описано. Хотя бы в работах Чиксентмихаи. Аутотелептический поток – дай Бог памяти. Не поручусь за точность названия. Но хоть сто раз все опиши – его надо пережить.
Когда я читаю свои рассказы, то читаю их как чужие. Я такое написать не могла. Просто не могла. В нормальном состоянии, если и садишься писать, получается ерунда. Рвешь и выкидываешь. Но ведь чтобы написать вещь, надо пережить некое потрясение, нечто нетерпимое. Написанное – не мое. Часто писала, чтобы отпустило. Какое либо воспоминание или чувство становилось настолько мучительным, что писала. Как правило, это была какая-либо книга.
Именно поэтому в свое время и решила бросить писать. Не умею писать добрые и легкие вещи. Они либо мучительны, либо пронзительны. Зачем мучить читателей? Они ведь не виноваты.
А потом были те Странные выходные… Родилась - «Сестра». Из ниоткуда. Как когда-то. Что в ней? Если перечислить все будет такая страшная каша. То, что крутилось в голове не первую неделю и месяц, но не имело выхода. Но «Эклипсис» еще не такое «нельзя» бы выломал, думаю. Может, наоборот радоваться, что прочитала? Писать, пусть для себя, пусть в стол, раз оно все такое «больное» у меня, но писать. Замереть с ручкой в руках, а потом быстро начать записывать те предложения, которые будто кто-то надиктовывает. Чашка кофе, вторая, третья, а слова все льются. Точно известны последние слова, но пока непонятно, как к ним подойти. Не важно. Записывай. Хорошо, что я не курю. От кофе под вечер трясутся руки. Оно выстраивается. Проносятся огромные пласты сюжетов, ты их перебираешь, что-то берешь, что-то режешь, что-то просто, со вздохом, откладываешь в дальний угол. Последние слова уже известны – все идет к ним. Никогда не выстраивается тот сюжет, что был в начале. Начинаешь писать про одно, заканчиваешь совсем другим. Важно ощущение. Последние слова его выразитель. Ловишь ощущение – и вот они последние слова. Все. Снова кофе. Перечитать и поправить слова кое-где, пока оно не ушло.
«Сестра» - это детище аниме. Первый рассказ, что родился не из слов, а из образов, которые надо было переложить в слова. И как всегда бывает – да содрано наглейшим образом, если знать откуда очень легко отличить. А получилось что-то другое. Совсем. Я может потому так в аниме и вцепилась, что оно похоже на то, что я пишу. То, что показывают, всегда не то, о чем рассказ на самом дело. А может это мне все кажется? Это ведь лишь на мой взгляд.
Решила попробовать выложить куда-нибудь и посмотреть на отклики. Может мне лишь кажется, что у меня «больные» рассказы. А если и нет – не расстроюсь. Теперь – уже нет.
Рискнем? Но с предупреждением – это больно…
Отпустите…
Звонок в дверь. Антон тяжело вздохнул и с тоской пошел к двери. За дверью стояли двое.
Нет. К черту! - и захлопнул дверь. «Ведь снова позвонят» - опять открыл.
- Идите, откуда пришли. Я уже не верю в помощь ближнему своему. Ради Бога, я устал. За этой дверью… - он говорил что-то еще, но это было уже бесполезно. Он знал это.
Высокий худой подросток. Не бывает таких худых людей. Парень весил не более тридцати килограмм. Он был страшен своим костистым лицом и обтянутыми тонкой кожей ручками. Второй, похоже, родственник. Скорее всего, отец. Здоровый малый, на фоне которого подросток выглядел еще более отвратительным.
Они не сопротивлялись. Молчали. Видно привыкли, что их отовсюду гонят. Черт! Чер-р-т!!!
Заходите.
Провел в кухню. Посадил на стулья. Дал чай. Все молчали.
Рассказывайте.
Они лишь переглянулись. Мама дорогая.
Иностранцы.
Внизу, в машине, сидел тот, кто привез их сюда. Тоже не слишком здорово владел языком. Sorry ребята, Антон на их языке знал только пару ругательств.
У парнишки рак мозга. Сочувствую. При чем здесь мы?
Мы? То есть вы не один лечите?
О нет! Я не лечу. И никто в этом доме не лечит. Здесь нет докторов, целителей, чудотворцев. Вы не по адресу.
Да, да. Нам говорили…
Кто? Кто?! Он клялся могилой матери, что будет молчать.
Вообще-то его мать жива.
Дева Мария! Ну, хорошо. И запомните: Никто Вам Ничего Не Обещает. Ясно? Никто - ничего. Никаких гарантий: это не больница. А если вы кому-то об этом расскажите, то тот, кто придет за вами, – слетит с лестницы. Я не шучу!
Парнишка все время молчал. По-видимому, ему было тяжело сидеть. Ему уже, похоже, и жить было слишком утомительно.
Посидите тут.
Антон зашел в комнату. Она спала. Если это было можно назвать сном. Нет, нет. Мальчишка еще не умирает. Не сегодня.
Приходите завтра.
Они пришли завтра. Стало стыдно. Как надо отчаяться, чтобы глотать такое безропотно. В никуда, и никому, никаких гарантий, приходите завтра.
Но все равно. Поможешь этому, придет следующий. Им никогда не будет конца. А ему – Антону - очень даже будет. Лет семь в таком режиме – и все. Что называется - сгорел на работе…
Поможешь этому…
Помогли.
Потом сутки лежали пластом, еще два дня сил хватало лишь есть и спать.
А потом снова звонок в дверь.
Тогда он вдруг сделал то, чего не делал даже, когда шел во главе цепи, думая, кого не досчитаются сегодня, кто сегодня упадет и не поднимется, когда была страстная мечта, чтобы к вечеру дошли все, чтобы не было дырок в цепи, тела которых через пару дней растащат звери, сделал то, на что считал себя не слишком способным. Он заплакал.
От отчаяния.
Цикл «Предчувствую Тебя». Уже по названию видно – Блок, одиннадцатый класс. Вроде там было пять рассказов.
Т а м.
И в твоей лишь сокровенной грусти,
Милая, есть огненный дурман,
Что в проклятом этом захолустье -
Точно ветер из далеких стран.
Там, где все сверканье, все движенье,
Пенье все, - мы там с тобой живем!
Здесь же только наше отраженье
Полонил гниющий водоем.
Канцона вторая. Н. Гумилев.
- И с тех пор ее никто не видел - закончила рассказ бабушка.
Мальчик молча смотрел на нее, а потом все-таки сделал это - задал свой вопрос:
- Но п о ч е м у она ушла?
Бабушка строго взглянула на него: этот вопрос, как самый подрывающий основы логики, все взрослые не задавали. Он считался чуть ли не неприличием. Это осторожно обходили в разговорах стороной.
Бабушка молчала. А что она могла сказать? Что дочь была непутевая и захотела легкой жизни? Все знали - нет. Ладная была девочка, быстрая трудолюбивая… просто… странная… другая, не как все. Что она искала? Куда уходила летними ночами? Кого ждала?
…- Марья, иди сюда! Где тебя носило? - громко кричала мама. - Где, я тебя спрашиваю? -Маша подошла поближе и мама схватилась за сердце. - Во что ты превратила платье?! За три часа. В нем будто полгода ходили. Где ты была?!!
Маша посмотрела на маму:
- Там…
- Где, горе мое?
- Там… нет имени… просто – и, не обращая на маму внимания, прошла в дом.
И пошло… Год, два, пять, десять. А Маша все не становиться той девочкой, что ушла июньским днем за молоком. Будто часть ее не вернулась домой, а осталась там.
Потом приехала Карина - захотелось пожить в деревне. Как проклинала мама тот день. И бились в голове проклятые «если бы…» Если бы Карина не приезжала… если бы не купила в аэропорту журнал… если бы Маша не вошла, когда была открыта эта страница…
На ней были картины. Непонятные, прекрасные и ненавистные тем, что вызывали неосознанную тоску по чему-то нужному, но утерянному, забытому… Их сила чувствовалась на простой фотографии. А в углу страницы была напечатана фотография симпатичного парня, чем-то напоминавшего Машу - испанского художника, чьи картины выставляла галерея.
…Уже потом, много-много времени спустя вновь и вновь глядя на это фото, мама поняла что общего во внешности у Маши с Эрнесто Мигелем Анхеросом - глаза. У них был совершенно одинаковый взгляд - будто они смотрели сквозь, словно мысленно они не здесь. Такая отстраненность… и тоска. Та самая, которую вызывали картины Эрнесто.
А тогда все просто листали журнал, когда вошла Маша. Увидела картины… так мрачно и пронзительно еще не глядела… отшатнулась и вышла.
-А сколько ей было, когда она пришла домой так поздно?
- Сколько тебе…
И вдруг все стало понятно. И его внезапный интерес к этой истории. Да что это за проклятие над детьми в их семье?! Детьми. Вот в этом-то все и заключается. Когда ты легкий и звонкий, словно солнечный лучик, когда снится ночью ветер и полет, Когда ты худая девчонка лет восьми и жизнь для тебя одна большая Дорога. Ощущение, что чудо за углом, что вся жизнь - непередаваемо-прекрасное чудо…
Было, было… а потом ушло… исчезло. Забыла все это, растеряла, отдала не поняв…
А теперь где, где все это?!
- Там - отрешенно улыбнулся мальчик.
Дороги… солнца.
Звонок. Обыкновенный школьный звонок. По соседнему стулу скользнула тень. Рефлекторно дергаю сумку на себя. Я позволю говорить со мной лишь на равных, лишь по своему желанию, и если он захочет. Иначе - я вновь ухожу. Но тень не ушла. И я поднимаю глаза. Эдмон. Не худший вариант: мог прийти Вик, мне было бы стыдно и горько: ведь по сути связи между нами уже нет.
Движение в классе замедлилось - Эдмон всегда привлекал внимание. Он не любил спектаклей и предпочитал уходить в сторону, но сейчас был слишком зол.
-Что, душа моя, твои мечты сбылись? - спросил он.
-Да, - тихо ответила я. - Я ненавижу их за это.
Может, его сбило отсутствие оправданий, а, может, он понял, что я сама себе придумала мечты, но они начали сбываться, и я не могла свернуть в сторону, как бы ни хотела все изменить. Изменить я могла ничего.
- Пойдем, - так же тихо ответил он, и я поняла, что что-то у него осталось от любви ко мне. Я ему еще была нужна.
-Надо забрать документы, - вспомнила я. Нельзя оставлять за собой хвост прошлой жизни: она не даст тебе уйти.
-Да, конечно. Я сам все сделаю, - отозвался он. Сам? Я о тебе позабочусь, другими словами. Мы не на равных! Это отшвырнуло меня вновь назад в волну горечи и злобы. А звенящая пустота и яростный азарт, чем я жила в этой жизни, внезапно ушли. Но мне нельзя расслабляться и плакать. Я не умею плакать, а стоит мне расслабиться, как было, и боль поглотит меня. Нет!
-Эдмон, - окликнула я его. - Жалеть уже некого. Сейчас ты со мной. Решать тебе: уйти мне или остаться. - Взяв сумку, я пошла к выходу.
Лица, лица - любопытные, встревоженные - откуда они? У дверей я оглянулась, пытаясь понять, кто эти люди, глядящие на меня и Эдмона. Будто снова шагнула туда, где их не было. Там их и вправду не было: на меня из темноты, куда я их загоняла, шагнули воспоминания о других людях, других вещах, и особенно одно лицо.
Я отшатнулась от него: его я боялась, как огня. Боялась, ненавидела - и любила. Настолько, что готова была шагнуть под колеса, только бы уменьшить боль от его гибели.
Прощаться? Я, отшатнувшись, ушла от всех лиц. Прочь от этих теней, в поисках того, что не будет тенью, не отблеском луны, а солнечным зайчиком, рядом с которым мне бы захотелось остаться, если не навсегда, то надолго. Сколько я еще буду уходить?
Вначале был холод. Темнота, тени. Осенний вечер. На ветру стоит маленькая девочка, достающая взрослым до пояса. Стоит и смотрит, как люди проходят мимо. Кто она им? Есть ли им дело до того, что ей холодно?
Новая вспышка. Годы, захлебывающейся от восторга, счастья, девочки. И это было… Все было… А может, как раз, ничего не было, и это лишь фантазии, а не воспоминания… Как она была счастлива! У нее были ее братья. Взрослые, сильные великаны, защищавшие ее от мира. Да, они не были родными по крови: юноши нашли себе маленькую сестренку. Она же братьев любила до безумия, как и они ее. Что-то связало их с первой минуты. Путешествия, постоянные переезды, море, солнце, ветер, восторженный, захлебывающийся смех, люди, создавшие Семью. Все слилось в одну ленту. И жизнь мнилась той девочке одним восхитительным приключением. Но поезд внезапно приехал на конечную станцию.
Хлопок двери. Родные руки. Что осталось от того? Шум моря ночью после шторма, сказанные много позже, чем следовало, слова: “Мы забыли назвать имена!” Какие у них могли быть имена? У карточного шулера и у девочки, не знающей толком, сколько ей лет, которую нашли на улице, не знающую своего имени. Вот и получились Ромео, и Джульетта… Ромео убили за долги подельники, а Джульетту братья долго отводили от границ безумия и колес машин…
Жалость. Море жалости. И боли в душе настолько сильной, что стала физической. Эти люди вокруг… Темнота, холод, пустота. И тени. Они называли себя ее братьями. Они топили ее безжалостно. Жалели. Она ненавидела их. Ей не было больно, а было… не пусто, не все равно, а… просто… Но они вновь говорили: “Милая, забудь!” Что надо забыть? И воспоминания, что надо забыть. Она захлебывалась в этой волне, не справлялась с ней. И ушла от них: они держали ее здесь, тянули назад, пытаясь забытьем отрицать настоящее. Но восторг уже был! Можно ли вернуться туда, когда все герои переплавились, когда они будут шутами у декораций… Милая, забудь…
Злой азарт, звенящая пустота внутри. От кого был побег? Но сейчас надо выжить, уйти от преследования. Уходить вновь и вновь за полчаса до преследователей. Кто они? Какая разница… Ненавидеть их? Спасибо им! По пути ухода от погони, можно уйти и от боли. И не возвращаться…
Но все-таки, это были они - мои братья.
И здесь и сейчас они были для меня - самое главное.
-Пока мы катались за тобой по миру, милая, Энджи женился, а меня в Лондоне ждет невеста, - сказал Эдмон. - Поедешь на свадьбу?
И было мукою для них…
Послушай: далеко на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Н. Гумилев “Жираф”
Не по залам и по салонам
Темным платьям и пиджакам -
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.
Н. Гумилев “Я и Вы”
“И было мукою для них, Что людям музыкой казалось” (И. Анненский) Наверное, это очень бездумно, глупо прикасаться к чужим тайнам, к чужим чудесам. И очень, очень грустно. Хотя и прикасаешься - то чуть-чуть, почти случайно, легко, легко приоткрыв портьеру, и смотришь туда, как мальчишка с галерки смотрит на сцену, на эту другую жизнь. И нет даже зависти: чужие чудеса что-то настолько непостижимое, что отступает и зависть. А ты стоишь и смотришь, затаив дыхание. А потом будешь вспоминать… Нужны ли они, “чужие тайны”? Кому как… Некоторых они лишь слегка растревожат, спровоцировав на мимолетную горькую улыбку, а некоторые впоследствии почувствуют злость: не имея возможности ничего изменить, они вынуждены жить с тем, что есть, зная, что бывает не так. Совсем не так.
-Все, милая, собирай вещи: мы легли на стол шефа грудью, и он снизил срок твоего пребывания здесь до шести недель, что закончились…
-Вчера! Я считала! - и она неудержимо рассмеялась, кое-как заталкивая вещи в сумку.
-Что будешь делать? - спросил он.
-Увидим! Ничего не знаю! И как это здорово - не знать! Холм Отражений! Там меня ждут.
Она оглянулась на нас в дверях. Не прощаясь, а чтобы еще раз убедиться: она уходит. А мы остаемся.
Она ничего мне не обещала. Наоборот: говорила, что ее путь - дорога в никуда. У каждого свой путь. И она не может позволить себе взять меня с собой, заставить прыгать в омут неизвестности. Но для меня это были лишь слова, которым я плохо верила, пока мы бродили тем сентябрем по аллеям, слушали ветер, зная, что по нашу душу. И стоит захотеть - умчит…
Слишком близко я стояла к чуду. Ощутила его жар, протянула руки, а оно ушло. Не попрощавшись! А кто я ей? Странная, мимолетная встреча. Меня предупреждали. Но все равно хотелось плакать, будто меня предали. И по лицу текут злые слезы. Теперь я знаю, что чувствуют, прикасаясь к чужому чуду, зная, что оно никогда не станет твоим. А что-то неуловимое, ненадолго появившееся в моей жизни, ушло. То обостренное восприятие реальности, упоение ею во всех проявлениях. Теперь я даже думать боюсь о той боли, что испытаю, попытавшись, как тогда, просто пройтись по аллее, восхищаясь всем подряд. Тогда это было легко: видеть красоту, наслаждаться ею, ждать обещания чуда, что из-за угла может появиться это нечто чудесное, ведь оно шло рядом со мной, лишь протяни руку… Это ушло. Ушло в никуда.
Не сложно было научиться жить как раньше. Надо было лишь запретить себе видеть. Все, что угодно: красоту, миражи тумана, надежду чудес. Запретить себе верить обещаниям ветра, шептавшего, что он подхватит и умчит туда, где есть эта вязь чудес, в которую так стремилась она. Что ж, это было не сложно. Только немного странно, будто смотришь на себя со стороны и спрашиваешь: “Неужели тебе раньше хватало этого?” С этим можно жить, но нельзя забыть. Тоска по чудесам с годами не проходит. Как смерть, однажды дыхнув, не отпускает уже никогда.
Я лишь однажды совершила ошибку, поверив ветру, увидев человека с диковатыми серыми глазами. Они обещали чудо. И я поверила, поклявшись, что уйду, когда это нечто исчезнет. А потом не смогла уйти: “Человек навсегда в ответе за всех, кого приручил” У меня же родилась дочь. Меня опутала паутина связей, мешавшая дышать. А ведь… сбылись все мои мечты о семье, о работе, о нужности людям, которые были у меня до того сентября. Но он ушел, этот сентябрь. Навсегда. И вот уже 15, 20, 25, 30 лет отделяют меня от него.
Стояло начало осени. По вечернему парку шли двое: очень красивая женщина лет 35, хотя, наверное, гораздо старше, и молодая девушка.
-Ты не волнуйся, мам. Все будет хорошо. Мы переживем и это.
-Как ты считаешь, - перебила вдруг женщина девушку, явно думая о своем, - Ты взрослая?
-Я? Думаю, да. Как-никак 25 лет, муж, ребенок. Кстати, тут тебе письмо, - она достала его из сумочки и отдала женщине.
Та молча взяла письмо и отошла под фонарь. Строчки прыгали, но одно она увидела: “Человек навсегда в ответе за всех, кого приручил… даже, если это вышло случайно… но я опоздала… а теперь ты свободна…” И два старых, засохших кленовых листка. Ключи от дверей.
Девушка смотрела на мать. Та вдруг подняла голову и взглянула на нее горящими сумасшедшее - счастливым огнем глазами.
-Я ждала этого 30 лет. Но даже, если бы не дождалась… Ожидание этого стоит потраченной жизни, - она вдруг порывисто обняла дочь, отшатнулась и поспешила прочь. Девушка стояла посреди аллеи и смотрела ей вслед.
Что мы чувствуем, нечаянно прикасаясь к чужому чуду? Соприкоснувшись с ним всего на полминуты, встретившись с этими глазами, горевшими таким огнем… Потом вспоминая об этом много раз… Зачем они, эти “чужие тайны”? Они врываются в нашу жизнь, круша все на пути, как сумасшедший ветер, оставляя после себя разрушение и злые слезы от бессилья что-либо изменить. Мы связаны, опутаны связями, не дающими ветру унести нас туда, куда убежала помолодевшая на 30 лет женщина. Но зачем?! Зачем приподнимать портьеру, если нет выхода?! “… ожидание этого стоит потраченной жизни” “А дождусь ли я”, - со злой тоской думала девушка, идя по аллее и запрещая себе слушать ветер…
Воля к жизни.
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают-
значит - это кому-нибудь нужно?
Послушайте! В. Маяковский
Они бы очень удивились, узнай правду. Но она очень быстро поняла, что даже если вывернешься наизнанку, чтобы тебя п о н я л и - слова - лишь слова - и в ответ на них удивленно - настороженный взгляд. Ну и что! А она все равно иногда просыпалась среди ночи и шла к окну. И смотрела на звезды. Почему-то было важно увидеть звезды. Смотреть и смотреть, отдавая им свою боль, свою радость, делясь с ними, черпая из них. Бывали и другие ночи, когда она просыпалась с ощущением, что в мире что-то случилось. И она опять смотрела в ночное небо, пытаясь разделить с ними их боль и радость.
Когда ей была десять лет, она попала в больницу с аппендицитом. Проснувшись после операции, она обнаружила за окном ночь. У окна стояла молодая женщина, лежавшая в больнице с маленьким сыном. Женщина смотрела в окно как-то неуловимо знакомо...
-Откиньте штору, пожалуйста - попросила девочка, внутренне боясь расспросов.
Женщина молча откинула штору. И отвернулась.
Тогда девочка и узнала, что она не одна. Что есть такие же: чувствующие что-то неясное, живущие двойной жизнью - и настолько боящиеся обнаружения своей тайны, что отворачиваются и от себе подобных.
В десятом классе появился Сергей. Сначала он был для нее романтическим героем, в которого не возможно слегка не влюбиться, но постепенно она полюбила всерьез. И вдруг стала жить его улыбками пусть и адресованными другим. Ходила, как в тумане… Но четко врезалось в память:
- Хорошая ты девчонка, но…
И снова ночь. Темнота и звездное небо. Это был первый «взрослый» удар. Хотелось совершить что-нибудь резкое, злое, что бы было не так больно. Но были звезды… Они молча выслушали все, взяли себе ее боль и отпустили с миром…
Сережа и утром остался Сережей, и была боль, но можно было жить дальше: есть в небе звезды.
И она жила! Был выпускной бал и ночь у реки: это странное, глупое объяснение с Сережей, признававшимся в любви. И в памяти остался теплый ночной ветер и замирающее от неверия счастью сердце: «Веришь?!»
На свадьбу не пригласили никого - не захотели. Жили в каком-то своем мире-тумане, не желая никого видеть. Любовь друг к другу была безумием, одержимостью, болезнью. И по-прежнему она иногда просыпалась по ночам и шла к окну…
- Что ты?
-Нет, ничего. Просто не спиться.
Но она не рассказала… Может помнила глаза матери, а может… молчаливое напутствие той женщины из больницы.
***
Ребенка ждали долго - десять лет. И, наконец - о, счастье! - «Беременность протекает нормально», - сказал врач. Три слова - и она Мать!.. Два месяца летала, как на крыльях. Сережа прямо на руках носил. Звезды, вы слышите?! Я - Мать: во мне новая жизнь!
Пустынная улица. Резкий крик. Скрип тормозов. Перекошенное от ужаса лицо водителя…
- Врач сказал - у нас еще будут дети. Слышишь?
Кто кого утешает? Он - ее? Она - его? Не важно… но… врач сказал… Слова врача ничего не изменят. Пустота внутри. Раньше там был ее ребенок, а теперь - пустота.
- Сереженька, милый - ревела она. А он сидел на больничной койке - бледный, измученный - и непонятно было кто кого утешает.
А ночью она, с трудом встав, подошла к окну. И долго смотрела на небо, ведя безмолвный разговор. И какая-то успокоенность снизошла на нее.
Можно жить дальше. Даже с такой раной на сердце. Она никуда никогда не уйдет, не зарубцуется. Но можно научиться жить с ней…
Когда это началось? Они ведь так любили друг друга. Она все еще любит… А он… Он говорил своей матери по телефону ночью:
- Не могу с ней рядом лежать. Лежу и думаю: если бы она не пошла по той улице…
Три дня она ходила, как оглушенная: он винит ее в смерти их ребенка. И это, как приговор: еще не приведено в исполнение, но от этого никуда не деться. Он любил ее, любил! И - не мог простить. Рвался, метался, не зная, что предпринять, как избавиться от этого наваждения - и запутывался еще больше. Бывали дни - пылинки с нее сдувал, а бывало - придирался ко всему, доводил до слез, словно наказывая. Это был нескончаемый ад. Для обоих…
Откуда у нее взялись силы уйти от него? Она любила его, но знала - не простит. Никогда. И всю жизнь будет мучить.
И в мире остались лишь она и ночное небо.
Подруги говорили, что она сильная. Нет, она была слабая, очень слабая. И сумасшедшая: нормальные люди не общаются с небом. Есть только кучка ненормальных, боящихся обнаружения своей тайны, - и весь остальной мир. Но у всего остального мира есть только он сам: Даже любовь, долг, ответственность - непостоянны и эфемерны, как слова, - а у них есть звезды. И пока они есть можно жить дальше.
Можно уйти от мужа и жить впроголодь. Можно метаться по двум работам и учиться на заочном. Можно закончить с отличием и узнать о гибели бывшего мужа. Можно полночи тупо сидеть перед бутылкой водки, сознавая, что все, кто любил ее, погибли, она одна. А потом рыдать в подушку, когда уже нет слез, а из горла идет крик и судорога трясет тело…
Можно… Можно… Можно… ВСЕ! Пока есть э т о. Небо? Звезды? Пока есть сила встать и упрямо жить дальше. Бесчувственная? Кто знает…
Что такое второй шанс? Что-то в роде: «В сорок лет жизнь только начинается!». И ты снова замужем, но уже не наивная девочка, а взрослая женщина, имеющая своё дело. И одновременно это, когда знаешь, как легко все потерять. И молишься всем подряд нося первого… или второго? - ребенка, ревешь над его кроваткой от счастья, видя - вот он и ты можешь его видеть, а могла и не увидеть - использовав в реанимации три с половиной минуты из разрешенных четырех. Что позвало, потянуло обратно?
Второй шанс. И - счастлива! Слышите, звезды? Люблю мужа, детей, всю жизнь, и у меня есть вы! Слышите?!
Ночью женщина неожиданно проснулась. Что-то произошло! Что-то случилось! Она подошла к окну, ... а там была п у с т о т а. Нет! Вернись. Не хочу думать жить одна: все годы были я и ты. Ты и я. А одна я не могу. Не умею! Я умру следом...
В парижской больнице умер никому не известный старый бродяга.
Она умерла год спустя от лейкемии. "Могла бы, могла бы выжить... Не понимаю: почему нет воли к жизни"
Какая может быть воля к жизни, когда с неба ушли звезды...
Линии, грани...
Это было и даром и проклятием.
Из частного письма.
Мы стояли у обрыва и смотрели на волны. Честно говоря, я плохо представляла, зачем мы сюда приехали, но... лучше уж уступить.
Если быть совсем откровенной - я боялась. Всего. Что он уйдет... Что он умрет... В таком состоянии, в каком он пребывал последние полгода, он мог сотворить все, что угодно: и я уступала и уступала. А он... все больше мрачнел, худел, постоянно находился во взвинченном состоянии, но мог, замерев, думать о чем-то часами.
Недавно вдруг заявил, что, может, сдать его в соответствующее заведение, чтобы обоим не мучиться. Я была в шоке и, уже привычно, заплакала.
- Ты плачешь... Тебе легче от этого... если бы я мог, проплакавшись, все забыть.
Что грызло его? Если бы я могла помочь... но как? Чем?
Он сутками в студии. Начинал рисовать, бросал, делал наброски заново. Я как-то тайком посмотрела на его наброски, но ничего не поняла. Линии, грани... он всегда рисовал психологично-абстрактные картины, но здесь он превзошел себя. Наброски, казалось, говорили о чем-то, звали. Даже я поняла, что это здорово: такое в галерее оторвали бы с руками, а он... однажды ночью все уничтожил, плача и ругаясь.
Я хотела помочь... и лишь потому спросила: почему он это сделал, ведь наброски были очень хорошие.
- Хорошие... Ты помнишь себя в детстве?
- Довольно смутно... Кажется, мы часто переезжали...
- Когда ты, глядя на картину, вспомнишь себя в детстве, тогда она будет "хорошая".
Наверное, здесь и была моя ошибка. А может, и нет... Но у меня вырвалось:
- Но зачем?
Он посмотрел на меня и молча вышел из комнаты. Я думала, он хотел что-то взять, а он не вернулся. Он был жесток! Как бы я ни была приземленна, не понятлива, не чутка - он не должен был так делать. Ведь сам всегда был чуток, хотя и нетерпим - и, наверное, знал, что не должен был так уходить. Но... ушел. Почему? Почему решил, что можно, разрешил сам себе?
Что. Почему. Зачем.
Когда этими вопросами живешь не одну неделю - привыкаешь. Все притупляется. Устаешь их себе задавать.
Но с того жестокого ухода так и пошло. Я продолжала по инерции любить того человека, каким он был когда-то, а тот, что был рядом сейчас - чужд, нетерпелив, мрачен, странен - и просто неприемлем. С ним нет ничего общего. И я очень хотела возвращения того, очень боясь за этого. Он пугал меня и вызывал жалость своими муками. Если бы я могла помочь... Но чем я могла помочь человеку, уничтожившему свои картины, с которым мы жили, словно соседи. Этот вопрос единственный остался в голове: "почему", "как" ушли в прошлое. Все ушло в прошлое, а он зачем-то по-прежнему оставался со мной.
- Что с тобой? Почему ты такой стал?
- Какой?
- Жестокий. Несчастный. Мечущийся. Стал нетерпимым эгоистом.
- Интересно - протянул он. - Раньше эгоисткой в нашей семье считалась ты, а я был "чуток и покладист". Но оказалось, моя "чуткость и покладистость" не перенесли и одного серьезного испытания. Как проявилось - я не хочу страдать в одиночестве.
- Тебе легче, что ты делаешь больно мне?
- Но тебе же было легче, когда из-за неприятностей на работе, ты ссорилась со мной.
И вновь слезы. Почему он так? Если разлюбил, ненавидит - пусть уходит, но ведь живет рядом... и мучает. И рассказать некому.
...Когда только познакомились - он был довольно известный молодой художник. Это льстило. Поначалу это и было основой - его известность. Он был спокойный, немного отстраненный, милый, насмешливый... Самый, самый! И должен был стать только моим! Только тогда я была спокойна, когда он рядом. Поначалу он сопротивлялся, а потом смирился: растерял приятелей, знакомых - осталась только я. Но ведь не из эгоизма, не специально я это делала: просто не могла находиться вдали от него. И мы сидели дома вместе. Он дурачился, в шутку рисовал меня, но мог усадить и всерьез, заставляя сидеть часами, не разрешая смотреть на работу. В шутку ругал меня за нечуткость в художественном плане. Пару раз даже ссорились из-за картин. Глупость какая! Ладно бы из-за его, а то из-за чужих. Но это быстро забывалось: всегда первым приходил мириться. Прощал мне "глухоту", а я научилась не высказываться о произведениях искусства.
Десять, пятнадцать лет - и он уже не довольно, а очень известный художник, правда, я по-прежнему не понимала его картин, а многие знакомые говорили, что, чуть ли не ненавидят их: восхищаясь их силой, готовы больше никогда не смотреть: картины, будто знают их тайны и говорят: "Вот ты! Не больше". Были и другие, будто звавшие куда-то. "Посмотришь, а потом неделю какая-то чушь снится".
Несмотря на это его картины выставлялись, покупались, и мы переехали сначала в хорошую квартиру, а потом в симпатичный коттедж. Он попытался что-то сказать, что в этой "приторности" жить не будет, но потом быстро стих: его мало что интересовало в жизни кроме его картин, и, иногда, мне приходило в голову, что здесь он просто существует (и оттого ему все равно, что есть, где жить), а живет в том, своей придуманном мире. Не знаю... Но в последние годы он все больше времени проводил в студии, как-то отгородился: в студию я не ходила, но все равно - все еще было хорошо. Пусть он вскакивал ночью и смотрел часами в окно, пусть часами, сутками сидел в студии... Пусть, пусть! Все это были такие мелочи, но главное - он был рядом, человек без которого я не могла жить. Просто не могла. А он... он мог! И за это я изводила его иногда: у меня был только он, а у него еще и его картины.
А потом он уехал в Брюссель на выставку без меня: меня свалил грипп. Я не хотела его отпускать одного, но он все же уехал.
Ее звала Дани. Дани Клер. Если бы она была двадцатилетней красоткой, это было бы понятно. Плохо, больно, но понятно... Но она была худой одиннадцатилетней малявкой, о чем-то болтавшей с ним, а потом исчезнувшей. Нет, не исчезнувшей, а вернувшейся куда-то... Он пытался рассказать мне о чем-то странном, чему даже сам не мог подобрать слов - в это я не слишком вникала. Что я понимала, так это то, что ему плохо, больно того, что он потерял. "Она говорила, что уйдет, но не верил, не думал, что будет т а к больно". Если бы он совершил что-то плохое, то или скрывал бы, или каялся, а он просто рассказал мне, как мог, когда я спросила, отчего он вернулся из Брюсселя такой странный, будто больной. Но после он не рассказывал ничего, а начал уходить из дому. Один и надолго. У нас так не было заведено, но он отказывался ругаться, а молча делал, что хотел. И постепенно он стал тем, кто мог сказать, что от моих мучений ему легче. Какое-то безумие. И слезы... Постоянно.
Ночью после этого страшного разговора пришел извиняться. Просил прощения за все эти слова, за жестокость и не знаю за что еще. Я чувствовала его ужас перед самим собой, перед тем чудовищем, в какое он превратился, по его словам. Слушала, жалела и думала, с подсознательной радостью - все. Все, кончилось это наваждение, и теперь будет, как раньше.
Но стало хуже. Еще хуже. В тысячи раз. Тихий и замкнутый. Про которого люди говорили: "Ты смотри за ним: мало ли что надумает". И тогда я начала бояться всерьез. Он не просил, не требовал, вообще никак не участвовал в нашей жизни. Он вновь сел за картины...
Однажды ночью сказал: "Поедем к морю..." Хоть что-то! Конечно, поедем. В 36 часов все оформили и собрались.
Он был готов сразу все бросить и бежать к морю, но я уговорила сначала оставить в номере вещи.
И вот мы стоим у обрыва и смотрим на волны. Уже довольно давно. Вдруг он поворачивается:
- Ты иди. А я еще поброжу... Да не бойся: ничего ужасного не совершу. Иди, пожалуйста.
Я повернулась и пошла. Он тихий и вежливый, старающийся не сделать больно, но в глубине души ему на это все равно. Всегда на море гуляли вместе, хотя он и молчал. Да, если вспомнить, когда - когда?! - он был только мой. Всегда был отстранен, никогда не был до конца здесь. Иногда мне казалось, что он меня не замечает, забывает, что я есть.
- Зачем же ты женился?! - внезапно закричала я.
- Прости - боль? сожаление? - И ты это поняла... Наверное, это моя самая большая вина - не стоило этого делать. Но ты была первая девушка, которой понравился я сам, а не мои картины...
- Я их никогда не понимала.
- Но молчала. И я молчал, тихо радуясь, что на меня смотрят как на человека, а не а в т о р а. Уже потом стало понятно, что мы слишком разные, но...
- Это было не важно!
- Да - очень тихо. - Я был мил и все такое, но... могла быть любая другая. А к тебе я привык. Ты была такая юная, красивая. Я поверил красоте...
- Что мне от этого?!
- Не знаю... Ты иди...
Был брак - и нет его. А тот, с кем прожила 15 лет, оказался чужим.
Он пришел в номер спустя полдня. Мокрый, замерзший - апрель, не июнь. И сразу лег...
- Ты можешь сделать, как раньше? - спросила я вечером.
- А ты хочешь как раньше? - удивился он. - И теперь?
Вот оно. Теперь. Когда я знаю, что наш брак не был настоящим - была игра. Муж был для меня всем. И, быть может, оттого и не замечала, что он всегда в своем мире, что любила за обоих. А теперь, когда я буду это знать, видеть, понимать, теперь я хочу как раньше?
Почему, почему так? За что мне это, когда всю жизнь надо переписывать.
- Ты эгоист, слышишь?! Всегда твои картины были для тебя всем, а мне - что останется. Всегда я была на вторых ролях. Вот цена твоей нежной чуткости - оно лишь для картин и статуй, а люди - черт с ними. Они того не стоят! И этим признанием ты продолжаешь мучить меня.
- Если тебе от этого будет легче, то я тоже наказан, как и ты. Так же жестоко и случайно. Кем? Судьбой? Господом Богом? Дани и в мыслях не держала такого... И самое смешное - даже в петлю не полезешь: все надеешься...
- На что?
- На чудо - мрачно усмехнулся он.
* * *
Почему я опять это вспомнила? Будто больше и вспоминать мне нечего... Ведь было и многое, многое другое - вспыхнувшее ярким калейдоскопом - какие-то путешествия, рестораны, мужчины, все, что можно купить за деньги: при разводе он почти все оставил мне, а было немало - потом второй брак, дети - многое, многое и... НИЧЕГО. Когда сидишь в кресле у камина, в своем замке, полном разных родственников - почему-то все чаще и чаще вспоминается, как мы стояли на берегу апрельского моря. Что-то было потом... Развод, его болезнь, когда он чуть не умер, но на мой приход в больницу отреагировал вопросом: "Хочешь все сначала?" Да, он был прав тогда, но все равно - боль. И еще помню: "Отпусти меня. Не чтобы я ушел, а ты осталась, не боль, не слезы, месть, ненависть, - нет. А просто отпусти, по-настоящему".
И он исчез.
Три, четыре года назад мужем были в Англии и услышали странную историю. Будто много-много лет назад в маленькую деревушку в Оксфорд шире приехал художник. На его картины со всех окрестных деревень смотреть ходили, а ему все не нравилось. А потом создал что-то. Что - никто не понял - линии, грани, - но будто с горы мчишься - ветер в ушах, смех, восторг, и тебе не больше восьми - длинная, полная чудес жизнь перед тобой.
Приезжали увезти на выставку - не дали. Пробовали украсть - не украли. Она... возвращала в детство, дарила еще минуту жизни на этом светлом острове, как нам пытался объяснить пожилой дядя-таксист. Картина так и стоит в той деревне. А сам художник? Исчез, как закончил картину.
Странная была история, путаная. Почему, исчезнув, оставил все вещи? Кто эта девица Клер, появившаяся в деревне перед его исчезновением? Но картина была! Та, которой этот человек отдал всю душу, всего себя, после которой здесь ему окончательно было нечего делать, искупившая его вину... За что? Придет же в голову. Неужели думать больше не о чем.
А что было еще, кроме его, непонятного, страшного? Ведь чудилось, что он где-то прав, но отметала, как не укладывающееся в рамки. Да, он метался, мучился по пустякам. Как-то неправильно жил... но у него была Картина. И, похоже, сбылось то, о чем он так страстно мечтал, когда еще жили вместе.
А что осталось у нее кроме этого замка… и страшной тоски по тому чуду, к которому так стремился он...
