Всего однажды мальчик говорил мне "не отпущу" так искренне, что хотелось плакать. Нужно было уезжать, собрать еще кучу всего, ничегонезабыть, я хмурилась и делала сосредоточенный вид, а он просто обнял меня крепко-крепко и говорит "не отпущу тебя". Я стала смеяться и вырываться, говорить "Данил, ну перестань, ну чего ты? Почему не отпустишь?", а он мне просто и пронзительно:

"Ты МОЁ теперь".

С тех пор мне хочется ходить с мелком в руках и писать на чужой одежде "моё". Ты, да-да, ты, ты - моё, и не смей еще с кем-нибудь обсуждать наши редкие минуты (недели, взгляды и письма я выдумала, и ты о них забудь, пожалуйста), наше еженощное такси и холодный нетронутый кофе. И ты - ты тоже моё, моё, каждой буковкой моё - никому-никому не выдавай наших ночных фонтанов, теплых влажных ладоней, вишнёвый сентябрь и географию родинок. И ты моё - моя девочка-цветок, понимающая, добрая, невыразимо нежная. И ты - моё, конечно, моё: ты всем, что ли о самом важном, глубоко спрятанном, больном и трогательном в последнем промокшем автобусе одними только глазами? Или ты, вот ты, мы так и не определились, обещал ли ты мне кубинский песок, а я до сих пор о нем не забываю; не забываю, но и никогда не спрошу, что ты привез мне из Испании: не спрошу, потому что вез ты своей девочке, в которую был совершенно по уши, а привез уже не своей, виноватой, грустной, не сумевшей тебе объяснить, что разлюбить оказалось еще проще, чем придумать себе любовь. И ты, мальчик, ты - моё, со времен наших с тобой посиделок на балконе я и не помню, когда чувствовала себя спокойнее, куда же ты пропадаешь все время, когда же ты поступишься принципами и купишь телефон? Сколько еще я буду твердить "моё-моё-моё", не отпускать и соглашаться на "Перезвоню тебе позже"?

И бегаешь с этим мелком, бегаешь, а они в один прекрасный (хотя какой к черту прекрасный, когда земля из под ног уходит?) момент исчезают из твоей жизни. То есть, конечно, это может быть вовсе и не в один момент, даже совсем не в один, это тянется дни, месяцы и даже годы (мне уже двадцать, мама, в некоторых случаях это позволяет писать мне "на годы"). Просто песком сквозь пальцы, медленно, но верно, а я их за одежду тяну "Ну куда же ты? Ну ты что, не видишь - моё? Ты что, не помнишь?" и тычу пальцем на мелок и надпись, а люди только пожимают плечами, мол, отстань, ненормальная, чего привязалась? – и мне остается растерянно хлопать ресницами, не спать ночами и теряться в догадках "Ну как же ты так со мной?". А особенно страшно, если и вправду не помнишь. Мне тогда по-детски хочется разреветься и непременно отомстить: неумело, конечно же - тем же. Но уничтожать улики всегда проще, чем стирать память, въевшийся запах и выкуривать музыку, застрявшую в венах. 

И тогда, только тогда - измотанная своими же истериками, иссякшая, чужая, разменивающая свою нежность на улыбки в маленьких прокуренных кафешках, в конец опустевшая и уставшая - вот тогда, тогда я их отпускаю. Потому что страшно оставлять позади, но не отпускать людей только потому, чтобы на них можно было оглянуться. И я никогда не сделаю тебя таким. Да, тебя-тебя, читай и не удивляйся. Когда у меня хватит сил на последнее "прощай", я хочу, чтоб ты знал, ты все равно - моё, в какое бы trapassato prossimo я бы тебя не записала.

Меня колотит как-то совершенно не по-температурному, хотя ползущий вверх столбик ртути, конечно, не врет. Я с улыбкой вспоминаю того мальчика, который говорил мне "не отпущу" так искренне, что хотелось плакать. 

Нет, ну честное слово, не было бы ему три года, я бы сразу в него и влюбилась.