В колонках играет - Е.Войнаровская - Нет, Ассоль
Чуть качаются их позвонки,
кандалами прикованы к кладбищу,
безымянные страшные ландыши.
Возложите на море венки.
А. Вознесенский.




УТОПЛЕННИКИ


- Люди!.. – пронзительный крик не был способен даже на такую мелочь, как поднять пару песчинок серого берега в вышину, на расстояние хотя бы в пару сантиметров, песчинок, которыми с такой легкостью и такой жестокостью играл ледяной ветер, растрепавший волосы, развевавший полы немаркого дождевика. Ребристая подошва оставляла на песке тяжелые следы, а он рухнул на колени и сжал жилистыми пальцами седые виски. Мысли путались в его голове, сердце билось спазмами последнего человеческого сострадания, каким-то чудом сохранившегося на этой земле, а глаза неизменно поднимались к небу в бесполезной попытке найти ответы. Оно молчало, оно молчало всегда. И не открыло бы этому человеку ни единой своей тайны, как бы долго он ни смотрел в его мрачную бездну. В этих местах небо слишком часто казалось темнее безжизненной почвы, страшнее бескрайнего холодного моря, разделившего большую землю и ее маленький, забытый Богом осколок, темнее и страшнее, потому что оно всегда оставалось равнодушным. Почва, хоть и оставалась безжизненной и сухой, впитывала и кровь, и слезы, море бросало мощные волны в порыве гнева, ярости или даже ненависти, а это высокое, но такое тяжелое небо оставалось безучастным, равнодушным, одинаково безразличным к непоправимому горю и хрупкому счастью. Когда-то каждый просил небо о чем-то, когда-то каждый верил в завтрашний день, а может и вовсе в чудо, теперь один только этот человек в промокшем дождевике с сединой на висках, как и раньше, взывал к его милости или хотя бы интересу, один только он по-прежнему ждал ответа, а небо проплывало над головой темно-серыми сумерками и молчало, молчало всегда.
- Люди!.. – в бессилии крикнул он снова, ударил кулаком по жесткому песку и замер, будто в этот момент остановилось время. Сколько прошло минут прежде, чем он поднялся на ноги и продолжил свой путь, мужчина не знал, но небо с тех пор ничуть не изменилось, как будто надело маску или просто закрыло глаза, заслонило слух, не замечая, игнорируя, отстраняясь. Оно давно отмежевалось от простых людей и не хотело иметь с ними ничего общего, оставаясь все таким же тяжелым, но высоким, и, казалось, небо становилось только выше, чтобы не запачкали его холодный свинец своими грязными ручонками гадкие несчастные люди.
Если бы это место можно было назвать городом, то его жители, встревоженные внезапным шумом среди серых привычных будней, непременно собрались бы на площади и требовали объяснений от мэра, но глава этого поселения не появлялся здесь со дня своей последней инаугурации. Поговаривали, что он в командировке, почему-то очень длительной, почему-то именно в Куршавеле, а его имя постепенно стерлось из памяти жителей, как стирается со временем легкий карандашный след на потертой бумаге.
- Люди!.. – он метался из стороны в сторону, оглядывался, спотыкался, ему вдруг показалось, что в поселении никого нет, что все люди вдруг исчезли, и он остался здесь совсем один, и ему стало страшно. Мужчина развернулся кругом, задрав голову к небу, воздев к нему руки, его мольба была неслышной, безмолвной, немой… Но уже мгновение спустя этот человек опомнился, продолжил свой судорожный бег, задыхаясь и едва не падая. – Люди!..
На разбитых ступенях здания администрации, догнивавшем свой век, как и те, кто работал в его стенах, сидели несколько человек, они переглядывались, шептались, ворчали, и, когда на улице появился мужчина в дождевике, никто не обратил на него внимания, они разговаривали между собой о чем-то личном и, наверное, важном.
Само здание было четырехэтажным и коммунистически-красным, с двумя колоннами в духе античности, из которых более-менее целой осталась только одна, справа от заколоченной досками двери. Разбитые окна и ступени. И что-то еще здесь было разбито вдребезги. Может, сама жизнь, кто ее знает.
- Люди! – казалось, в этот зов он вложил последние силы, и один из собравшихся даже соизволил оторваться от полупустой бутылки дешевой водки и поднял затуманенный взгляд с нулевым выражением.
- О-па! Фили-и-и-и-ипп! – объявил он заплетающимся языком и снова приложился к горлышку.
- Сеня! – красивая женщина в сером платье куталась в шаль и хмурила идеальной формы брови, она поджала свои полные красные губы, ей хотелось провалиться под землю от стыда, а порой и просто хотелось под землю, безо всяких видимых причин. Она наклонилась к нему поближе, дрожа от омерзения, бросила гневный шепот прямо в ухо. – Чтоб ты сдох, пьяная скотина.
- Ах ты дрянь! – закипел он. - Да как ты со мной разговариваешь!? – Семен вскочил с места и упер руку в бок, второй по-прежнему сжимая бутылку. – Да я! Да я мужик! Да я!..
- Уймись, Семен… - совсем тихо произнес Олег, его жена покачала головой, достаточно аккуратно, чтобы не растрепать прическу, болезненно закатила глаза, про себя назвав его по обыкновению тряпкой и мямлей, и громко и угрожающе, с нотками чистой холодной стали, звенящими в интонациях, повторила его слова.
- Людей постыдился бы, увалень! – добавила она и вздохнула с чувством выполненного долга. Семен сконфузился, потряс кулаком в воздухе не то этой супружеской паре, не то невидимым врагам и опустился обратно.
- Беда!.. – слово повисло как белье на веревке во дворе, и стекали с него самые разные предположения, водой разлившиеся в многоголосном перешептывании. Филипп набрал в легкие побольше воздуха и обеспокоенно, как-то участливо оглядел собравшихся. – Борис… он…
- Что? Опять нализался и в море не вышел?! – хмыкнул кто-то из толпы, Филипп с горечью помотал головой, потом опустил ее, и за ней опустились и руки, повисли вдоль туловища безвольными плетьми, сжимавшие мокрую и бесполезную панаму, а язык, показавшийся ватным, непослушным, позвучно зачитал, будто приговор.
- Борис… он… мертвым его нашли… Тело к берегу прибило… - Филипп закрыл глаза, в сознании рисовалась эта картина, которая в один момент перевернула весь этот день с ног на голову, а, быть может, не только день. Филиппу всегда было тяжело мириться со смертью, он никогда не находил с ней общий язык, но довольно часто встречался. Вот и теперь… холодное и разбухшее тело, ставшее похожим на резиновую куклу, потерявшее свой былой облик… запомнилась и его правая рука, испачканная в мокром песке и застывшая в последнем сокращении мышц. Именно таким нашел Бориса Филипп.
- А лодка-то цела? – спросил участковый, Валерий Захарович, равнодушно достав бутылку минералки, он все пытался открыть крышку, но пальцы скользили, ничего не получалось, и он проклинал весь белый свет.
- Какая к черту лодка?.. – развел руками Филипп, его глаза, окруженные множеством морщин и казавшиеся особенно глубокими из-за темных кругов, стали совсем круглыми.
- Так добро-то казенное! – будто не слыша собственного голоса, прокричал Семен. – Да, Леська?
- Бедняга Борис… - тихо ответила его жена, кажется, ей стало теперь совсем зябко, и даже пуховая шаль не грела в этот хмурый осенний вечер. Она все куталась в нее, но разве может шаль заменить тепло человеческого тела? Впрочем, едва ли кто-то будет пытаться отогреть ее замерзшие пальцы.
- Хороший был рыбак, - рассудила Катя, супруга Олега, тот посмотрел на нее и, приняв точно такое же выражение сдержанной скорби на лице, закивал.
- Похоронить бы… - обреченно сказал Филипп, и повисла какая-то неловкая, липкая и противная тишина. Ветер играл голыми кронами и свистел в окнах, где-то очень далеко гудел, совсем не слышный здесь, пароход, где-то был в разгаре праздник, где-то разгоралась война, а сюда даже чайки отчего-то не залетали. Тишина взяла в тиски, окружила, сжимала каждого из них по отдельности и всех вместе, но разорвалась неожиданно и бесцеремонно.
- Так что, ты говоришь, там с лодкой-то? – нахмурившись, спросил участковый, сделав пару-тройку больших глотков. И снова повисла тишина. Жуткая.
Глава 1.
Ася уверенно сидела на подоконнике третьего этажа, окно было распахнуто настежь, и девушка глотала ртом воздух, словно рыба. Дышалось здесь не свежо, вопреки близости моря и отсутствию загрязняющих предприятий, только воздух был затхлым и тяжелым, он оседал в легких, и жители поселения страдали от болезней дыхательных путей, а единственный врач не успевал справляться даже с половиной из них. Впрочем, этот хотя бы пытался, в отличие от предыдущего, которого помнили только старожилы – те, кто ни разу не был у него на приеме, поэтому и выжили. Прошлый врач действительно погубил многих людей острова, среди которых были и вполне достойные. Именно его неверный диагноз убил Иннокентьева, служившего при мэре одним из заместителей и действительно задумывавшегося о народе. Именно ему была обязана мать Аси запущенной простудой.
Внизу был привычный серый пейзаж, унылый и навевающий мысли о смерти, особенно сильные после того, что случилось с рыбаком. Мрачное небо отражалось в глубоком море, делая его таким же мрачным, похожим на бездну или котлован. Ася любила читать, поэтому слово «котлован» ассоциировалось у нее с девочкой Настей и опять же со смертью. Это явление девушка пыталась понять уже очень давно, с момента первой потери. Ее мама умерла от пневмонии, когда девочке было всего 8 лет, и Ася навсегда запомнила последнее выражение больших глаз, красных от усталости и болезни. Это была немая молитва, которую никто не исполнил. Клавдия, ее мать, очень хотела жить, в последнее мгновение, делая последний вдох, она безумно хотела жить, и Асе было непонятно, кого просила она об этом: не то ее саму, не то все-таки Бога. Девочка пришла домой со двора как раз за несколько минут до того, как Клавдию навестила смерть, и стала свидетельницей их встречи. Она помнила, как Клавдия открыла рот, чтобы сказать что-то важное дочери, как разомкнулись потрескавшиеся сухие желтые губы, но из ее уст не вырвалось больше ни единого звука, и Ася явственно видела, как потухли ее глаза, когда сердце перестало биться. Девочка стояла как вкопанная, глядя на тело матери, в ее больших голубых глазах, так похожих на глаза матери, не было слез, напротив, они стали вдруг сухими, и это было больно, но девочка не моргала, все так же пристально глядя на Клавдию, Асю увели под руки. А она надолго перестала разговаривать. И, наверное, жить тоже. Она очень плохо помнила следующие лет пять своей жизни и не могла даже назвать хоть одно значительное событие из тех, что произошли за эти годы, все они будто проходили мимо, будто происходили с кем-то другим, а не с ней, будто были в чужой жизни, и это действительно было жутко, но Ася пережила эти годы, только сумев пережить день смерти матери и смириться с тем, что ее больше нет.
Теперь, сидя на подоконнике, Ася вспоминала тот день с таким же остекленевшим взглядом, будто снова видела, как умирает родная мать, некогда привлекательная женщина, но уничтоженная болезнью еще за пару недель до того, как умерла. Черты Клавдии стерли бессонные ночи, и перед смертью ее былая привлекательность казалась особенно жуткой. Сама Ася была хрупкой и тоненькой, ее фигурка, костлявая и легкая, казалась болезненной, и чаще всего люди интересовались именно ее здоровьем, быть может, потому что на уровне инстинктов боялись, что ее худоба заразна. Однако, за ее болезненностью скрывалась утонченная красота, которую замечали, лишь внимательно приглядевшись, а потом удивлялись, что не замечали раньше. Внешне она походила на мать, но характер унаследовала отцовский, о чем иногда даже сожалела. Впрочем, до смерти матери девочка была открытой и веселой, сейчас все свои лучшие черты она старательно запирала на ключ под маской загадочной молчаливости, в этом они с отцом были совершенно разными людьми, ведь он был открыт миру, но оба они ждали какого-то чуда, в которое никто больше не верил.
Ася неохотно заплетала в косу свои не особенно длинные пепельно-русые волосы и думала, разобьется ли она, если упадет с подоконника на привычную и надоевшую за 16 с половиной лет унылую улицу или нет. С одной стороны, ей нравилась мысль о том, что ее кровь добавит хоть немного цвета серой улице, серому поселению, серому острову, серой жизни… Но с другой стороны, это было так глупо и прозаично, что Асе стало тошно.
- Если и разбиваться, то о скалы в море, - пробормотала она, но от этих мыслей ее отвлекли звуки: чириканье, и уже мгновение спустя на подоконник уселся крохотный воробей, судя по его яркой окраске, это был мальчик, и он суетливо перескакивал с места на место возле Асиных босых ног. Девушка невольно улыбнулась, она верила в знаки, решая сама, какой из них к счастью, а какой не к добру, и появление такого живого, не похожего этим на жителей острова воробушка она сочла за хороший знак, предвещающий что-то приятное. Воробей чирикнул и поднял маленькую головку с коротеньким клювом к ней, будто приглядывался. Ася протянула ладошку с последними крошками черствого хлеба, который был для нее своеобразным завтраком несколько минут назад, и улыбнулась.
- Ну давай же, смелее! – тихонько поторопила воробья девушка, он помешкался, прыгая возле ладошки, набрался храбрости и все-таки клюнул, ухватив крошку побольше с ее руки. Ася восторженно улыбнулась.
- Ася! Ты опоздаешь в школу! – крикнул снизу, с улицы отец, а Ася в свою очередь похвасталась.
- Папа! Воробей ел с моей руки!! – сколько было радости в ее голосе, будто бы это не она только-только думала о смерти и представляла так красочно свою собственную,
- Умничка, дочка, - ласково похвалил Филипп, и Ася улыбнулась ему с высоты и тут же скрылась в комнате, она оправила длинную старую юбку, принадлежавшую когда-то матери, и футболку, набросила сверху что-то вроде толстовки и принялась запихивать желтые тетради в истертый, советских времен портфель. Девушка быстро спустилась, проходя мимо заколоченной двери соседской квартиры, и обняла отца, Филипп погладил ее по волосам и тепло улыбнулся.
- Папочка, это было так здорово! Он прямо взял и с моей руки крошку… И… - она была безумно похожа на ребенка, когда рассказывала это, и Филиппу стало больно: такой его Асенька была до того, как Клавдия ушла от них к равнодушному небу, такой вот непосредственной, искренней и восторженной. Она могла тогда радоваться. И радовалась. Дождю, пробившемуся весной из сухой земли одуванчику, приливу, хорошему улову или даже встречным прохожим.
- Асенька, - прервал ее мужчина, и девушка замерла и подняла взгляд, словно снова стала самой собой. – Ты будь, пожалуйста, осторожнее. Мне неспокойно после того, что произошло с Борисом…
- Хорошо, папа, - покорно ответила Ася, но добавила. – Только я не рыбак, и мне едва ли что-то угрожает, не бойся.
- Ну… ладно, - кивнул Филипп и подумал, ну что за нелюдимая девочка? У нее и друзей-то толком не было, в школе она мало с кем общалась, да и то, только по делу. Впрочем, мужчина прекрасно понимал, что здесь не с кем дружить. И по большому счету не с кем быть человечным… Но сам же он был?
- Угу, - Ася тоже кивнула и, сжимая ручку портфеля, развернулась, пошла прочь от него, но остановилась через несколько метров и обернулась. - Но я же дождусь его?
- Ася… - Филипп знал, что она говорит о корабле с алыми парусами, и поэтому улыбнулся: в любимую с детства сказку девочка верила до сих пор. – Да, милая, конечно.
Ася улыбнулась его словам и в приподнятом настроении побежала по разбитой дороге, ей казалось теперь, что это небо не так и безнадежно, а значит, не безнадежны и те, кто ходит под ним, доживая свой век. Пока есть вера в чудо, в новую жизнь, в рассвет, да хоть во что-нибудь, можно жить. Именно так учил ее отец, и именно это придавало ей сил не задыхаться и продолжать ждать своих мифических алых парусов, в существовании который она не сомневалась. Прекрасный принц обязательно появится в ее жизни и увезет прочь с этого гнилого острова, от которого ближе до Соловков, чем до большой земли. А еще он говорил, что Клавдия живет на небесах, но в это не верил даже сам, потому что всякий раз, глядя на небо, получал равнодушие в ответ, не могла же его жена молчать на его молитвы? Они хорошо жили вместе, хотя никогда не были особенно близки, их объединяла постель и домашние хлопоты, но не любовь. Может быть, именно потому что муж не любил Клавдию, ему удалось отпустить ее туда, откуда нет возврата, может быть, именно потому и не повез в больницу на большую землю… Но он же знал, что дорога добьет ее еще быстрее! Он же не виноват!
Филипп тяжело вздохнул и побрел к своему маяку, казавшемуся языческим идолом, таким же древним и таким же бесполезным.
Он стоял каменным столбом, некогда яркие красные полосы стали почти незаметными, зато трещины, напротив, становились все ярче и ярче с каждым годом, и было ясно – совсем скоро, лет через пять или около того, от него останутся только руины. Филипп не знал, доживет он до этого момента или нет, но ему было жаль видеть, как разрушается что-то вокруг, тем более маяк, который для Филиппа всегда был символом надежды, символом чего-то лучшего, что непременно появится на горизонте вот-вот, если продолжать верить. Мужчина тряхнул седыми волосами и вгляделся в спокойное море, эта погода нравилась ему сейчас, ведь после очередной смерти так хотелось немного покоя тоже, но не вечного, какой море подарило Борису, а временного, чтобы успеть обдумать что-то или вспомнить. Конечно, маяк уже давно не работал, ведь в нем не было нужды: сейчас не девятнадцатый век, и корабли, если бы они вообще здесь появлялись, ориентируются не на его свет, а на собственные радары, но Филипп слишком долгое время был смотрителем маяка, кажется, он родился с этой профессией, совершенно бесполезной теперь, да и тогда тоже. Он провел на острове практически всю жизнь, но здесь никогда не было лучше, ярче, живее, нет… Когда он был моложе, он пытался что-то изменить, но сейчас, когда старость наступала на пятки, ему только и оставалось, что уповать на чудо, возможное если и не для всех на этой забытой земле, так хотя бы для нее, для Асеньки, ведь ее маленькое сердечко, такое быстрое и шумное, не должно разбиться о суровые камни реальности, нет, только не оно, только не она. Его Асенька должна узнать, что такое счастье! Она так заслуживает его, невинная девочка, слишком рано потерявшая мать… Пожалуйста, пусть именно она из десятков, сотен других будет счастливой, за это Филипп отдал бы все, даже не пожалел бы жизни, своей или чьей-то, но только пусть девочка испытает счастье! Ну, пожалуйста, Господи, пошли ей любовь! Любовь, какой не довелось встретить ни ее отцу, ни ее матери… Наверное, никому из всех этих брошенных на острове и забытых! Так пусть она, только бы она…
Филипп закурил, отравляя себя и воздух горьким дымом дешевых папирос, но даже так дышалось легче. Сигареты заглушали аромат безысходности, нависшей над островом, и от этого казалось, что все не так плохо. Впрочем, он и без того знал, что однажды все изменится. И, может быть, гибель Бориса – это верный знак грядущих изменений? Филипп улыбнулся, подумав об этом.
Они стояли оба, такие гордые и высокие. Старый маяк и не молодой уже Филипп, но так же, как маяк был ненужным для кораблей, мужчина был не нужен тоже со своей упрямой верой в светлое завтра.
Маяк был прекрасно виден из любой точки поселения, и большая часть его жителей с радостью бы избавилась от него, но без мэра нельзя было решать такие вопросы, а кто мэр такой, как его зовут и как он выглядел – никто и не помнил, он стерся из памяти людей, остались только его предвыборные лозунги и обещания, ни одно из которых так и не было выполнено. Слова остались лишь словами, но деньги из федерального бюджета регулярно выделялись, но успешно перехватывались на полпути до адресата, оседали в карманах администрации – и поселение жило прежней, постылой жизнью, в которой могло быть только два мало-мальски значимых события – похороны и сплетни. И сейчас, взбудораженный гибелью рыбака Бориса, который в общем-то ничего особенного собой не представлял, поселок ожил, и не стихали голоса, тут и там со дворов доносилось монотонное щебетание сплетников и сплетниц, жители строили свои гипотезы, кто-то обвинял во всем Бога, кто-то – черта, а кто-то и вовсе считал, что беднягу отравили паленой водкой. К числу последних относился и Степан Вениаминович, директор школы. Он был человеком пожилым и уставшим от жизни, от школы, от работы, но другой судьбы для него никто не приготовил, и поэтому Степан Вениаминович, как и 30 лет назад, вел географию, а также замещал несуществующих учителей: физики, алгебры, биологии и черчения, как, впрочем, и любого другого предмета. В этой школе, единственной на острове, было, кроме него, всего три учительницы: полненькая и равнодушная Зоя Федоровна, химичка; строгая Екатерина Николаевна, преподаватель английского языка, на который по обыкновению ходили только двое, включая ее дочь Наташеньку; Нина Васильевна, учительница русского языка и литературы, тяжело больная, сухая женщина с удивительно ясным и просветленным взглядом. Сейчас 10-ый класс, в котором училась Ася и еще несколько ребят, некоторые из которых были старше или младше нее на пару лет, как раз был на уроке Нины Васильевны, и она, заложив руки за спину, решительной походкой надзирателя маршировала по грязному линолеуму, заменившему паркет, и следила, не списывает ли кто-то. Ася долго сидела за партой, не зная, что писать в сочинении, и глядела в разбитое окно, но ее мысли, едва-едва нашедшие форму выражения в словах, оборвались, когда в кабинет, скрипнув изъеденной термитами дверью, зашел директор. Он вытер лоб платком и кашлянул для важности.
- Ребята! Вы же знаете, что случилось с Борисом Смирновым? – спросил мужчина, не дождался ответа и тут же продолжил. – Отравили его! – объявил он, и по классу пронеслось перешептывание, только Нина Васильевна смерила его скептическим взглядом, поверх грубых очков в роговой оправе. – Да, его отравили, - уже увереннее сказал Степан Вениаминович. – Так что скажите родителям, чтобы не пили водку!
- А самим можно? – крикнул с места Никита и рассмеялся как сумасшедший, Асе стало не по себе, она обернулась на Наташу и посмотрела в ее испуганные серые глаза, очень выразительные в окружении черных ресничек, к самым кончикам становившимися почти белыми, в тон светлым и мягким волосам. Наташа была похожа на куколку: ее игрушечные черты вызывали умиление и в то же время сомнения, живая она или все-таки фарфоровая, ведь живая, настоящая девочка не может быть настолько красивой. Наташа поежилась, а директор многозначительно постучал ладонью по доске, потом кивнул Нине Васильевне и вышел прочь.
- Уймись, Кузнецов, - нахмурилась учительница, когда Никита хотел спросить какую-нибудь еще глупость. – А вы все продолжайте писать, всего 15 минут осталось, - напомнила она и продолжила вышагивать.
- Ась, - тихо-тихо обратилась к ней Наташа. – Ты думаешь, это правда?.. Что дядю Борю отравили?..
- Нет, - помотала головой Ася. – Мне кажется, просто смерть открыла новый сезон. В поселке давно не умирали, - сказала она, и Наташе стало не по себе, она немного боялась этой нелюдимой девочки, которая всегда говорила странные вещи, сколько бы ни пыталась Наташа подружиться с ней, Ася всегда держала между собой и любыми другими людьми дистанцию. И ее отец не был исключением, хотя и очень сожалел, что с каждым годом дочь отдаляется от него, но не к другим людям, что было бы совершенно нормально, а уходит в себя, все глубже. Он боялся, что однажды она уже не сможет выйти из этого состояния и навсегда замолчит, потому он и радовался всем мелочам, которые возбуждали в ней тягу к жизни, даже если это просто воробей, вдруг поднявший девочке настроение.