Собрал подмор сегодня для себя и друзьям кто попросил, поставил на просушку. Смотрю на них и думаю, вот божье создание, почти как мы, а в чем то лучше нас.

 

 

Работают все, каждая трудиться на благо своей семьи, никто в офисе не сидит, чаи не гоняют, бумаг не подписывает.

Есть твоя летняя пчелиная жизнь длиною в тридцать дней, вот и трудись во славу будущего поколения, наслаждаясь солнышком, своим полетом, сбором нектара. А если придеться биться, отстаивая свое гнездо, то до конца, пока вражеские налетчицы не убьют Царицу Матку.

Пчеловоды бояться таких случаев, которые чаще происходят по осени, когда в природе нету взятка. Капля пролитого сиропа, или меда, может спровоцировать такой коллапс, что убежишь с пасеки, куда глаза видят. В детстве помню, приехали с города, тетка, сестра отца, зять ее, с моей двоюродной сестрой, ну че?.. гости –гостями, погода стоит, качать нужно, людей нужно развлекать, да и гостинцы давать, тронулись толпой на пасеку.

Все шло хорошо, весело, пока тетка не положила возле улья оброненный на землю забрус. Тут такое началось, как начали они шпиговать, батя ничего понять не может, вся пасеке на «дыбы встает» пчелы проходу не дают, все кто куда и я в том числе. Потом увидел он возле нашего улья медовый забрус, выяснил кто спровоцировал напад и давай на тетку орать .. :-« Ты чего наделала дура….а-аа….эх-х блядина?» Концовка не понятно к кому, толи к тетке, толи к очередной пчеле залезшей под лицевую сетку. А она из кустов кричит : -« Чего базлашь, я откуда знала, думала пусть свои съедят..немтырь?»….))))

 

А как описал, конец пчелиной семьи великий мастер пера Л.Н Толстой , слов нет...один из любимых отрывков из книги «Война и мир»….так описать может только человек который любил и соприкасался с пчелами..

 

Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий, обезматочивший улей. В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие. Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, — ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы-грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, — сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы. Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы — черные пчелы — шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое-где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где-нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую-нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, — остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее. Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, — депутации. В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали. Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча. — Подать экипаж, — сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье. — «Moscou déserte. Quel événement invraisemblable!» 1 — говорил он сам с собой. Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья. Le coup de théâtre avait raté 2.