"Покой этот поразил Петрония, особенно покой в людях. От лиц Помпонии,
старика Авла, мальчика и Лигии исходило нечто такое, чего он никогда не
видел на тех лицах, которые его окружали каждый день, а вернее, каждую
ночь, - в них были свет, умиротворенность и ясность, видимо, от той жизни,
которую все они здесь вели. И с легким удивлением он подумал, что,
оказывается, могут существовать красота и наслаждение, которых он, вечно
ищущий красоты и наслаждения, не знает. Не в силах скрыть эту мысль, он
сказал Помпонии:
- Я думаю о том, насколько отличается ваш мир от того мира, которым
правит наш Нерон.
Она подняла свое небольшое лицо к закатному небу и ответила с
удивительной простотой:
  - Миром правит не Нерон, а Бог.
Наступила минута молчания. Вблизи триклиния послышались шаги старого
военачальника, Виниция, Лигии и маленького Авла, но, прежде чем они вошли,
Петроний успел спросить:
- Значит, ты веришь в богов, Помпония?
  - Верую в Бога единого, справедливого и всемогущего, - отвечала жена
Авла Плавтия."
 

"Лигия уже опустилась на колени, обращаясь с мольбой к Другому.
Рядом с нею преклонил колени Урс, и оба начали молиться - молиться в доме
императора при свете утренней зари.
Акта впервые видела такую молитву и не могла оторвать глаз от Лигии -
обращенная к ней в профиль девушка, подняв лицо и руки к небесам, глядела
ввысь, словно ожидая оттуда спасения. Лучи зари освещали темные волосы и
белый пеплум, отражались в зрачках - вся в их сиянии, она сама, казалось,
светилась. В побледневшем лице, приоткрытых губах, в поднятых к небу руках
и глазах было что-то экстатическое, неземное. И Акта вдруг поняла, почему
Лигия не может стать ничьей наложницей. Перед бывшей любовницей Нерона как
бы приоткрылся уголок завесы, скрывавшей мир, совершенно отличный от того,
к какому она привыкла. Ее изумляла эта молитва в доме злодеяний и срама.
Раньше она думала, что для Лигии нет спасенья, но теперь начала верить,
что может произойти нечто необыкновенное, что на помощь девушке может
явиться такая могучая сила, с которой самому императору не справиться, что
с неба спустится вдруг крылатое воинство либо солнце поднимет ее своими
лучами и увлечет к себе. Она слыхала о многих чудесах, совершавшихся у
христиан, и теперь подумала, что, видимо, все это правда, если Лигия так
молится. "

Удивляла Виниция лишь тишина и
сосредоточенность, с какими толпа слушала поучение. А старик продолжал
наставлять этих притихших людей, что они должны быть добрыми, смиренными,
справедливыми, бедными и праведными не для того, чтобы при жизни
наслаждаться покоем, но чтобы после смерти жить вечно во Христе, жить в
таком веселии, в такой славе, в таком блаженстве и ликовании, каких на
земле никто никогда не удостоился. И тут Виниций, хотя только что он думал
об этом с враждебностью, не мог не сказать себе, что все же есть различие
между поучениями старика и тем, что говорят киники, стоики или другие
философы, - все они учат благой жизни и добродетели, потому что это
единственно разумное и выгодное поведение в жизни, а старик сулил за это в
награду бессмертие, причем не какое-то жалкое бессмертие в подземном
царстве, где тоска, тщета и пустота, но бессмертие великолепное, в котором
люди почти равны богам. Говорил он об этом как о чем-то вполне
достоверном, и при такой вере добродетель обретала ценность безграничную,
а горести жизни казались безмерно ничтожными: ведь претерпеть минутное
страдание ради вечного блаженства - это совсем другое дело, чем страдать
лишь потому, что таков порядок вещей в природе. Но дальше старец говорил,
что добродетель и благо надо возлюбить ради них самих, ибо наивысшее
предвечное благо и предвечная добродетель есть бог; кто возлюбит их, тот
возлюбит бога и сам становится его возлюбленным чадом. Виниций не вполне
это понимал, но из слов, сказанных Помпонией Грециной Петронию, он уже
знал, что, по учению христиан, бог един и всемогущ; когда же теперь он еще
услышал, что бог этот есть высшее благо и высшая истина, то невольно
подумал, что рядом с таким демиургом* Юпитер, Сатурн, Аполлон, Юнона,
Веста и Венера похожи на жалкую, шумливую ватагу, участники которой
проказничают то вместе, то порознь. Но более всего был удивлен молодой
патриций, когда старик заговорил о том, что бог - это также высшее
милосердие, а значит, кто любит людей, тот исполняет самый важный его
завет. Но любить людей своего народа недостаточно, ибо бог-человек пролил
кровь за всех и нашел даже среди язычников таких своих избранников, как
центурион Корнилий; также недостаточно любить тех, кто делает нам добро,
ибо Христос простил и иудеям, выдавшим его на смерть, и римским солдатам,
которые пригвоздили его к кресту, а посему надлежит оскорбляющих нас не
только прощать, но любить их и платить им добром за зло; и недостаточно
любить добрых, но надо любить и злых, ибо только любовью можно истребить в
них зло. 

  - Я хочу быть пред вами правдивым, хочу, чтобы вы мне доверяли. В эту минуту дело идет о
жизни моей, и все же я говорю вам чистую правду. Другой, быть может,
сказал бы вам: "Окрестите меня!" А я говорю: "Просветите меня!" Я верю,
что Христос воскрес из мертвых, ибо это утверждают люди, живущие истиной и
видевшие его после смерти. Я верю, ибо сам видел, что ваше учение
порождает добродетель, справедливость и милосердие, а не преступления,
которые вам приписывают. Покамест я мало что узнал о вашей вере. Лишь то,
что видел в вас, в поведении вашем, что слышал от Лигии или в беседах с
вами. И все же, повторяю, ваша вера что-то во мне уже изменила. Прежде я
своими слугами управлял железной рукой - теперь не могу. Я не знал жалости
- теперь она мне знакома. Я любил наслаждения - а теперь сбежал с пруда
Агриппы, потому что отвращение душило меня. Прежде я верил в насилие,
теперь отказался от него навсегда. Я сам себя не узнаю, но мне опостылели
пиры, вино, пенье, кифары и венки, мне противен императорский двор, и
нагие тела, и все тамошние бесчинства. И когда я думаю, что Лигия белее
горного снега, я люблю ее еще больше; а когда думаю, что она такая
благодаря вашему учению, я люблю и это учение и хочу его постичь! Но я его
не понимаю, я не знаю, смогу ли жить по нему и снесет ли его моя натура, а
потому живу в сомнениях и в муках, как узник в темнице.
Тут брови его сдвинулись, образовав на лбу страдальческую складку,
скулы побагровели. Немного помолчав, Виниций заговорил снова, все больше
торопясь и волнуясь:
- Вот видите, я терзаюсь и от любви, и от темноты своей. Говорили
мне, будто ваше учение не признает ни жизни, ни человеческих радостей, ни
счастья, ни закона, ни порядка, ни власти и господства римлян. Так ли это?
Говорили, будто вы одержимые. Скажите же, что вы несете людям? Грешно ли
любить? Грешно ли испытывать радость? Грешно ли желать счастья?
Действительно ли вы враги жизни? Надо ли христианину быть нищим? Должен ли
я отказаться от Лигии? Какова ваша истина? Поступки ваши и слова
прозрачны, как ключевая вода, но какое у этого ключа дно? Видите, я
искренен. Рассейте мои недоумения! А ведь мне еще говорили и такое:
"Греция создала мудрость и красоту, Рим - силу, а что несут они?" Так
скажите же, что вы несете? Если за вратами вашими свет, тогда отворите их
мне!
- Мы несем любовь, - молвил Петр.
А Павел из Тарса прибавил:
- Если бы я говорил языками человеческими и ангельскими, а любви не
имел, был бы я как медь звенящая...
Но сердце старого апостола тронули муки этой души, которая, подобно
птице в клетке, рвалась к воздуху и солнцу. Он протянул Виницию обе руки и
сказал:
- Кто стучится, тому откроется, и милость господа на тебе, посему я
благословляю тебя, твою душу и любовь твою во имя спасителя мира.
Слыша это благословение, Виниций, который и без того был сильно
возбужден, кинулся к Петру, и тут произошло нечто необычное. Потомок
квиритов, до недавних пор не признававший в чужеземце человека, схватил
руку старого галилеянина и в порыве благодарности стал ее целовать.
И Петр, видимо, был рад, понимая, что еще одно семя упало на
плодородную почву и что его рыбацкий невод уловил еще одну душу.
А присутствующие, также радуясь этому явному доказательству почтения
перед апостолом господним, в один голос воскликнули:
- Слава в вышних богу!
Виниций распрямился, лицо его посветлело.
- Вижу, - сказал он, - что среди вас может обитать счастье, ибо я
чувствую себя счастливым и полагаю, что таким же образом вы сумеете
разрешить и другие мои сомнения.