Проклятие территорий.
Владислав Иноземцев



«Энергетическая сверхдержава»

Как уже говорилось, Россия является самой большой империей, какую только знала ис­тория, если учитывать как размер контролировавшихся из Москвы или Петербурга территорий, так и продолжительность управления ими. Это «величие», а точнее – масштаб определили то имперское проклятие, последствия которого мы все наблюдаем сегодня (и, думаю, перестанем ещё не скоро).

Причинами возникновения этого проклятия выступали три фактора, и каждый из них сейчас «рикошетит» по российскому обществу с разной силой, но в практически одинаковой степени заводит его в тупик.

Во-первых, это фактор времени. Если считать началом «имперского строительства» постепенную колонизацию Киевским государством Северо-Вос­точной Руси, процесс насчитывает более тысячи лет; если вести счёт с нача­ла XVI века – то не менее пятисот. Даже второй срок выглядит по историче­ским меркам невиданным: если не вспоминать Египет или Ассирию – древ­ние царства, не отличавшиеся особой экспансивностью, – то в пятьсот лет с небольшим лет умещается вся история Рима от победы в Третьей пунической войне до раз­дела империи сыновьями Феодосия.

При этом расширение территории было практически постоянным, и ни разу серьёзно не прерывалось: Россию минула и участь проигрывать в серьёзных стокновениях колонизируемым народам (в её истории нет аналога неприятностей, случившихся с Квинтилием Варом в Тевтобургском лесу), и необходимость на новом этапе экспансии выстраивать отношения с бывшими колониями, уже превосходящими по мощи метрополию (как у Великобритании с США или у Португалии с Бразилией в начале ХХ века).

Поэтому не столько размеры территории, сколько бесконечный характер её увеличения были визитной карточкой России. В истории большинства других империй время шло как бы в разные стороны: приращения в одних местах компенсировались отло­жением территорий в других – и только Россия никогда не могла представить себе чего-то подобного, поэтому постимперский синдром выглядит се­годня столь жестоким и тяжёлым. Мне даже кажется, что это не однознач­ная российская специфика: любая из успешных имперских держав, поставленная в подобную ситуацию, могла бы действовать столь же неадекватно: достаточно вспомнить, как французы просили США ударить по Вьетнаму ядерным оружием после поражения под Дьенбьенфу и хотели сами его применить в дни суэцкого кризиса.

Во-вторых, это фактор направления. Если взглянуть на историю больших империй, окажется, что относительно устойчивыми (в случае быстрого расширения) оставались в той или иной степени «морские» империи – от Ри­ма до Британии. Напротив, континентальные империи – от Египта до Китая – могли существовать тысячелетиями, но в относительно устойчивых границах. Быстрое расширение – от Александра до Чингисхана и Великих Моголов – никогда не приводило к созданию стабильных и долговечных государств. Россия и здесь является исключением; позаимствовав многие монго­льские практики освоения пространства, она расширялась именно за счёт территорий, находившихся вдали от судоходных морей.

Идеи «хартленда», которые британские геостратеги разрабатывали, но которых британские политики никогда не придерживались, обуревают кремлёвских руководителей до сих пор – хотя сегодня около 70% глобального валового продукта создаётся на территориях, отстоящих от морских побережий менее чем на 100 миль и составляющих менее 10% всей поверхности суши (характерно в этой связи, что первыми из СССР вышли и наихудшие отношения с Россией имеют сейчас прибрежные государства – от Прибалтики через Украину к Грузии, – а в ЕАЭС вошли только те страны, которые не имеют выходов к океанам – от Белоруссии и Армении до Казахстана и Киргизии).

По сути, по­мимо того, что Россия сформировала собственную идентичность в виде бес­предельной экспансии, направила таковую в наименее пригодные для освоения территории; потеряла на этом пути огромное количество человеческих и материальных ресурсов и сегодня по-прежнему убеждена, что миссия её состоит в том, чтобы бороться с природой, а не учитывать её особен­ности. Помимо поражения в одной «холодной войне» – с Западом, страна проиграла и другую – банальную войну с холодом, построив предприятия и горо­да в совершенно непригодных для этого местах и обрекши себя на безысходную неэффективность. Направленные вглубь Евразии основные вектора территориальной экспансии и идеологической памяти делают Рос­сию совершенно несовременной страной, которая вряд ли может быть подвержена какому-либо реформированию.

В-третьих, это оценка значимости территориальных приобретений и потерь на фоне всего прочего. Ввиду первого из указанных обстоятельств цена обретения территории в российской ментальной парадигме в принципе не может быть предметом обсуждения. Стремясь захватить Прибалтику и вернуть часть польских земель, Сталин пошёл на сговор с Гитлером и фактически предопределил провальное начало Великой Отечественной войны. Я не говорю про финскую кампанию 1939-1940 гг. или про цену желания как можно дальше пройти на Запад в 1944-1945 гг. Цена, уплаченная за аннексию Крыма – с точки зрения утраченного роста, упавшей капитализации рын­ка, обесценившейся валюты, утраченных возможностей технологической модер­низации, ухудшившейся структуры потребления населения и т.д. – во много раз превосходит цену всех физических активов, обретённых Россией после оккупации полуострова, которые Москва могла скупить, не изменяя его формальной принадлежности. Нежелание закрыть конфликт с Японией передачей нескольких имеющих чисто символическое значение скал в обмен на десятки, если не сотни миллиардов долларов инвестиций и превращение страны в поистине тихоокеанскую экономику, а не в сателлита Китая – из того же круга проблем.

Политиков и народ в России не интересо­вало и не интересует, какими окажутся экономические и политические потери от очередного расширения страны – ради такой цели здесь почти все готовы практически на всё. В той же степени никто не будет делать расчёта итогов потери отдельных владений: даже если их отложение было или было бы безусловно выгодным (как в реальном случае с Таджикистаном или гипотетическом – с Чечнёй), их потеря будет считаться национальным предательст­вом, а удержание – славным подвигом во имя Отечества. Этот иррациона­лизм позволял и будет позволять любой власти манипулировать российс­ким обществом как ей заблагорассудится.

Исходя из сказанного, я рискнул бы сделать довольно неожиданный вывод: у России нет шансов перерасти свою имперскую сущность и превратиться в «нормальную» страну, каким бы желательным ни казался данный ва­риант для современно мыслящих людей в стране и за её пределами. Однако следует заметить, что эпохи империй (или определённой консолидации) и периоды более слабых объединений (или разрозненности) имеют свойство сменять друг друга в течение истории человечества.

Это означает, что даже если Россия не будет изменять свой «имперской» позиции, в определённый момент времени она может оказаться относительно востребованной, а сама страна – вновь попасть «в струю» глобальной истории. В конце концов, даже сломанные часы два раза в сутки показывают правильное время – и вопрос заключается в том, появится ли в мире потребность в России и либо готовность взаимодействовать с ней, не «перековывая» её позиций, либо – что более вероятно – использовать её в тех или иных целях, делая вид, что её политические интересы полностью соблюдены, а её идеология остаётся совершенно неизменной. Иначе говоря, он состоит в том, насколько способен современный мир измениться, чтобы Россия перестала быть в нём чужой, и какие конкретные условия могли бы потребоваться для подобной трансформации.

Но об этом – в следующей статье…

Источник