…Или вот, сидела вечерами в ванне. Наверно, плакала, проклинала все на свете, всхлипывала, задыхалась, просила Бога, чтобы послал хотя бы маленький, хотя бы крошечный кусочек счастья, размазывала тушь по щекам, писала что-то до боли жалостливое, до слез грустное в своем дневнике... Затекали ноги, сводило руку, а ты все писала, в душе осознавая, что вот Боженька сейчас сидит на небесах и улыбается, потому что на завтра он приготовил тебе сто грамм счастья...
Или, наверное, гладила кошку, по безумно-мягкой, шелковистой шерсти, она в благодарность лизала твои руки и мурлыкала. Потом залезала на коленки, сворачивалась калачиком и даже, наверно, успевала засыпать. Потом вдруг открывала глаза, и вы смотрели друг на друга и понимали все без слов. А сердце в эту минуту переполняла нежность, и воздух в легкие не заталкивался... А за окном, быть может, шел дождь с грозой, или ярко светило солнце, или звенела капель и машины проезжали по лужам, или даже шел снег, и снежинки были большие-большие и безумно пушистые, они медленно кружились в воздухе, ложились на крыши домов, на деревья и на мокрый асфальт, а, может, была вьюга и безумный мороз, гололед на дорогах – было все равно, что там – за окном, потому что в душе было тепло, а кошка почти неслышно мурлыкала и закрывала сонные глаза.
А иногда, гуляла с друзьями. Общалась, смеялась так, что болели губы, вспоминала, что «дружбу надо беречь» и действительно берегла, защищала ее от холода и ветра, от дождей и снега, от плохого настроения, от обид и злости... Укрывала дружбу пледом, когда ей было холодно, читала ей анекдоты, когда ей было грустно и печальные, плаксивые стихи, когда ей было слишком весело. Разговаривала с ней, утешала, когда та плакала. Дорожила этими минутами, когда искренне верила в нее, когда знала точно – дружба существует. И плакала ей в жилетку, когда было совсем хреново, а дружба гладила ее по волосам и так тихонько, в волосы говорила, что все будет хорошо, а ты верила, улыбалась сквозь слезы и долго-долго смотрела в глаза этой дружбе. Потом, как маленькая девочка, обнимала ее крепко-крепко, и долго не отпускала, думала, что это продлит ощущение счастья. И ведь, правда – продлевало.
Бывало, сидела на каком-нибудь нудном уроке, на географии, например, учительница говорила что-то про НТР, сама путалась – призывала всех понимать, потому что зазубрить не получится, а сама путалась; или на ОБЖ сидела, писала про зажигательные смеси, а в голове в это время, рождались образы, картины, фотографии, стихи, наконец. И даже на литературе иногда погружалась в себя, постоянно теряла свою мысль и, несмотря на все это, любила эту гребаную школу, все эти нудные, глупые уроки, все эти шутки, уже приевшиеся, уже до тошноты знакомые, ты все это любила.
Или как, например, просыпалась ранним весенним утром от яркого солнца и чириканья птиц за окном, чувствовала себя чуть ли не самой счастливой на свете, подходила к окну, распахивала его настежь, и ты вдруг с головой накрывалась этим, еще по-зимнему холодным и все же ранневесенним, ветром, и задыхалась от переполнявшего душу счастья, умиротворения и какой-то странной спокойной радости. И вдыхала этот холодный весенний воздух, и замирала, пытаясь как можно дольше продлить это мгновение, а ветерок уже играл с волосами, целовал кожу, а по ней пробегали мурашки. И, еще слишком холодное, но уже безумно яркое ранневесеннее солнышко дарило первые веснушки и яркий блеск в глазах, и казалось одним таким большим смайлом, заставлявшим улыбаться всю природу вместе с ним.
Или, там, ругалась с мамой. Не хотела убираться, а она не понимала, как можно жить в таком сумашедше-творческом беспорядке, или, там, кошек не покормила, или уроки не сделала, или просто слишком долго у компьютера сидела... И говорила, а точней кричала, то, о чем потом жалела, пыталась, чтобы мама, наконец, услышала, рыдала, всхлипывала, злилась и была готова убежать из дома, лишь бы такое не повторялось. А потом убегала в комнату, со всей силы хлопала дверью, включала музыку на всю громкость, залезала на широкий подоконник, занавешивалась занавесками так, чтобы никто не видел и не приставал. И смотрела в окно, мечтала мечты, а там, на улице, улыбалась луна в полнолунии, и светили мириады звезд, а небо было таким темно-темно-синим, почти черным, моросил дождик, и ты понимала, что вот завтра проснешься, откроешь дверь, и все будет так, как раньше, и дождь прекратится.
А иногда просто выходила на улицу, погулять по городу, «подышать свежим воздухом», перепрыгивать через лужи... Прятала свои горящие глаза под огромными очками, законсервировала свое такое вот скептическое выражение лица с полуулыбкой на губах, заходила в магазины, делала вид, что разглядываешь витрины... А в душе улыбалась во весь рот, прищуривала глаза от ярких лучей солнца и любовалась небом, таким бесконечно-голубым, безмятежно-спокойным и ласково-счастливым, таким, каким оно умеет быть только весной, до неприличия приторно-сладким и таким близким, что кажется – еще чуть-чуть и ты дотянешься до него рукой, оторвешь от неба кусочек и будешь греть им свои ладони. И ведь действительно грела, а потом отрывала кусочек себя и дарила его небу, чтобы ему не было больно.
Или, например, в хмурый дождливый день, текстура неба в котором не загрузилась, а снять задачу и выключить, наконец, дождь в котором невозможно, сидела за компьютером, читала грустные, трогающие душу, как котенок лапкой, нежно стихи и от переполняющих сердце чувств плакала, целовала свои пальцы и прижимала их к монитору. А в душе, наверное, смеялась, потому что знала, что вот здесь, стоит только нагнуться, находится кнопка «перезагрузка»; нажмешь – и дождь прекратится, и небо загрузится, заиграет яркими красками, выглянет солнце и тихо, только тебе одной слышно, прошепчет: «Улыбнись...»
Или вот, бывало, сидела на диване, что-то взахлеб читала, переживала за героев (ведь Сидни Шелдон их совсем-совсем не любит и может безжалостно убить их, так неожиданно и грубо разбивая все надежды на happy end), и дрожала от холода. Была поздняя осень, за окном на худых и грустных деревьях не было ни листьев, ни снега, а ты сидела дома в одном халате и боялась пошевелиться, боялась, что тогда разрушится эта атмосфера такой нежной грусти и светлого одиночества, что вот вернешься одетая, укутанная, с кружкой чего-то горячего и сладкого, хотя вообще-то не пьешь сладкие напитки и даже кофе всегда без сахара, а тут вот бы налила себе сладкого и горячего, вернулась бы... А за окном все те же корявые деревья, все тот же пейзаж, только палитра поменялась. И вот сидела, мерзла, укутывалась в плед и совсем незаметно улыбалась самой себе, и как будто грела себя этой улыбкой, как не согрело бы даже что-то горячее и сладкое.
А иногда, бывало, разговаривала с сестрой по телефону и как маленькая, глупая, сентиментальная девочка дорожила этими тремя минутами и шестнадцатью секундами телефонного разговора о работе; или уходила ночевать к ней, играла в компьютер, фотографировала и снимала на видео, чтобы оставить хоть какую-то память об этих долгих вечерах и ночах. И в душе была счастлива, хоть и старалась не показывать это, и это счастье, как горячий шоколад, которым она поила тебя, разливалось по всему телу, наполняло теплом и создавало ощущения уюта и комфорта.
А бывало и так, что вот выходила на улицу, а там шел дождь, люди разбегались кто куда, прятались под крыши домов или в магазинах. А ты просто неспешным шагом шла по дороге, не зная куда и зачем, просто шла, как дурочка улыбалась, вся промокла до нитки, тушь под глазами растекалась, но эти глаза, эти губы были так искренни в своей сумашедше-счастливой улыбке. Ловила на ладонь капли этого осеннего дождя, шлепала по лужам и безумно хотела петь. А на сердце было так легко и спокойно, и было наплевать, что думают люди, главное – что душа была рада этому дню, этому теплому дождю и таким прозрачным лужам. А потом выглядывала радуга.
Или там, жарким летним днем ты свешивалась из окна, вглядывалась вдаль, думала о чем-то неземном, чувствовала себя легкой и воздушной, как белые облака на безумно голубом небе, готовой улететь куда-нибудь высоко-высоко, потеряться там, где-то среди высоких крыш, достававших почти до самого неба... И вдруг так резко разбивала все эти свои глупые, безумные мечты, доставала из кармана сигарету, оглядывалась по сторонам и наконец-то уже затягивалась, чувствуя себя невестой, лишившейся девственности за два дня до свадьбы с шофером своего жениха. Докуривала, выбрасывала бычок на дорогу, но еще долго не закрывала окно, говорила себе, что больше никогда-никогда, и что это был последний раз. И ведь правда – больше никогда.
Или даже ехала в поезде, смотрела в окошко, а за окном – лес, деревеньки, ночные города... А из наушников что-то такое романтичное и грустное, и смотрела вот так вот в окно, бывало час смотрела, два, не отрываясь, тем временем темнело, и чувствовалась вдруг какая-то свобода, ощущение того, что сейчас, буквально через несколько часов, ты будешь в тысячах километров от дома, далеко-далеко от друзей, от родных... И почему-то на глаза наворачивались слезы, что теперь свободная, (но разве мечтавшая об этой свободе?) будешь где-то с кем-то смеяться, флиртовать и может даже играть в любовь, но не с теми и не там, где этого больше всего хотелось. И тут же протирала глаза, смахивала слезинки и думала про себя: «Хорошо, что не навсегда».
Или там, например, смотрела в экран компьютера, а там мигала аська, и кто-то очень хотел поговорить, и сквозь тысячи километров видела его чувства и верила как-то слишком по-детски, глупо и наивно, надеялась, что тебе не врут и чувствуют, может быть совсем не то, что называется любовью, только лишь влюбленность, а может лишь какой-то слабый, туманный намек на нее. А в аське появлялись все новые и новые сообщения, а глаза уже болели и лопались сосудики, но не могла уходить, вот так вот взять и попрощаться. Смеялась – звонко, во весь голос, а потом вдруг становилась серьезной, иногда даже грустной, а бывало и плакала, задыхалась, всхлипывала и утешала себя тем, что это лишь интернет, при этом понимая где-то глубоко в душе, там, куда никому не было доступа, что это – жизнь.
Хотя нет, это все не то. Вот, например, любила. И не смела сказать об этом. Любила так, что дрожали коленки при виде Его, так, что хотелось плакать, если он не замечал, так, что рыдала по ночам в подушку, слушала глупые, но до боли знакомые попсовые песни о любви... И, несмотря на это – никогда не думала, что надо перестать любить, что любовь – не самое светлое чувство в нашем жестоком мире, а зло и страдания, что больше никогда-никогда... Ты искренне верила и до сих пор веришь, что без этой мерзкой любви не проживешь и дня, и от этого становится вдруг непривычно тепло на душе...
Или сидела поздним вечером на своем широком подоконнике, предварительно убрав с него все цветы, пила кофе, такой горячий, обжигающий кофе, а, может быть, какой-нибудь приторно-сладкий коктейль, а, может, даже ела ледяное мороженое, а вокруг было непривычно тихо и в этой оглушительной тишине ты боялась пошевелиться, нарушить эту и без того хрупкую, как карточный домик, идиллию. А ветер запутывался в волосах, играл с ними, развевал, а солнце, отражаясь в лужах, уже пряталось за горизонтом, разливалось по небу розовым цветом, заполняло собой все небо и, казалось, растекалось по всему телу, наполняя теплом, и по коже пробегала мелкая дрожь от ощущения того, что теперь-то уж все будет хорошо. И тихо-тихо, так, чтобы никто не слышал, шептала: «Вот это, наверное, и есть счастье»...
