«Я слышу Заратустру, я только что думал о нём».

 

Заратустра отвечал: 

 

 «Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и с деревом. 

 Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, — ко злу».[5] 

 

 «Да, ко злу! — воскликнул юноша. — Как же возможно, что ты открыл мою душу?» 

 

 Заратустра засмеялся и сказал: 

 

«Есть души, которых никогда не откроют, разве что сперва выдумают их». 

 

 «Да, ко злу! — воскликнул юноша ещё раз. 

 Ты сказал истину, Заратустра. Я не верю больше в себя самого, с тех пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в меня, — но как же случилось это? 

 Я меняюсь слишком быстро: моё сегодня опровергает моё вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, — этого не прощает мне ни одна ступень. 

 Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не говорит со мною, холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте? 

 Моё презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего же хочет он на высоте? 

 Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как потешаюсь я над своим порывистым дыханием! Как ненавижу я летающего! Как устал я на высоте!» 

 

 Тут юноша умолк.

 

А Заратустра посмотрел на дерево, у которого они стояли, и говорил так: 

 

 «Это дерево стоит одиноко здесь, на горе, оно выросло высоко над человеком и животным. 

 И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто бы мог понять его: так высоко выросло оно. 

 Теперь ждёт оно и ждёт, — чего же ждёт оно? Оно находится слишком близко к облакам: оно ждёт, вероятно, первой молнии?» 

 

 Когда Заратустра сказал это, юноша воскликнул в сильном волнении:

 

«Да, Заратустра, ты говоришь истину. Своей гибели желал я, стремясь в высоту, и ты та молния, которой я ждал! Взгляни, что я такое, с тех пор как ты явился к нам? Зависть к тебе разрушила меня!» — Так говорил юноша и горько плакал.

 

А Заратустра обнял его и увёл с собою. 

 

 И когда они вместе прошли немного, Заратустра начал так говорить: 

 

 — Разрывается сердце моё. Больше, чем твои слова, твой взор говорит мне об опасности, которой ты подвергаешься. 

 

 Ты ещё не свободен, ты ищешь ещё свободы.

 

Бодрствующим сделало тебя твоё искание и лишило тебя сна. 

 

 В свободную высь стремишься ты, звёзд жаждет твоя душа.

 

Но твои дурные инстинкты также жаждут свободы

 

 

Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в своём погребе, пока твой дух стремится отворить все темницы. 

 

 По-моему, ты ещё заключённый в тюрьме, мечтающий о свободе;

 

ах, мудрой становится душа у таких заключённых, но также лукавой и дурной. 

 

 Очиститься должен ещё освободившийся дух.

 

В нём ещё много от тюрьмы и от затхлости:

 

чистым должен ещё стать его взор. 

 

 Да, я знаю твою опасность.

 

Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя:

 

не бросай своей любви и надежды! 

 

 

 Ты ещё чувствуешь себя благородным,

 

и благородным чувствуют тебя также и другие,

 

кто не любит тебя и посылает вослед тебе злые взгляды.

 

Знай, что у всех поперёк дороги стоит благородный. 

 

 

 Даже для добрых стоит благородный поперёк дороги;

 

и даже когда они называют его добрым,

 

этим хотят они устранить его с дороги. 

 

 

 Новое хочет создать благородный, новую добродетель.

 

 

Старого хочет добрый и чтобы старое сохранилось. 

 

 

 Но не в том опасность для благородного, что он станет добрым,

 

а в том, что он станет наглым, будет насмешником и разрушителем.