Ты поднимаешься по ступенькам на сцену - маленькую сцену музыкальной школы - и на тебя устремляются десятки чёрных, блестящих зрачков, с жадностью впивающих свой взгляд в робкое детское тело, и оценивают, оценивают всё - сначала тебя и твой внешний вид, а потом твою игру. Оценивают критично, иногда даже жестоко. В иной раз - снисходительно, ссылаясь на столь юный возраст.
В коленках появляется дрожь - плохой предвестник неуверенности, коренящейся глубоко в подсознании неумелого, неловкого ребёнка, показатель нарастающего панического страха. Потом дрожь распространяется по телу и добирается до главного твоего орудия в настоящий момент - до рук. Ты понимаешь, что пальцы не будут тебя слушаться, потому что на тебя смотрят эти безразличные, стеклянные глаза: холодные и чужие. Ты, мелкими шагами, предварительно споткнувшись и сглотнув ком, подступивший к горлу, подходишь к роялю и садишься, медленно и плавно, как бы оттягивая момент, когда ты нажмёшь первую клавишу, извлечёшь из инструмента первый чистый звук, и пути назад больше не будет, и ты не сможешь остановиться и убежать, и тебе придётся доиграть всё до конца, постоянно отвлекаясь на посторонние мысли, которые так не кстати лезут в голову именно в тот момент, когда в ней ничего не должно быть кроме листа с нотами, заботливо восстановленного памятью в твоём сознании. Память пальцев... Она всегда меня выручала. Механические отточенные движения. Механические отточенные эмоции. "Легато", "Стаккато", "Форте", "Пиано"... Всё заученно. И ты лишь следуешь, робко и покорно за своей памятью, потому что понимаешь, что как только попытаешься рационализировать свою игру, взять ситуацию в свои руки - ты собьёшься, допустишь ошибку, а потом появится испуг, твоё сердце начнёт биться чаще, и тебе будет трудно совладать с собой, чтобы как ни в чём не бывало продолжить игру. Ты боишься. Боишься потерпеть фиаско. Боишься не оправдать ожиданий родителей, которые сидят в первых рядах и восхищённо, и с тревогой наблюдают за выступлением их драгоценного ребёнка. Ну вот, наконец, прозвучал последний аккорд, ножка - маленькая, дрожащая ножка, заключённая в аккуратные чёрные лаковые туфельки - была снята с педали, и ты, крохотная девочка, всего боящаяся и такая стеснительная, с широко распахнутыми глазами, встаёшь из-за рояля и самым главным твоим желанием является желание убежать, спрятаться ото всех взоров, которые продолжают тебя оценивать, каждую твою черту, каждый жест, и сравнивать тебя с другими детьми, которые выступали до тебя... И тут вполне осязаемо ты ощущаешь чувство удовлетворённости и внезапного спокойствия, что всё практически закончилось и ты сделал то, что должен был сделать и, с чувством выполненного долга, но всё ещё с дрожащими коленками, ты семенишь по сцене к лесенке, спускаешься и покидаешь зал, и уходишь от этих назойливых, словно мухи, чёрных, безразличных, стальных зрачков.
Воспоминания очень отчётливы, и ярки, но запечатлелись в моей памяти они отдельными кадрами, которые потом сплелись между собой эмоциями, наполнявшими тогда моё детское сердце. Но сейчас не страх, не трепет возникают в моей душе, когда я перелистываю в своей голове бесчисленное количество этих кадров, а тоска, тоска по прошлому, невозвратимому, далёкому, ушедшему в небытие. Уже более четырёх лет я не садилась за тот рояль. Более четырёх месяцев я не высекала из инструмента более компактного и домашнего, из фортепиано, не высекала, точно камнем высекают искры, звуки мелодий которые имеют обыкновение каплями рассыпаться по всей квартире, проникая сквозь окна на улицу, и заставляя прохожих останавливаться и слушать печаль, заключённую в них, либо чувство радости и оживления. А между тем именно эти звуки заставляют меня мысленно покинуть тело и унестись в небо, вместе с птицами лететь к солнцу.