Никто не остался верен - и не оказался правым.
На улице - только ветер, а я - по прежнему - в травмах.
А к боли, как к крови, липнут чужие боли и слёзы -
И пальцы в соке малинном пугают порой серьёзно.
Никто не остался светел - но кое-кто вырос подлым.
На улице - только ветер, бежит от своей свободы.
Черны имена и даты, и неуклюжи портреты
В затрёпанной общей тетради, на фоне поблёкших клеток.
Побои. Разбили камнем. Банальная пневмония.
Столкнулась с двумя качками. Исчез в свои выходные.
Под поезд. Заточка в спину. Увидел - тонули дети.

Не ешьте при мне малину.

На улице только ветер.

Мне твердят: отрекись, мне говорят: забудь,
всё остальное - вниз, в топи ведущий, путь;
мне повторяют: нам - лучше тебя видать,
тоже, нашлась княжна, просто не скажет "да",
будет глядеть в глаза, спину держать и шаг,
с места бить по газам там, где - тише дышать;
от кнута - на дыбы, не вперёд - стороной.
счастью с тобой - не быть, век вековать одной,
дурой не будь - забудь! Стань умней - откажись!

Только видала в гробу я "нормальную жизнь",
если она -
без меня,
на
цепи,
под седлом.
Счастью со мной не быть?
Такому - и поделом.

Угомонились к ночи скрипучки-кобылки.
Ветер гремнул матерком и погнал себе стадо.
Белые росы пали на чёрные былки
и потянули к земле тяжестью яда.
Стадо брело и брело, закрыв животами
чёрные глади небес и луну, бледнолицу.
Падали оземь звери, воздух хватая.
Падали на зверей из воздуха птицы.
Стадо топтало сосны пыльным копытом.
Дерево с деревом рядом мертвело распятьем.
Ветер сипел и хрипел, дымом пропитан,
падал на подвернувшийся город с проклятьем.
Стадо, не слыша кнута, растекалось округой.
Ветер глотал из горла раскалённой бутылки,
снова цеплялся за город и падал, пьянчуга.
В поле качались, качались, качались чёрные былки.

По улице, едва на рассвете, нёс куда-то девушку ветер. Хлопали крыльями простынь драконы- балконы, блеском разили оконным, но, как ни грозили - девушку не закогтили. Лужи хватали тонкие ноги, встав поперёк дороги. Но, как ни старались - девушку не украли. Чёрными пальцами тени тянулись, но девушки еле коснулись, не удержали: пальцы разжали. Ветер нёс девушку бережно-бережно, хоть и немного небрежно, как носит щенка в ладонях мальчик, перед друзьями фасоня: глядеть, мол, гляди, а трогать - нет! Девушка несла рассвет.

Не гляди в окно, родная,
закрывай глаза.
Там луна опять видна и
злые железа.
Бьют по стенам, бьют по окнам -
разбивают вдрызг.
Тротуары льдисто мокнут
от звенящих брызг.
Гром гремит - прикрой-ка ушки,
разошлась гроза.
Принесли нам погремушки
злые железа.
Над дверями - знак пасхальный,
обережный знак.

Ночь осенняя хрустальна.
Тяжела луна.

Выберу вдруг герб.
С него будет скалиться зверь -
мой королевский зверь;
такому не скажешь "к ноге".
Вид его будет - дик,
зуб его будет - клык,
даже кинжал, а не клык;
взор его будет - сердит.
Глаз его будет - жёлт,
блеска старого золота.
Рык его будет - зол,
и шаг - степенно тяжёл.
Кто ни придёт с мечом
мой отнимать дом,
мой - занимать дом,
с мною в служанках причём -
спрыгнет с герба зверь,
закроет собой дверь,
и, верь или не верь,
врежет по голове -
пустит мячом с плеч,
лапой погнёт меч...

Знаете что, друзья?
Зверь этот буду - я.

Зачем, душа моя, сидеть в заключении
стеклом, бетоном и арматурой?
Даёшь субботнее приключение,
июльскую авантюру!
И вот уже заскрипели в уключинах
лодки вёсла — мокрые крылья.
Спешим туда, где лесная ключница
чудо от глаз укрыла:
это своим только, исключительно,
чужих к воде не водите звонкой!
И мы над ключом киваем значительно,
толкаясь, как два ребёнка.

Однажды моя дочь подошла ко мне и спросила:
- Мама, как может быть, что человек убивает человека?

До того, как моя дочь родилась,
никто не предупреждал меня, что у девочек бывают такие серьёзные глаза.
Я видела тысячи картинок с девочками.
Они были весёлые, грустные, задумчивые, внимательные.
Никто не захотел нарисовать девочку с серьёзными глазами,
и я была не готова.

- Мама, скажи мне.

А что может сказать мама?
Я могу рассказать, чем оправдывает себя человек, убивающий человека.
Я могу рассказать, по каким причинам человек убивает человека.
Я даже могу рассказать, как он это делает.
Тем более, что разработаны целые механизмы -
как человеку убить человека.
Целые системы.

У моей дочери смертельно серьёзные глаза,
и я, наверное, никогда не смогу объяснить ей:

к а к м о ж е т б ы т ь,
ч т о ч е л о в е к у б и в а е т
ч е л о в е к а.

- Мама, что значит "Каин, Каин, где брат твой Авель?"

Небо, смутное с утра, жиган-рассвет
в золотое ожерелье обряжал,
поцелуями румянил в алый цвет
да примеривал к шнуровке луч-кинжал.
И корсажи опадали в тень дворов -
обнажённо голубели небеса;
и двоим не надо было ни ковров,
ни перин – мягка была им и роса.
А потом, когда румянец остывал
в кипень белую стыдливых облаков -
не оставив и следа, рассвет-нахал
с ожерельем драгоценным был таков.

От серого этого неба на сердце тоска и нежность,
от голых деревьев мокрых и старых сырых домов.
Здесь люди и стены равно исшарпаны и небрежны,
здесь нет ни воли равнин, ни волненья крутых холмов.
И как привычно ругаться, оскальзываясь на досках
над раною ранней лужи, исполненной стылой воды...
Пускай это серое небо насуплено и неброско -
а сердцу стократ дороже ярчайшей чужой звезды.

Когда ветер в окно стучится,
не спеши печалиться, сердце -
ничего со мной не случится,
это ветер хочет согреться.

Когда свет за окном алеет,
окровавливая мне губы,
не жалей, как я не жалею -
небо часто целует грубо.

И когда заливает чёрным
ночь глазницы мои...
А впрочем,
ты не видишь.

Месяц точёный
вплыл в окно, убаюканный ночью.

Положи свои пальцы - в руку мне,
и не спрашивай, для чего.
Боль и ночь обнялись подругами,
прислонивши к челу чело.
В тишине полуночной - выстрелом
каждый стук пульса тёмных вен.
Дай мне пальцы, и я - выстою
против лезвий пустых ветвей.

***

Прошла КТ, МРТ, ЭЭГ, офтальмолога и ЭхоЭГ. Если кратко, где-то в левой лобной у меня непорядок. Ещё в среду ехать, проходить что-то. Потом, может, наконец скажут, что именно за непорядок, как лечить.

Всякое меряешь чудо, мудрости пробуешь всё мудрей,
кидаешь кости и руны, стучишься во всякую из дверей,
в числах считаешь имя, чтобы найти Сатану и Христа...
Знай же, что я — дакини, и красный след за мной неспроста.

Что ты в болоте сыщешь, тыча бессмысленно и наугад? —
так во швах копается нищий, силясь не вшу раздобыть, а клад,
так слона-мертвеца поглощает самоуверенный муравей.
Я, дакини, тебе вещаю, красным пятная между бровей:

брось вертеть бесконечные низки чуждых друг другу богов и божков,
свёрстанные беспорядочно списки разделённого гранью веков,
по-младенчески сыпать в кучу то, что разложено по рядам,
растрясая гармонии, в лучшем случае — без толку и вреда.

Скалят зубы и воют трубами жёлтые кости с моей груди.
Раной моей раскрасив губы, стань в сиянии над людьми;
стань, познав, что не зря забыта каждым прошлая нить судьбы,
то, что с глаз человечьих скрыто, так, сокрытым, должно и быть;

стань на миг, оглянись — и скинь
бесконечный свой сон земной.
Ты же видишь, что я — дакини;
это значит — идёшь за мной.

хорошее, маленькие дегенеративные безотчёные очажки - это признак проблем с сосудами, так у многих
ещё внезапно киста в гайморовой пазухе, но с этим годами можно жить - не тужить
теперь ещё на ЭЭГ, к невропатологу и к эпилептологу
наверняка когда мне пропишут волшебные таблеточки, всё удивительно быстро улучшится

Осенью перенесла микроинсульт, но не зная симптомов, не поняла этого, а обращаться к врачу критично в первые шесть часов :(
Теперь опять очень плохо, голова сильно болит всё время, постоянные множественные странные опечатки и прочие предвестники. Один раз в среду вызвали мне скорую, но обошлось. На той неделе буду делать МРТ. Такие вот дела

На снегу расцветали маки,
на цветах танцевали мавки -
рисовали пятками знаки
да выскаливались, чернавки,
и дрожали плечами в муке,
и кусали белые мухи
чёрно-красные крылья-руки,
и казалось - пляшут старухи -
от того, что лепился иней
к чёрным косам-плетям, лихими
не сбиваясь прыжками...
Сине,
небо каждой ловило -
имя,
небо каждой хранило -
имя,
но они исчезали -
в синем.

Там, где тёмные травы метили в небо клинками,
конь кричал черногривый, белых кобыл выкликая.
Губы сочились алым, шкура блестела волгло;
ветер вертелся возле ног лошадиных волком,
вихрем вихры лежащему дёргал, в быльё вплетая,
рвал на груди рубашку, бледными бил плетями.
Звёзды в глаза гляделись, в сонном застыв раздумье —
льдинок в осенней топкой луже едва разумней.
Белела с земли рубашка, и глаз белели скорлупки,
и бился над степью птицей клич, хрустальный и хрупкий —
вскинули конь и всадник мокрые к небу лица:
мчите скорей на помощь, белые кобылицы!

В раскрытых ладонях Дели
кипела ночь,
багряно улицы рдели
в пылу свечном.
Костром погребальным горела
Индия, дочь
оплакивая, и тело
несла - клеймом.

Мальчик по имени Ференц плакал
под скрипку цыгана - светло и сладко.
За слёзы цыгана ждала расплата,
потом, а пока что за них же - слава.
Скрипка рапсодии рассыпала,
каждой струною своей страдая;
волею примаша-провинциала
публика в зале дрожала в рыданьях.

Плачьте! - о боли, о доле цыганской -
самой неверной, изменчивой доле.
Плачьте! - о том, кто умрёт голодранцем,
славы изведав любого поболе.
Плачьте! - о том, как забудете завтра
гения, скрипкой вошедшего в вечность.
Плачьте! - умильно, легко и азартно -
над обрывающим струны увечьем.

Он сохранит слёзы на после,
как сберегают форинт на старость,
чтобы, когда нужда его спросит,
ей протянуть: всё, что осталось.

Verde que te quiero verde

Слушать фламенко,
чтобы сидеть
ночью -
или
наоборот -
чуять, как пальмас
сердце пускают
стукать
вразброд;
небо расколото,
как полагается
первым
“Ай!“;
пальцы клади
на струны-нервы
и
играй,
да,
Мансанита,
юный,
прекрасный
индийский
бог -
голосом
хрипловатым
дари мне забвенье
земных тревог
в яростной
скорби,
в боли
глухой
шестой
струны.
О, Мансанита...
как же мне ночи
смерти твоей
страшны.