Та наскальная роза, которой ты бредишь.
Колесо с его синтаксисом каленым.
Расставание гор с живописным туманом.
Расставанье тумана с последним балконом.
Современные метры надеются в кельях
на стерильные свойства квадратного корня.
В воды Сены вторгается мраморный айсберг,
леденя и балконы и плющ на балконе.
Осыпается с окон листва отражений.
Парфюмерные лавки властями закрыты.
Топчут сытые люди мощеную землю.
Утверждает машина двухтактные ритмы.
Дряхлый призрак гераней, гардин и унынья
по старинным домам еще бродит незримо.
Но шлифует зенит свою линзу над морем
и встает горизонт акведуками Рима.
Моряки, незнакомые с ромом и штормом,
истребляют сирен по свинцовым лиманам.
Ночь, чугунная статуя здравого смысла,
полнолуние зеркальцем держит карманным,
Все желаннее форма, граница и мера.
Мерят мир костюмеры складным своим метром.
Натюрмортом становится даже Венера,
а ценителей бабочек сдуло как ветром.
***
Кадакес, балансир лукоморья и взгорья,
Гребни раковин в пене и лесенок ленты.
Древним богом садовым обласканы дети
и баюкают бриз деревянные флейты.
Спят его рыбаки на песчаной постели.
Служит компасом роза на палубе шхуны.
Плещет бухта платками прощальными, склеив
два стеклянных осколка, акулий и лунный.
Горький лик синевы и песчаные пряди
полукруг парусов замыкает подковой.
И сирены зовут, но не манят в пучину,
а плывут за стаканом воды родниковой.
***
О Дали, да звучит твой оливковый голос!
Назову ли искусство твое безупречным?
Но сквозь пальцы смотрю на его недочеты,
потому что тоскуешь о точном и вечном.
Ты не жалуешь темные дебри фантазий,
веришь в то, до чего дотянулся рукою.
И стерильное сердце слагая на мрамор,
наизусть повторяешь сонеты прибоя.
На поверхности мира потемки и вихри
нам глаза застилают, а сущности скрыты.
На далекой планете не видно пейзажей,
но зато безупречен рисунок орбиты.
Усмиренное время разбито на числа,
век за веком смыкает надежные звенья.
Побежденная Смерть, отступая, трепещет
и хоронится в узкой лазейке мгновенья.
И палитре, крылу, просверленному пулей,
нужен свет, только свет. Не для снов, а для бдений.
Свет Минервы, строительницы с нивелиром,
отряхнувшей с развалин вьюнки сновидений.
Ты художник, и прав, отмечая флажками
очертанья границы, размытые ночью.
Да, ты прав и не хочешь, чтоб форма размякла,
как нежданного облака ватные клочья.
Нет, ты смотришь в упор, ты вперяешься взглядом
и копируешь честно, без фантасмагорий.
Эту рыбу в садке, эту птицу в вольере,
ты не станешь выдумывать в небе и в море.
Осязаемость, точность, задача и мера.
Это взгляд архитектора на обветшалость.
Ты не любишь земли, где растут мухоморы,
и на знамя глядишь, как на детскую шалость.
Гнутся рельсы, чеканя стальные двустишья.
Неоткрытых земель на планете не стало.
Торжествует прямая, чертя вертикали,
и вовсю прославляют Евклида кристаллы.
***
Да, но есть еще роза. В саду твоем тоже.
Путеводная наша звезда неизменно.
Словно эллинский мрамор, слепой, отрешенный
и живой своей мощи не знающий цену.
Раскрывает нам хрупкие крылья улыбок,
заставляет забыть о работе и поте
роза радости без облюбованных терний.
Пригвожденная бабочка, весть о полете.
Есть она, эта роза.
***
О Дали, да звучит твой оливковый голос!
Молода твоя кисть, и работы незрелы,
но сквозь пальцы смотрю на твои недочеты,
восхищаясь, как точно нацелены стрелы.
Мне завидны и твой каталонский рассудок,
объясненье всему находящий упрямо,
и в груди астронома червонное сердце
из французской колоды. Без единого шрама.
Но важнее другое. Не судьбы искусства
и не судьбы эпохи с ее канителью,
породнили нас общие поиски смысла.
Как назвать это — дружбою или дуэлью?
Остальное не в счет. И рисуешь ли букли
своенравной Матильды, Тересу с иглою
или женскую грудь, ты рисуешь загадку
нашей близости, схожей с азартной игрою.
Каталония, дактилография крови
на отлитом из золота сердце старинном.
Словно руки сокольничьих, замерли звезды,
стиснув пальцы вдогонку крылам соколиным.
Не вперяйся в костлявый скелет аллегорий,
над песочными не сокрушайся часами.
Твоя смуглая кисть да купается в море,
населенном матросами и парусами.
1926
