Черное&Серое, рассказ I.
Chandani Shinigami
Сказка о людях, нашедших друг друга.
Права на образы персонажей принадлежат Mizzu Linkora, текст – мне. Размещать его где-либо без моего согласия запрещаю.
Картинка приведена только для того, чтобы было примерно понятно, как дети выглядят.

Текст не бечен. Пока.

Михаэль
Город сошел с ума из-за нагрянувшей внезапно весны. Закипела в жилах кровь, сметая остатки самоконтроля, влажная духота, рожденная плавящимся на свету снегом, мешала дышать и думать. В мегаполисе, где Михаэль жил раньше, в это время наверняка к критической отметке приблизилось содержание сигаретного дыма и автомобильных выхлопов в воздухе, покрылись пылью зеркальные окна, тускло блестящие на солнце. В маленьком городке явственной зеленой дымкой подернулись ветви раскидистых деревьев, оголилась парящая, жирная земля в палисадниках, загалдели прилетевшие на лето птицы. Городок был похож на деревню, радостный, шумный не из-за зимних еще шин по асфальту, а из-за смелых и громких человеческих голосов.
Над Михаэлем проносились стремительные, светло-серые облака с белой каймой и крупные голуби, отъевшиеся на дворовых прикормках. Здесь их кормила едва ли не каждая старушка с хрупкой сетью вен под дряблой кожей и недоброжелательностью к жизни во взгляде, надеясь, что помощь птице перевесит на Высшем суде уйму грехов. Самым страшным из них была нелюбовь к жизни, но старушки этого не понимали, убирали из дома зеркала, ворчали на молодых девушек, презирали молодых юношей, которых любить хотели, но получалось только по-матерински. Михаэлю чудился запах тления, когда он проходил мимо них, сморщенных, пригнутых к земле грузом пережитого, и он старушек избегал.
Из призывно распахнутых навстречу весеннему ветру створок чисто вымытых окон доносились слабые отголоски музыки и звонкие, хорошо поставленные голоса диджеев. Изредка раздавались телевизорные взрывы, сотрясавшие декоративный мир, не настоящий, изредка неслись в спину бешеные крики, звон бьющейся посуды или влюбленное воркование. Запах готовящейся еды дразнил пустой желудок, обжигало легкие подъездное тепло. Михаэль молча отходил в сторону от тяжелых дверей, не глядя предвкушающим что-то людям в глаза, приклеивал на покрытые обрывками бумаги дощечки ярко-красные объявления. Отрешенно думал, что ход неправильный, что по красному, интуитивно опасному, взгляд скользнет, не задерживаясь. Он бы сделал листки зелеными – разрешающий цвет светофора, пусть не столь яркий, пусть не бьющий тревожным отблеском в глаза, но все же контрастный на фоне белого.
Работа Михаэлю нравилась, хоть платили за нее гроши, которых едва хватало на новую одежду. Прикармливали его те же старушки, как приблудного голубя, смотрели жадными взглядами, прикрываясь материнскими чувствами. Не в деньгах дело – без них вполне можно было обойтись – а в самом ощущении свободы, свежего воздуха по коже и ароматов весны по венам. Если сидеть в офисе, дыша ветром из кондиционера, зачерствеешь, оплывет душа; появятся деньги лишние, и станешь зависимым от кучи вещей. Михаэлю не это было нужно. Михаэль шатался по городу с пачкой объявлений в ученической сумке на бедре, расклеивал разноцветные прямоугольники по обрывкам старых, белых, слушал завывания ветра в подворотнях, в каждом дворе разные.
Не нужны были ему и люди, знакомства из-за необходимости, доброжелательность по обмену, он требовал внимания только от окружающего мира, и мир ему отвечал, доверчиво раскрываясь, рассказывая о своих секретах. Человека можно было угадать по одному только взгляду на выражение глаз и походку, и Михаэль отгадывать умел. Многие пугались его способности предвидеть чужие поступки, многие пугались его отчужденной холодности, проскальзывающей в формулировках фраз даже тогда, когда ему хотелось казаться сочувствующим. Мир был другим. Как бы не обидел его Михаэль, как бы не презирал его иногда, некуда было деться серой реальности, изгибающейся на горизонте резко очерченной верхушками гор границей.
Очередная подъездная дверь открылась, застыв в сантиметре от лица Михаэля. Из-за нее вышел мальчишка: фиалковые глаза, ранка на губе, тонкие пальцы. Кивнул в знак приветствия, смущенно улыбнулся, сбежал легко с крыльца, поправляя на ходу полупустой портфель и глядя в запруженное облаками небо. Споткнулся, убрал с лица длинные, до лопаток, волосы, полетел дальше, мимо подернутых зеленой дымкой кустов и припаркованных автомобилей. Он смотрелся на удивление уместно посреди серой весенней улицы и легко подхватывался прохладным ветром.
Прикрепив к дощечке желтое объявление, Михаэль ненадолго задержал пальцы на шершавой бумаге, в который раз за день прочитывая напечатанный на отрывных бахромках номер телефона. Ему некуда было спешить. Целые сутки впереди.
Оглядев пустынный улицу, по которому вяло шагали вымокшие пешеходы, Михаэль закрылся от ветра капюшоном, мигом перестав выделяться среди таких же озябших подростков. Внешне они и были совсем одинаковыми, на всех похожие куртки с капюшонами и темные джинсы с ремнем по бедрам, у всех равнодушные лица с плотно сжатыми губами. Так подростки стремились выделиться из толпы разноцветных взрослых, показать свою причастность к моде на серое и темное, похвастаться запахом табака в тесной компании и новым мобильником, купленным не на свои деньги. Михаэль иногда не понимал их разговоров. Его самого тогда, когда еще не было побега из дома и жизни на улице, занимало совсем другое.
Пересчитав оставшиеся в кармане купюры, Михаэль взбежал на крыльцо интернет кафе, улыбнулся знакомой девушке-администратору. Поначалу сложно было пережить именно то, что нельзя сидеть в сети дни напролет, как раньше. Позже пришло понимание, что узкие улочки куда более интересны, чем неведомые собеседники, что маленький городок отличается от мегаполиса именно тем, что здесь не оказалось холодного стекла и серебристой плитки, что не перед кем больше доказывать свое нежелание играть в серьезные взрослые игры. Куда интереснее садиться за компьютер раз в неделю, читать тысячи сообщений, иногда отвечать – а все остальное время дышать свободой и поклоняться ветру.
«Шахматный турнир начинается через пять минут, - вывел на экран сообщение игровой робот, - вашим соперником будет Иванка. Удачи!».
Было по меньшей мере одно полезное качество у людей – они умели играть в шахматы. Пожилые мужчины на парковых скамейках тоже иногда переставляли черно-белые фигуры, делать ходы в мгновение ока мог компьютер. Михаэля играть учил сухонький дед, почти выживший из ума, но сумевший укоренить в душе внука, что играть можно только с другим человеком. Не с самим собой, не с машиной, а с кем-то, кто нервничает, потирает лоб, будто надеясь соображать лучше с помощью массажа расслабляющих точек. Быстро научившись отгадывать план игры противника, мальчик принялся искать способ скрыть его от себя, и вскоре нашел.
Шахматы были единственной вещью, которую Михаэль взял с собой из прошлой жизни.

Сарин
Беспокойный ветер гудел в проводах, носил по асфальту обрывки разноцветных бумажек. Пахло прелыми осенними листьями, мамиными горьковатыми духами, откуда-то издалека доносился отзвук кострового аромата. В квартире поселилась жара, горячие не по сезону батареи грели воздух нещадно. По пяткам дули сквозняки, ноги жалко потели в тапочках, комната провоняла улицей насквозь. На подоконник заскакивали наглые грачи, которых Сарин приноровился кормить кусочками хлеба с рук, где-то внизу мяукали кошки, зовя любовь на встречу.
Сидя на низеньком диванчике, Сарин наблюдал за тем, как мама готовила, дышал запахом еды, больше для порядка поглядывая в учебник по истории. Под мышкой медленно нагревался медицинский термометр, кусал шею шерстяной шарф. На столе стояла дымящаяся чашка молока, смешанного с медом, в старой кружке с отколовшейся ручкой влажной краснотой блестело малиновое варенье. В голове фразы из учебников путались с отрывочными воспоминаниями, мама думала о чем-то приятном и нежном, напевая себе под нос.
Весной было почти приятно болеть. В теле селилась тяжеловатая усталость, так что несколько дней домашнего покоя были только кстати, голова отказывалась заполняться мыслями и лениво гудела от переизбытка сна. Были прочитаны в сотый раз все шесть книг, сиротливо лежащих в углу широкой и длинной книжной полки, уставленной цветами, разгаданы кроссворды в газетах, успели надоесть дорожные шахматы, подаренные в честь новоселья. Дарили все маме, получилось, что пришлось отдать Сарину, слишком подарки были на него рассчитаны. Книжка по славянской мифологии, широкая полка, аквариум, примостившийся в углу ванной. Крохотный диванчик, поставленный в угол между столом и холодильником, шахматы, желтая гелиевая свеча, едва втиснутая между керамическими горшками.
Болеть было почти приятно, но скучно, и даже любимое в детстве лакомство, молоко с медом, успело поднадоесть. Хотелось на улицу, растаявшую, с подернутыми призрачной зеленью кронами деревьев и хмурым небом. Шарф кусал шею нещадно, термометр показывал заоблачную температуру, мама ужасно волновалась и носилась по комнатам, ища парацетамол. Сарину хотелось петь и плясать, но было положено болеть, и он подавлял предвкушающую дрожь в коленях, то и дело заглядывая в нудный параграф о древнем искусстве. Как можно настолько скучно описать произведения искусства, которыми «до сих пор восхищаются люди, весьма далекие от лепки и ювелирного мастерства»?
В окно забарабанил дождь. Сарин расстелил на широком деревянном подоконнике, покрытом лаком, толстый плед, уселся, стараясь не упасть ненароком. Из щелей дуло, зато прекрасно было видно бушующую стихию за окном и потрясающе отчетливо ощущались капли воды по горячей коже. Мама принесла таблетки, налила в стакан воды из-под крана, поставила на стол, тоже заглядевшись на смутно видный сквозь запотевшее стекло дождь. Это она когда-то приучила сына, пятилетнего мальчишку, высматривать в туманной дали невиданные чудеса. Иногда чудеса появлялись, иногда нет, но всегда мама говорила, что приходят они только тогда, когда их ждешь. Сарин ждал, тянулся к ним, маячащим на горизонте неясными тенями, и они всегда приходили.
- Выпей таблетку и ложись, поспи, - мама собрала в хвост длинные волосы сына, ополоснула стакан из-под молока с медом. – Я на работу ухожу, будет тихо.
- Да ты не мешаешь совсем, мам. Спать просто не хочется, - Сарин коснулся холодного стекла, проглотил таблетку, на секунду ощутив вставшую поперек пищевода едкую горечь.
В пустой квартире было не так уютно. Явственно слышалось шуршание фильтра в аквариуме с разноцветными рыбами, разрозненными нотами доносился от соседей незамысловатый мотив очередной популярной песни. Дождь закончился, вышли на улицы спрятавшиеся ненадолго прохожие, не подумавшие утром о зонтах. Сарин немного понаблюдал за ними, лениво прокручивая между пальцами отломленную от лезущего в окно дерева ветку, стянул с шеи колющийся шарф.
Через пять минут он уже спускался по подъездной лестнице, сжимая в кармане джинсов найденный список покупок. Отчего-то дико хотелось хохотать и есть, будто от этого была польза, и одинокого куска мяса в холодильнике, истекающего оранжевым соком, было явно недостаточно, чтобы утолить хотя бы голод. В подъезде пахло пыльной влагой – протекала крыша, неисчислимое число ступенек с двенадцатого этажа до первого ткнулось в тонкие подошвы кроссовок. За стеной раздавалось гудение поднимающегося лифта, дыхание становилось отрывистым, сердце рвано и тяжело бухало в груди – давала о себе знать болезнь. Сарин вытер с нижней губы выступивший холодный пот, толкнул подъездную дверь, едва удержавшись на ногах, и на секунду замер.
Серые глаза, растрепанные ветром черные волосы, одежда в беспорядке, белая, незагорелая почти кожа. В двух сантиметрах от носа дверь, тяжелая, железная, а у него ни растерянности в узких зрачках, ни страха, только легкое недоумение да любопытство. Сарин почувствовал, как губы искривляются в неловкой улыбке, скатился с лестницы, не чувствуя ног, почти побежал к магазину, споткнувшись о камушек и чудом сохранив равновесие. Волосы лезли в рот и глаза, пришлось откинуть назойливые пряди назад, завести за ухо, пойти вперед, пристально разглядывая асфальт под подошвами. Нелепая какая-то встреча, ошибка на ошибке, еще и знакомые капельки пота над губой да сбившееся дыхание.
Когда Сарин набрался смелости, чтобы глянуть через плечо на крыльцо подъезда, незнакомый парнишка поглаживал кончиками пальцев доску с объявлениями.

Михаэль
В городке было всего две компании, занимающиеся рекламным бизнесом, но даже в мегаполисе, казалось, сплошь истыканном огромными экранами и переливающимися неоновыми объявлениями, не было столько листков на столбах и подъездных дверях. Расклеивали объявления две девчонки чуть помладше Михаэля и взрослый мужчина-дурачок со справкой из психиатрической лечебницы в кармане, которую он показывал всем без разбору. Девчонки зарабатывали деньги на мороженое, жили в новостройках с родителями; Михаэль с Везеном на двоих снимали комнату в частном доме. Дом был ветхим и неудобным, в нем жила древняя старушка и ее слепой пес с гноящимися глазами, который долго не мог привыкнуть к квартирантам. В тусклый полумрак, затянутый паутиной, возвращаться не хотелось, и разрешением на появление в доме поздней ночью оба пользовались.
Михаэль лег на высохший после дождя асфальт, привычно подложив под голову скрещенные руки. Рядом белели кривоватые квадраты «классов», подновляемые детьми каждый день, небо блестело звездами, слабо сверкавшими на темно-синем. Попробовал бы улечься так же около своего дома, где тротуарная плитка и зоркий охранник в строгом костюме – мигом подняли бы шум и отправили на беседу с психологом, нервной женщиной, которая самой себе помочь не могла. Попробовал бы походить по улице в легкой джинсовой куртке, подставляя лицо ледяному ветру – мигом оказался бы под горой одеял и терпел бы осмотры кучи докторов. Теперь можно. Теперь самому за себя волноваться.
Вспомнился мальчишка, выбежавший из подъезда, едва не причинивший боль. Выгнувшись, Михаэль глянул на крыльцо, мазнул взглядом по ровному ряду желтых окон. Где-то тут живет, рядом, за двойным стеклом и с работающим центральным отоплением. Наверняка уже спит, как большинство встреченных Михаэлем людей, потому что рано вставать и вообще так положено. Сколько лет ему было? Пятнадцать? Меньше? Зато улыбка непонятная и извиняться не стал. Просто прошел мимо, сбежал по щербатым ступенькам, споткнулся на ровном месте, поправил длинные волосы. Он тоже казался свободным, но только казался. У него была школа и обеспокоенные родители.
Приятно было лежать на асфальте, вбирая в тело остатки асфальтового тепла, накопленного за день. Пахло бензином, влажной землей и пылью, рядом совсем стоял грязный «фольксваген», залитый водой из луж до самой крыши. В сероватых потеках можно было разглядеть фигурки животных и фантастических существ, двигающихся в энергичном танце без всякого порядка, без привязки к опоре, без намека на изящество.
- Ты в порядке? – Михаэль вздрогнул, когда небо заслонило лицо в обрамлении серебристых волос, дернулся от прикосновения узкой ладони ко лбу. У мальчишки были ужасно холодные руки и лихорадочно блестящие глаза.
- В полном. Любуюсь звездами. Мешаешь, - в ответ озадаченный взгляд из-под светлых ресниц и несмелая улыбка. Движение уголков губ почему-то вывело из себя, пришлось вскочить и отряхнуть пропыленные джинсы, отвернувшись от наваждения, в последний момент ухватившегося за жесткую складку куртки на локте.
- Не хочешь зайти в гости?
Михаэль замер, выразительно потряс рукой, чуть заметно вздрогнул, когда поймал серьезный взгляд сквозь серебристые ресницы. Что за черт? Мальчишка обязан был развернуться и утопать в подъезд, к теплу, двойным рамам на окнах и кружке теплого молока. Но он стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, в домашних тапочках и тонкой футболке. И приглашал к себе домой. Хотел поделиться теплом, двойными рамами на окнах и кружкой теплого молока. Обязательно этот мальчишка пил молоко, возможно, с медом. Сладкое и теплое. Детское. Глядя на игру фонарных бликов в черных почти из-за сумерек глазах, Михаэль понимал, что зря не прошел чуть дальше от офиса, а лег тут, рядом с этим подъездом и ровно напротив окна с криво прилепленным названием компании.
- Не хочу. Отстань?
- Трусишь?
- Понимаешь, не все хотят ходить в гости к случайно встреченным людям, с которыми говорят впервые, - почувствовав, как дрожат стиснувшие ткань пальцы, Михаэль приготовился торжествовать победу. – Я даже твоего имени не знаю, я тебя старше, я могу оказаться насильником, грабителем, маньяком, да кем угодно…
- Но ты просто расклеиваешь объявления. Я сегодня видел. Меня зовут Сарин, а тебя – Михаэль. Ты приехал из столицы… нет, просто из большого города, а здесь все про всех знают. Идем?
В подъезде предсказуемо пахло кошками и чем-то съестным, не на каждом этаже горели лампочки. Распахнутые створки исчерканного граффити лифта дали надежду на то, что не придется хотя бы стоять так близко, что удастся не почувствовать и тепло чужого тела, и ритм дыхания. Под частоту вдохов Михаэль всегда подстраивался, лениво размышляя, что же сделает собеседник, но теперь не был уверен, что предположения окажутся верными. Сарин должен был обидеться и уйти после первого же резкого ответа, но не ушел, опровергнув все выстроенные схемы его дальнейшего поведения. Успел же Михаэль увидеть его, хлопающего дверью и раздраженно отпихивающего от себя радостную собаку, смакующего теплое молоко.
В квартире обязательно должна была быть собака, и уж в этом он ошибиться не мог.
Позади остался пятый этаж, девятый, одиннадцатый, и Сарин так решительно пошел к дальней квартире, что показалось, сейчас он вылезет на крышу по ржавой лестнице, и там окажется маленькая каморка, едва освещенная скудным светом болтающейся на длинном проводе лампочки. Лестницу мальчишка обошел, открыл легко деревянную дверь, выкрашенную зеленой краской, взглянул на Михаэля, отведя ото рта прядь серебристых волос.
- Проходи.
Крохотный коридорчик упирался в запертую дверь с торчащим из ручки ключом, из такой же миниатюрной прихожей можно было попасть в яркую кухню и ванную, залитую странным, голубоватым светом. Вяло блестело в полумраке пыльное зеркало, не бежала навстречу хозяину собака, не пахло едой, не было и следа пребывания кого-то взрослого. Однокомнатная квартира, и можно представить, что за запертой дверью: кровати, шкаф, книжные полки, письменный стол. Сарин скинул расшитые мехом тапочки, прошел на кухню, исчез за углом, и Михаэль наклонился, чтобы развязать пропыленные шнурки и медленно, через силу разуться.
В конце концов, можно было потерпеть минут десять, а потом решительно встать и уйти.

Сарин
Спряталось за горизонт солнце, вяло моргнув потускневшими лучами сквозь завесу сероватых облаков. Резко стемнело, но включать свет не хотелось, и Сарин подошел к окну, грея руки стаканом с теплым чаем. В спину мигом уперся тяжелый взгляд, рожденный темнотой и неизвестностью, липкий страх вместе с капельками пота поселился на коже. Родилась у страха любимая дочь, необъяснимая тревога, вмиг подружившаяся с предчувствием и удобно устроившаяся в просторной человеческой душе.
Тени скользили вместе с облаками по все еще светлому небу, освещенному закатившимся солнцем, наполняли потусторонними существами каждую едва заметную ямку и укромный уголок. В предночное время, когда нечисть только начинала просыпаться, было здорово наблюдать за ее шевелением из безопасной квартиры, до которой ей точно не добраться. Два слоя стекла, тюлевая занавеска, хлипкая деревянная дверь, окрашенная снаружи зеленым – на самом деле хорошая защита. Сарин знал, что плохое останавливается перед призрачными преградами, боится перешагнуть условленную границу, а если решается, то такова человеческая судьба. Мама говорила, что своей судьбы бояться не нужно, что то, чего ждешь от нее, то и происходит. Она много знала. Ей часто рассказывала странные сказки о жизни давно умершая прабабка.
Сарин следовал совету и судьбы не боялся, но верил своим ощущениям и позволял захватывать себя, если не сразу получалось в них разобраться. В книгах это называли зовом сердца, в жизни – интуицией, но, как это всегда бывает, название ничего не решало. Желание вслушиваться в собственные ощущения было одной из главных потребностей Сарина, и он желанию потакал, подолгу раздумывая, что все-таки чувствует.
Безлюдный двор не слишком занимал мальчишеское внимание, и Сарин приготовился уже отвернуться от окна, чтобы лечь спать на узкий диванчик, как откуда-то из-под кроны раскидистого дерева вынырнуло черное пятнышко. Пятнышко огляделось по сторонам, вдруг растянулось на асфальте, став еще более незаметным, и неподвижно застыло. С высоты двенадцатого этажа невозможно было разглядеть, кто стал этим безликим пятнышком, и Сарин, подумав немного, сунул ноги в отороченные мехом мамины тапочки.
Лифт не работал. Тщательно считая ступеньки, Сарин спускался вниз, заглядывая в подъездные окошки, чтобы удостовериться, что пятнышко еще не исчезло. Оно долгий спуск бесполезным не делало, и, когда коснулся наконец кожи ледяной ветер, вытянувшийся на асфальте юноша вставать и не думал. Он был таким же, как днем: одежда в беспорядке, непослушные волосы торчат иголочками, из тряпочной сумки выглядывают уголки афиш. Он лежал прямо на асфальте, расслабленный, кажущийся спящим, поэтому Сарин немного удивился, когда в ответ на осторожное прикосновение ко лбу открылись серые глаза с искоркой гнева на радужке. Сарин понаблюдал немного, как она постепенно гаснет, растворяется в бездне зрачка.
- Ты в порядке? – дрогнули черные ресницы, юноша встал, выронив бейдж с жирными буквами напечатанным именем. Сарин несколько раз повторил его про себя, пробуя на вкус, и едва не прозевал момент, когда пятнышко, превратившееся в человека, двинулось прочь. Удалось уцепиться только за рукав куртки, жесткий, выскальзывающий из пальцев. - Не хочешь зайти в гости?
- Не хочу. Отстань?
- Трусишь?
- Понимаешь, не все хотят ходить в гости к случайно встреченным людям, с которыми говорят впервые, - пальцы Сарина дрожали от напряжения, и он изо всех сил стискивал их на подвернувшейся складке, вслушиваясь в каждое слово. – Я даже твоего имени не знаю, я тебя старше, я могу оказаться насильником, грабителем, маньяком, да кем угодно…
- Но ты просто расклеиваешь объявления. Я сегодня видел. Меня зовут Сарин, а тебя – Михаэль. Ты приехал из столицы… нет, просто из большого города, а здесь все про всех знают. Идем?
Уже поднимаясь по лестнице впереди неожиданного гостя, Сарин понял, что приглашать его не планировал, и вдруг застыдился старого подъезда, пропитанного неприятными запахами. Уже почти стемнело, сквозь узкие окна проникал на лестничные площадки тусклый свет, чужое дыхание, неровное из-за долгого подъема, слышалось так же явственно, как биение собственного сердца. Дыхание гнало вперед, подстегивало, заставляло почти бежать, и становилось все громче. Михаэль не привык подниматься по лестнице так долго.
Ощущения были настолько похожи на те, давние, когда Сарин позвал на крышу одноклассника, что он едва не подошел к ржавой лестнице, но вовремя очнулся и проскользнул мимо, гостеприимно открыв перед Михаэлем дверь. У того плескалась в глазах обида вперемешку с удивлением и чуть дергался вверх уголок губ, будто он хотел усмехнуться, но не смел.
- Проходи.
Включив свет на кухне, Сарин растянулся на диване и прикрыл ладонью глаза. Михаэль остановился на пороге, видимо, оглядывая светлые стены, а потом зашел в комнату, застыв на пороге. На табуретке перед диваном блестела черно-белыми клетками коробочка дорожных шахмат, так и не допитое молоко с медом остывало на подоконнике. В квартире пахло дождем, пылью и недавно горевшей гелиевой свечой, окно зажглось бархатно-синим, на стены падали разноцветные тени, изображающие цветы и яркую зелень. Простой, стеклянный плафон Сарин когда-то расписал красками для витражей, и даже после переезда мама повесила его на кухне, сказав, что разноцветные потеки будут расцвечивать обычные, холодно-белые стены.
Молчание начало становиться неловким, когда Михаэль опустился на пол рядом с диваном и взял в руки шахматы.
- Умеешь играть?

Михаэль
Шахматы всегда были для Михаэля игрой, в которой можно было применить умение предугадывать ходы противника. Они читались у него в глазах, все тело человеческое было огромной подсказкой. Интересной становилась разве что реакция на проигрыш, существовавшая в двух вариациях: или затаенная обида, прикрытая напускным весельем, или возмущение, выливающееся в требование еще одной партии.
Этот ребенок играл так же, как Михаэль: пристально следил за каждым движением, посматривал временами в глаза, старался ненароком коснуться теплой кожи, чтобы острее ощутить близость к чужому телу. Только его предугадывать не получалось, и возмущение поднималось горячей волной, притупляя интеллект, заставляя Михаэля совершать ошибки. Сарин выигрывал, уверенно жертвуя фигурами, умело вертел противником, заставляя его предвкушать коренной перелом тогда, когда на него рассчитывать не приходилось. Михаэль раз за разом ошибался, предполагая следующий ход, и злился все больше, не желая подпускать к себе вязкую безнадежность.
Черные фигуры отчаянно носились по доске в попытке защитить короля, королева жалко стояла на диване у Сарина, окруженная стайкой пешек. Ладью мальчишка вертел в руке, пробовал пальцем башенные выступы, и бледные его пальцы казались почти белыми на фоне глянцевой темноты. Михаэль всегда играл черными – ничто не зависело от первого хода, только от того, удастся ли оказаться сильнее противника. И в этот раз он был сильнее, просто не получалось следить за игрой так, как было обычно. Просто…
Рядом с королевой поселился офицер, один ход – шах, мат, черный король, трусливо прижавшийся к уцелевшему офицеру, убирается с доски со всей своей свитой. Фигурки маленькие, Сарин пересчитал их тщательно перед тем, как убрать в коробку, достал оттуда белую королеву.
- Хочешь, подарю?
Михаэль молчал, придавленный проигрышем, как гробовой плитой, и наблюдал за тем, как слегка подрагивает на стене алый силуэт какого-то цветка. Реванша он требовать не собирался, и так ясно, кто победит, прикрываться весельем – тоже. Ярость клокотала в горле, заставляла сжиматься кулаки, отчаянной судорогой сводила сердце. Да кто этот мальчишка? На него и злиться не получалось, только на себя, все логические выкладки характера рассыпались в прах, вся непоколебимая раньше уверенность оказалась размазана по стене вместе с алым отпечатком. А ведь жизнь-то устраивала, и теперь страшно было снова выйти на улицу. Как бы не оказалось, что придется заскучать без светлых стен и человека рядом!

Сарин
По радужке серых глаз, азартно блестящих, раздраженно блестящих, яростно блестящих, скользили эмоции, не скрываемые длинными черными ресницами. Михаэль играть умел, и мастерски, так, что не только доску изучал, но и Сарина, лежавшего на диване с первой взятой фигуркой под боком. За окном медленно разливалась глубокая чернота, глаза Михаэля темнели, ускорялось из-за раздражения дыхание, чуть подрагивали руки, когда он брался за черные шапочки офицеров.
Пальцы у него были теплые, с обкусанными по краям ногтями и царапинами на костяшках. Внимательный взгляд скользил по доске, изредка дергался уголок губ, словно Михаэль хотел усмехнуться. Он, наверное, и не чувствовал этого движения, настолько был сосредоточен на наблюдении за Сарином, и наверняка вздрогнул бы от неожиданности, если бы мама, раньше времени вернувшаяся с работы, положила руку ему на плечо.
Сарин вслушивался в тишину квартиры, разбавляемую шуршанием аквариумного фильтра в ванной, чужим дыханием и стуком магнитных фигурок по доске, наблюдал за колышущейся из-за неощутимого почти сквозняка занавеской и искорками в серых глазах. В игре для него была важна не доска, а окружающий мир, казалось, толкавший руку к нужной фигуре, позволявший обходиться без логических выкладок, к которым так привык Михаэль. Могла обыграть Сарина только мама, то ли более чуткая, то ли больше любимая реальностью, но в своей непобедимости он не был убежден. Как можно быть уверенным в победе, если вот-вот отхлынет это ласковое касание потустороннего, исчезнет интуиция, питающаяся искорками по краю радужки? Останется Сарин один на один с противником, и тогда поражение неизбежно.
Играли молча, без объявления ходов и изъявления желаний. Без слов отодвинулся Михаэль от доски, сжав губы, когда стало понятно, что шах и мат, не сказал ничего Сарин, собравший фигурки в отдельный ящичек. От нечего делать сосчитав пешки, он достал из общей кучи склеившихся подошвами фигур белую королеву и неожиданно для самого себя спросил:
- Хочешь, подарю?
Михаэль мельком глянул на протянутую фигурку, поморщился, как от зубной боли, вздрогнул, когда Сарин коснулся его плеча. Наблюдал завороженно за тем, как прижались к желтоватой пластмассе губы, машинально протянул за королевой ладонь.
- Зачем мне одна фигурка?
- Ты выиграл, и это – приз.