Вся эта публика напоминает пассажиров какого-то дьявольского поезда "Москва-Заграница". Они оплатили билеты. Некоторые — очень заранее. Взяли себе места сообразно достатку и возможностям.

Кто полку плацкартную, кто купе, кто целиком вагон-ресторан.
Состав набрал ход, пассажиры уже видели себя в пункте назначения — и те, кто шестерил в гламурных журналах, и те, кто содержал гламурные журналы, зарабатывая деньги на бирже, металлах и нефти, ритейле и риал-истейте.
Барыги, фарца, спекулянты, обслуживающая их гуманитарная шелупонь — проститутки, стиляги, поэты и прозаики, знакомые нам еще по Ильфу и Петрову, но уже совсем не смешные, злобные, отожравшиеся, почувствовавшая силу и власть.
Они купили билеты абсолютно законным образом, а потому искренне рассчитывали получить за свои деньги обещанную услугу, увидеть утром в окно Триумфальную арку, Биг-бен, набережную Ниццы.
И вот тут на пятнадцатом или двадцать пятом километре пути кто-то вдруг срывает стоп-кран.
С багажных полок на головы летят чемоданы, коробки, дизайнерские башмаки.
"Поезд дальше не идет" — хрипло сообщает динамик.
Публика вываливает на насыпь и видит, что вдалеке, прямо на рельсах, сидит ребенок.
Это Дима Яковлев, он же Чейс Харрисон, задохнувшийся в запертом на жаре американском джипе.
А за ним еще два десятка таких же — сваренных, заколотых, задушенных.
А за ними читаются обгоревшие тени из одесского дома профсоюзов, а чуть дальше — поднимаются рваные, обезглавленные силуэты Донецка, Первомайска, Горловки.
— Где машинист? Почему стоим? — вдруг заходится в крике один из пассажиров — толстый, кучерявый, нервный.
Толпа подхватывает. Стучат кулаками по обшивке. Требуют машиниста.
Приходит машинист — невысокий, уравновешенный человек с голубыми глазами.
— Поезд дальше не пойдет. Вы же сами видите, что происходит. Прямо нельзя. Никак нельзя. Будем искать объездную дорогу.
Каждый знает — никакой объездной дороги тут нет и быть не может. Надо ехать. Ехать прямо, закрыв поплотнее окна и задернув занавески.
Спокойствие машиниста, его невозмутимость приводят пассажиров в бешенство.
Машинист вызывает ненависть.
Машиниста готовы растерзать.
Требуют вернуть деньги за билет, хотя это блеф, конечно.
Никто всерьез не рассматривает возможность возвращения.
Особо энергичные, обогнув состав, уже лезут в кабину машиниста, чтобы пустить-таки локомотив прямо, вперед, через этот идиотский мираж.
— Это мираж! Там нет никого впереди! Мы должны ехать. У меня деловая встреча завтра в Сан-Диего, ты понимаешь? — надрывается еще один.
— Мы заплатили деньги. Кто у тебя супервайзор?
У машиниста нет супервайзора.
Этот поезд достался ему свыше.
И маршрут придуман не им.
И билеты начали продаваться задолго до отправления.
Машинист ничем не может помочь возбужденной публике.
Ему даже жалко эту публику.
Он хотел бы как-то облегчить ее страдания, компенсировать ей материальные потери.
Но ехать прямо, напролом — через мальчика на рельсах, через весь этот кроваво-черный мираж — машинисту не позволяет советское воспитание, память о едва не погибшем на фронте отце и, кажется, данная в молодости присяга.
"Поезд дальше не идет," — повторяет он так же спокойно, как и в первый раз.
Но поезд не идет и назад.
Поршни стравливают пар.
А зависшая над поездом птица видит, как из окрестных деревень к насыпи начинает стекаться народ.
У кого в руках молот, у кого серп. У кого — ржавые вилы.

Константин Сёмин 

 

http://portyug.ru/staty-m/689-poezd-dalshe-ne-idet...apadnoj-obshchestvennosti.html