Звонить тебе стало уже неприлично, поэтому пользуюсь эфемерной возможностью написать. Когда-то я хорошо и со вкусом эпистолярничал, но ныне почти совсем забыл, как это – писать письма.

Написал сие и даже в растерянность впал: что дальше-то, не знаю.
Звонить тебе мне стало неприлично, <…>, во-первых. Во-вторых, как-то странно звонить запанибрата человеку, который, быть может, считает тебя чужим, а твой промельк в своей жизни – ничем особенным. Возможно, что я не прав, но ведь предположить такое у меня есть основания.

Дурость ситуации в том, что у меня других возможностей <…> связаться с тобой нет. <…>. И я теперь с трудом отличаю в своей голове, что я о тебе нафантазировал, а что реальность. Не нафантазировал я, конечно, ничего особенного, но даже это «ничего особенного» трудно отделимо. <…>.
<…>.

Несмотря на всю бестелесность наших отношений за все последние недели, влияние твое на меня огромно. Мое восприятие мира обострилось, радости это, понятно, не прибавляет, зато прибавляет смысла. Смысла трудно выразимого.
С 2002 г. я почти не читал стихов. Опять начал почитывать. Вообще, я не большой ценитель поэзии, но хорошие стихи от плохих я отличаю. А сейчас вот стал находить невидимый мне раньше смысл в давно знакомых строках. Я ведь когда-то очень давно писал стихи. И из тех нескольких сотен, что я написал между 17-ю и 27-ю (примерно тогда я резко бросил) два-три, может, даже и четыре были действительно хорошими.

А бросил я писать так. Точнее посыл, приведший меня к тому, что я бросил, был таков. Как сейчас помню, был ранний апрель. Я подходил к общаге, мусоля в голове который день терзающую меня мысль о том, как тяжело выразить словами не то что бы сонм чувств, но самое простое чувство. Меня это мучило, т.к. тогда я довольно много писал, и это было насущной проблемой. Итак, я подходил к общежитию, которое находилось на самом краю ЧГ (в 10 метрах от него начинался настоящий лес), посмотрел на задичавшую яблоню напротив входа в общагу, на почти растаявший, с черными проталинами, снег. И вдруг всем своим существом осознал: невозможно. Невозможно точно передать словами ни мысли, ни чувства. Я именно осознал это, мне стало ясно, как божий день. И именно потому, что мысль словами все равно не выразить, я не смогу объяснить сейчас почему – невозможно. К слову, мне это не помешало, придя в общагу, написать стишок (из лучших) коий (вообще-то, изначально я не хотел этого делать) я приведу здесь:

Талисман.

О как мешают написать
Все то, что хочется сказать,
Проталины, обрезки снега,
Опрелость, сгнившая, листвы,
Зыбь грязи, холод чистоты,
Предвосхищенье летней неги…

Реальный я и где-то ты.

Мой талисман и свет мечты.

О сколько, сколько надо чувства,
Чтобы все это описать.
Сказав все сразу – все сказать,
Доверившись всей лжи искусства.


Получилась, как видишь, некая квинтэссенция. Мне стишок этот дорог особенно именно своей последней строчкой, т.к. в ней невольно сконцентрировалось мое восприятия искусства как, говоря по-простому, правдивой лжи. Это, кстати, я думаю, не только мое восприятие. «Верю – не верю» Станиславского, споры Мережковского и Булгакова по поводу пьесы «Александр Пушкин» – того же разлива.
Впрочем, я отвлекся.

<…>.
Дело именно в тебе как личности. Тебе, конечно, смешно это читать, т.к. всего несколько часов знакомства, из которых большая часть была проведена в молчании в постели, не кажутся чем-то особенным. Но меня они, эти часы, тронули. Как все-таки телесное тесно переплетается с тем, что мы тяжеловесно называем духовным (здесь принято ставить восклицательный знак, я не буду отступать от правил)! У меня до сих пор осталась память о перемешавшихся твоем и моем запахах, когда я обнимал тебя. <…>, хотя позже об этом я думал еще как и о причине, почему ты не хочешь меня видеть.

За некоторое время до нашего знакомства я почувствовал в себе, как чувствуют, наверное, беременность, необходимость разродиться, будешь смеяться, мемуарами. Их куски по несколько абзацев все время всплывают у меня в голове. Причем я а) не писатель и б) сопротивляюсь этому изо всех сил. Сопротивляюсь хотя бы потому, что не верю ни в смысл, ни в возможность написания чего-то дельного. А на самом деле – не знаю, почему сопротивляюсь. После встречи с тобой я начал все чаще думать о том, что рожать все-таки придется. Мне неловко оттого, что это мемуары (в мои-то 36!), но с другой стороны, я встретил в своей жизни довольно много очень интересных людей. И хотя бы в память о шефе (я, кажется, упоминал тебе о нем) стоит, может быть, попробовать.
Во мне сумбур, я никак не могу выкинуть тебя из головы, думаю, что и это тебя отталкивает от меня тоже, т.к. мне совсем не удается, да и не хочется, скрыть это от тебя.
<…>.