Я не так давно, совсем недавно, веду этот открытый дневник, даже сам толком не понимаю, зачем. Наверное, удовлетворяю свою страсть к публичному писательству, страсть, которая в силу жизненных обстоятельств не может быть иным образом реализована. Я вижу, что подавляющее большинство авторов блогов младше меня в два и более раза, поэтому наверняка многое из написанного мной кажется им присыпанным пылью, что ли. Почти уверен, что это так.

Несмотря на все достоинства (коих большинство), юность имеет один существенный недостаток - недостаток знания. Под знанием я здесь понимаю жизненный опыт, опыт чувствования, впечатления и т.п. Этот недостаток, конечно же, легко устраняется самим ходом жизни, однако есть обстоятельства, имеющие непреодолимую силу, например, знакомство с людьми, которые уже умерли, и общение с которыми для совсем молодых поэтому просто невозможно.

Не так давно один мой коллега, 23-х лет от роду, сказал, что наше время замечательно тем, что наконец-то стали снимать правдивые фильмы о войне. Привел пример "Списка Шиндлера", что-то наше отечественное. Меня это так удивило, потому что для меня фантастичность, нереалистичность и в подавляющем своем большинстве бездарность современных военных лент была очевидной. А потом я понял, в чем дело. Причина в том, о чем я написал выше: те, кому сейчас меньше 25-ти просто нне знакомы с ветеранами Великой Отечественной. Для людей моего поколения - это реальные люди, с массой из которых мы были знакомы лично. К слову сказать, отец одной девчонки из моего класса был фронтовиком, дочь у него была поздним ребенком. В моем детстве и юности ветераны были еще даже не пенсионерами, во всяком случае, еще очень многие из них.

Для меня война так тесно связана с воспоминаниями бабули, отца, шефа. В очень малой степени с воспоминаниями деда, который разговорился единственный раз в моей жизни, за два года до смерти в 83-м, 22-го апреля, в день, когда меня приняли в пионеры. Однако весь фон детства и юности связан с людьми на себе протащившими этот многолетний кошмар бойни и восстановления.

Вообще, война может описываться прямо противоположно ее участниками и свидетелями. Для моего шефа, Владимира Робертовича Линде, ушедшего на войну в 42-м сразу по окончании школы, война была (несмотря на всю ее трагедийность) самым большим в жизни приключением. Да это и естественно, потому что ему было только-только 18, когда он попал на фронт, и чуть более 21-го, когда война закончилась. Дед же молчал о войне, как об ужасе, потому что, уходя добровольцем летом 41-го он оставил дома жену и двух детей, старуху-мать (так и умершею, не дождавшись его с фронта, в 42-м), незамужнюю сестру. Он был единственным кормильцем, да еще в ноябре 42-го родился мой отец (в начале 42-го дедову часть переформировывали недалеко от родных мест, узнав об этом, к нему приехала моя бабушка - в результате появился на свет мой отец).

Я хочу привести здесь воспоминания своего шефа о войне, которые были опубликованы в небольшой книге, выпущенной нашим Институтом в 97-м ко Дню Победы. Книга была подготовлен к изданию еще в 91-м и состояла из рассказов ветеранов войны-работников Института. Я думаю, что все понимают, что такое был 91-й и несколько последующих лет. Короче, найти средства на издание книги удалось только к маю 97-го. Ее тираж был 300 экземпляров. В основном их раздали авторам сборника. Один экземпляр я по просьбе ветеранов отвез в Библиотеку Великой Отечественной войны, что на Поклонной горе. Как полагается, один экземпляр должен был быть отослан в Ленинскую библиотеку. Шеф написал интересно, я думаю, что если у кого хватило терпения дочитать до этого места, тот прочитает и рассказ шефа.

В. Р. ЛИНДЕ

ПОД СТАРОЙ РУССОЙ

Лето 1991 .года: полвека прошло с начала Отечественной войны. Общественные организации Старой Руссы пригласили на встречу ветеранов частей, участвовавших в боевых действиях под городом. Ранним утром приехали и мы — группа москвичей — ветеранов 43-й гвардейской латышской стрелковой дивизии.
Нас встречают на станции с автобусом и предлагают ехать в гостиницу «Полнеть» — досыпать.
Какое тут спать! Нам хочется поскорее увидеть город, где в молодости пришлось пережить самый для нас тяжелый период войны, город, за который пролито столько крови, но который был окончательно освобожден без нашего участия.
...25 тысяч жителей, два завода химической аппаратуры, знаменитый грязевой курорт, прекрасно сохранившийся деревянный двухэтажный дом Ф. М. Достоевского, действующие восстановленные церкви.
Непривычно чистые улицы, ухоженная зелень. Даже индивидуальные дома на окраинах в образцовом состоянии, раскрашены затейливыми узорами, перед фасадами — обилие цветов, нигде ни хлама, ни соринки — видимо, сказывается вековая культура русского Севера, не знавшего татаро-монгольского ига.
Много водных пространств: в центре города водный парк, многочисленные пляжи. Спокойные, сонно текущие реки, с темной водой и прелестно звучащими названиями — Пола, Ловать, Полисть. Над реками—красивые новые мосты: Ленинград в миниатюре. В два часа дня — прием ветеранов в горкоме партии. Здесь мы, солдаты, видевшие войну на уровне своего окопа, узнаем ее страшную статистику — за два с половиной года боев под Старой Руссой погибло более 400 000 наших солдат, а немецких — вчетверо меньше.
(Иногда в передачах о войне звучит песня одного из многочисленных у нас композиторов-развлекателей:
«Рощи, одетые в золото,
Реки, пройденные вброд,
Наша военная молодость —
Северо-Западный фронт».

Не замечал я тогда этой золотой поэзии осени под Старой Руссой, а леса были огнем артиллерии превращены в уродливо торчащие расщепленные обгоревшие остатки стволов. И реки вброд не пройдешь—они здесь все глубокие, с заболоченными берегами, и переправы через них на бревнах и плотиках всегда оплачивались большой кровью.
Возможно, что платному скомороху из редакции армейской газеты в тылу и была возможность лицезреть «золотые рощи», но широкая публикация такой «лирики» — по существу — кощунство и глумление над памятью многих тысяч, отдавших здесь свою жизнь.
Такие вещи у нас повсеместно стали обычными после войны: вот, например, скоморох Бернес:
«Девчонки, их подруги,
Все замужем давно».

Вот так — замужем, да еще давно. А за кем замужем? Сегодня мы знаем о судьбе ребят поколения 20—24 годов рождения — 3-5 % осталось в живых.
Из 10 класса, который я окончил в 1942 году, из 15 мальчиков в живых осталось трое... Это была жизненная трагедия и поколения молодых женщин тех лет.
Битва под Старой Руссой не принадлежит к числу известных сражений прошедшей войны, в честь сражавшихся здесь не гремели московские салюты, не звучали поздравления в приказах Верховного Главнокомандующего. Эта страница войны еще не перевернута — историкам судить о целесообразностях стратегии командования, но солдаты, участники этой битвы — живые и мертвые — выполняли и до конца выполнили свой воинский

СЕВЕРО-ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ, СТАРАЯ РУССА, ВЕСНА 1943 ГОДА...

Бесконечные болота, не промерзающие даже зимой — хлипкая булькающая трясина. Дороги-лежневки из жердей или расколотых вдоль с помощью клиньев стволов елей. Шаг в сторону от дороги — и ты в болотной жиже. Окопы, землянки копать нельзя — они сразу заполняются водою. Солдаты строят «завалы» — в землю вбивается два ряда кольев, они оплетаются ветками, внутрь заваливается грязь — вот и все «укрепление». Особенно туго артиллеристам — редкие сухие островки немцу известны и пристреляны артогнем. Орудия приходится ставить на настилы из бревен— такие сооружения часто разваливаются при стрельбе, и пушка тонет. Трудно упрятать лошадей: для этого делали между деревьями из стволов елей стенки-коридоры, куда и заводили лошадей. Но защита эта плохая — остаются щели, и осколки от разорвавшихся мин и снарядов залетают внутрь. Смотришь —а у лошади кишки вывалились — осколок полоснул по животу. Коня жаль, но что остается? — только ствол карабина в ухо.
Снабженцам тоже не сахар — ничего не подвезешь. Существуем впроголодь, снаряды носим на себе: проберешься по болоту до пункта боепитания, притащишь за день 3—4 снаряда.
Эвакуация раненых — на своем горбу, хорошо, если есть волокуша-лодочка. Санроты и санбат — в зоне действительного минометного огня, после артналетов палатки превращаются в ленточные лохмотья, гибнут врачи, сестры, раненые, лежащие вокруг палаток на еловом лапнике. Раненых вывозят в тыл в двуколках и фургонах по жердевне-трясучке, при поездке по которой и у здорового человека внутренности готовы оборваться, а уж каково раненым — умолчим (сам испытал).
Ну, а немец, естественно, на сухом: бетонные доты, дзоты, колючая проволока в несколько рядов. Зимой немец намораживает перед своими позициями ледяные валы высотой 2—3 метра, скользко, не заберешься. И все, конечно, прикрыто перекрестным огнем пулеметов и заградительным — минометов.
...И непрерывные бои, как официально именовалось, «местного значения». «Местного», видимо, потому, что месяцами наши войска топтались при существовавшей тактике на одном месте, без продвижения вперед. И это происходило уже после наступления под Москвой, уже отгремел Сталинград.
(Уже после войны я прочел у Вячеслава Кондратьева о боях подо Ржевом — это весна 1942г. Весной 1943г. — под Старой Руссой — было то же самое).
Не знаю, конечно, как командование планировало боевые действия и учитывало опыт прошлых боев, но каждый раз повторялось одно и то же: прибывающему пополнению (обычно ночью) прямо с марша раздавались винтовки, по тридцать патронов и пара гранат — и сходу в атаку. Ладно, если еще перед атакой постреляет артиллерия или «сыграет «катюша», обычно — просто так.
Результат был один — возвращались немногие. Приходилось видеть и худшее: без поддержки артиллерии (о танках и речи нет — не пройдут здесь, а авиацию нашу вообще редко видели) среди бела дня начинается атака: 30—50 человек, которых наскребли из сильно поредевших полков — писарей, ездовых, телефонистов, поваров — идут по колено в болоте на немецкие укрепления. Немец молчит. Когда остается около сотни метров до немецкой линии, начинают гулко работать немецкие крупнокалиберные пулеметы.
Через 5-10 минут все кончено...
Иногда ночью выползает один-другой раненый, остальные убиты или ранены и захлебнулись в болоте.
Кто, на каком уровне отдавал такие приказы?
К весне начались ночные бои; считалось, видимо, что это уменьшит потери. Немцы много стреляли трассирующими — нам был приказ: вести огонь прямой наводкой по точкам, откуда выходит трасса.
Во время одного такого боя под деревней Рамушево тяжелый снаряд лег рядом: пронзила боль, нечем дышать, сознание пропало. Но нет, ;меня кто-то ворочает. Оказалось, один наш сержант: «Жив?» — «Не знаю...» — «Значит, жив». Затащил на снарядный ящик, сгреб с меня комья грязи: «Куда тебя?» — «Не знаю, вроде нога...» Нога ниже колена разворочена, из теплых штанов торчат клочья ваты. — «Эх, как он тебя» ... Разорвал мой и свой индивидуальные пакеты, приложил к ноге (не знаю какой умник утвердил эти индивидуальные пакеты — они пригодны, пожалуй, лишь перевязывать пальчики детям в садике).
Сержант вытащил из вещмешка вафельное полотенце, обмотал ногу — оно сразу почернело. Он снял у меня с головы шапку, завязал на ноге ушами и обмотал чем-то, ногу выше колена перетянул ремнем: «Ползти можешь? Давай карабин не бросай». Подташил немного к тропинке: «Ну давай» — и ушел.
Ползу по мешанине из снега, грязи и воды, нога пылает, не хватает дыхания. Взошла луна — заметил телефонный провод на кустах — ага, надо по нему держать. Убитая лошадь — голова, одца нога, часть туловища — больше ничего нет. Ползу—вроде какая-то дорога посуше. По дороге едут — на санях по грязи – полевая кухня, два солдата. Помогли: один повар даже дотащил до санроты.
Спасибо, сержант, забыл твое имя, спасибо, ребята-повара.
Семь месяцев по госпиталям: Крестцы, Вышний Волочек, Ярославль, Максатиха; одна операция, другая, третья — сохранилась нога.
(1991 год. Мы на машине объезжаем окрестности Старой Руссы, где три года грохотала машина человекоубийства, — как они памятны нам: Соколово, Березовка, Гриндино, Совхоз Пена, Рамушево и, конечно, «Фанерный», где в бывшем заводе на левом берегу Ловати был сортировочный пункт раненых со всего старорусского участка. Никто из оставшихся в живых не миновал «Фанеру».
Везде — многочисленные обелиски с сотнями, тысячами фамилий и безымянных. Ставим свечи на обелисках наших товарищей— они собрались снова вместе после тех атак. А вот совсем свежие: майор, сержант, рядовые — 1988 год — земля Старой Руссы и по сегодня начинена смертью и продолжает требовать плату за прошлое.)
...Я вновь вернулся в свою батарею под Старую Руссу, но на этот раз на несколько дней — в начале ноября 1943 года наша дивизия была переброшена под Великие Луки.

У ВЕЛИКИХ ЛУК

Конец 1943 года. Наша батарея повзводно расположилась на шоссе Великие Луки—Новосокольники — держим противотанковую оборону. До передка километров десять, оборудовали огневые для кругового обстрела (здесь есть «настоящая» земля), живем в землянках с теплыми печками. Иногда плюхается где-то шальной снаряд —нет войны!
Лесов здесь нет, за дровами ездим в Луки — города нет, разбит до кирпичей, а .кирпичи — до крошки. Откапываем из-под развалин остатки строений: попадаются дубовые куски, которые с трудом берут даже наши артиллерийские пилы — крепко строили наши предки!
11 января 1944 года войска Ленинградского и Волховского фронтов, окончательно разорвав кольцо блокады Ленинграда, начали быстрое продвижение на юг и в Эстонию. Немецкая оборона развалилась.
Чтобы спасти свои отступающие войска, немцы начали перебрасывать подкрепления с более южных участков фронта, в том числе и по дороге Новосокольники—Псков—Луга.
Ночью 13 января наша дивизия была поднята по тревоге, нам зачитали приказ: совершить ускоренный марш в район станции Насва (севернее Новосокольников), прорвать немецкую оборону и любой ценой перерезать железную дорогу Новосокольники — Псков, чтобы оказать помощь войскам героического Ленинграда.
Короткие сборы, команда: «Орудия на передки, батарея — марш!»
Пока шли по дорогам, двигались быстро, но потом пришлось идти по целине. Зима была теплой, местность под Великими Луками — сплошные обледенелые голые холмы и косогоры. Лошади падают, путаются в постромках, посбивали ноги до кости. Обматываем лошадям ноги тряпками, разорванными плащ-палатками, спускаем пушки с холмов по веревкам и так затаскивает вверх, но двигаемся.
Немецкая оборона в этих местах создавалась заблаговременно: три ряда колючей проволоки на железных прутах, опорные пункты с бетонированными дотами («Вилла Луиза», «Вилла Гертруда» и т. п.)—все простреливалось.
Дивизия наносила удар в районе деревень Федорухново—Тимоново—Полутино в направлении железной дороги. Нам впервые было придано 23 танка, перед наступлением полки были пополнены.
Удар наносился ночью, бои были жестокими. Немцы ни за что не хотели отдавать железную дорогу, постоянно контратаковали. Во время одной из контратак они окружили окоп, который только что захватили наши бойцы. Но в живых в окопе был только один — сержант Роланд Расинып. Он вел огонь из пулемета, потом из автомата — пока были патроны. Когда наши бойцы вновь захватили окоп, они обнаружили там мертвого сержанта, вокруг лежало 22 трупа немецких солдат — двое были убиты ударом ножа ... [Я единственный раз видел шефа плачущим – это, когда он мне как-то сам рассказал эту историю]
Но оборона немцев была прорвана, наши почти вышли к железной дороге и захватили станцию Насва — дорога больше не могла служить немцам.
Приказ высшего командования дивизия выполнила, но очень дорогой ценой: много наших осталось висеть на проволоке, полки обезлюдели. Командир дивизии отдал приказ: оборону на участке прорыва занять артиллеристам и минометчикам.
Высокая, метров 5—6, насыпь железной дороги. Мы на веревках перетащили орудия через насыпь, сошники уперли в основание насыпи, снаряды вынули из ящиков, протерли и разложили рядом на плащ-палатки. Правее нас — батарея сорокапяток и 42-миллиметровых (английских) пушек — мы их называли «второй фронт». Прямо за насыпью расположились 120-миллиметровые минометчики — эти ребята нам здорово помогали, хотя стреляли они под большими углами и осколки мин жужжали над нашими головами.
А мы, артиллеристы, лицом к немцу.
Пехоты впереди нет...
Впереди, чуть правее — замерзшее озеро с сухим камышом, влево — горят деревни: Большое и Малое Воево.
Немцы появились после обеда, но их первую волну смела «катюша», камыш на озере сгорел, лед раскрошился. Мы не стреляли— берегли снаряды.
Вторая атака началась в наступающих сумерках, они шли без шинелей, ведя на ходу огонь из автоматов.
Когда до их целей оставалось около двухсот метров, прозвучала команда: «Огонь!»
Немцы начали обходить озеро с битым льдом и толпами направлялись на нашу батарею.
Ну что ж — ствол параллельно земле, рука сама знает, насколько довернуть маховичок горизонтальной наводки, снаряд в орудие — огонь!
Орудие вздрагивает, и тут же голос Хачияна — моего заряжающего: «Гатова!» Четверть оборота маховичка — огонь! И уже опять — «Гатова!»
Ах, какой ты молодец, Хачиян (бывший цирковой артист!) — как только ствол откатился, вылетела гильза, ствол накатывается, а Хачиян успел дослать следующий снаряд.
Огонь! Огонь! Огонь! Пушка работает как автомат; пол-оборота маховичка — и ствол подвинулся туда, где погуще идут... Огонь! Ага!.. Пореже стало— не нравится, суки!
Хачиян, дорогой! Давай, давай! Ты сейчас самый дорогой человек на свете, Хачиян!
Огонь Огонь! Мы бьем в упор по этой движущейся массе, под ногами уже все завалено стреляными гильзами, Хачиян отбрасывает их ногами, в руках очередной снаряд.
По щиту шмякают автоматные пули, эта сволочь прет и прет, чуть не зубами хватает за ствол орудия.
Огонь! Огонь! В голове одно — лишь бы не задело Хачияна – тогда все. Но он на месте: «Гатова!», «Гатова!» — и орудие стреляет.
Мы не ощущаем, сколько времени длится этот бой, мы вообще не ощущаем ничего, кроме звона вылетающей гильзы, прыгающей пушки при выстреле и слепящего пламени. С насыпи кричат — кончаются снаряды, остались только бронепрожигающие (их без приказа использовать нельзя).
Какой сейчас приказ? От кого? Давай бгонепрожигалки, мать вашу...
Но тут из-за насыпи полетели мины с другим воем — это подошли 82-миллиметровые минометчики, а эти ребята способны сыпать минами, как горохом.
И немцы не выдержали — это не шуточка: прямая наводка и плотный минометный огонь! Бой затихал...
Мы сидим на станинах теплой пушки и молчим. Еще мы не воспринимаем ничего вокруг, нервное напряжение еще не спало, мы только сознаем — на этот раз пронесло... Достаем бумагу, табак, пытаемся завернуть — и ни у кого не получается...
Как это в балабольной песенной поделке? —« После боя сердце просит музыки вдвойне...»
Ничего не просит наше сердце, мы сознаем, что мы вот живы, у нас нет даже сознания, что мы победители, что сделали нечто особенное.
Копжин, заядлый «трофейщшк», молча поднимается и направляется в сторону немцев. Ему бросают: «Ты, долбо..., возьми автомат, там могут быть живые ...»
Через короткое время Кошкин возвращается, вешает на щит орудия два «шмайсера». Он какой-то не такой. «Ты чего?» — «Да там их целых почти нет — все разобранные».
А, вот в чем дело: иногда при выстрелах в воздухе летали какие-то горящие предметы. Так это куски одежды .. Прямая наводка.
А мы все сидим на станинах, постепенно приходим в себя, начинаем чувствовать во рту пороховую кислятину, окружающий холод.
Через нашу батарею проходят подразделения свежей части, сменяющей нашу обескровленную дивизию (много позже я прочитал, что это были полки 150-й стрелковой дивизии полковника Гончаренко).
Впереди было еще полтора года войны...
Прошло много лет. Как-то соседний институт организовал экскурсию в Михайловское и Святогорский монастырь. Взяли и меня. Новенький «Икарус», веселая компания — едем.
В Великих Луках — ночевка на турбазе. Рано утром я распрощался со своими знакомыми, пожелал им интересной экскурсии, а сам отправился на автостанцию Великих Лук: «Идут ли автобусы в направлении Насвы?» Оказывается, идут. Поехал. Вот и Насва.
Удивительно — ни у кого не нужно спрашивать — ориентируюсь сам. Пошел по насыпи железной дороги — она изменилась, подсыпка свежими камешками, железобетонные шпалы, окрашенные серебрянкой столбы — дорога электрифицирована.
Тихое теплое летнее утро, разнообразие полевых цветов сверкают капельками росы. Стрекозы, повиснув над цветками, машут крыльями, как маленькие вертолетики.
Дальше по насыпи — да вот это самое место здесь стояла моя пушка, оттуда шли ОНИ . . . Неужели это было? Было! Вот это озеро, вырос высокий зеленый камыш.
Спускаюсь на луг — две девчушки 15—16 лет грузят на машину скошенное сено; водитель парень таких же годов, подходит ко мне: «Кого-то ищете?» — «Да нет, воевал здесь, вот приехал посмотреть, вспомнить!» — «Не в латышской дивизии?» - «Да, в ней». — «А нам латыши каждую неделю пиво в потребсоюз присылают». — «Да, уж вижу — ты с утра приложился. Поедешь— смотри девчат не угробь!»
Жизнь продолжается.

ШТРИХИ ВОЙНЫ

Никакие военные воспоминания (или мемуары) не могут представить действительную картину происходивших событий. И причина здесь вовсе не в свойствах человеческой памяти или в неизбежном субъективизме автора-очевидца. Равным образом, почти всегда формальное описание событий дают даже объективные историки-исследователи, работающие только с сохранившимися документами.
Для полного освещения прошедших событий, по-видимому, необходимо объединение того и другого.
А историческая художественная литература? Война, как явление в жизни народа, в которую вовлечены миллионы людей, оказавшихся в условиях необходимости целенаправленных действий под постоянной угрозой смерти, всегда была объектом внимания писателей. Если отбросить все примитивно-развлекательное и тенденционно-заказное, то окажется, что на тему «Человек на войне» создано (как это ни странно) не так уж много.
Я бы упомянул Барбюса, Ремарка, Шолохова, Стейнбена, в последнее время — Быкова и Бакланова (и пожалуй, первую книгу трилогии Симонова — с постоянным голосом автора-комментатора «за экраном»).
А ранее? Даже такой знаток души человеческой (и сам боевой офицер!), как Л. Толстой, не избежал искушения придать войне ореол романтизма, а подчас — просто налета театральности (описание поведения Кутузова, гибели Андрея Болконского).
Оказывается, воссоздать облик войны достаточно трудно даже выдающимся историкам и писателям, и уж едва ли стоит пытаться это делать рядовому человеку, бывшему какое-то время на войне.
И все же — каждый человек, непосредственно прошедший через войну, сохранил в памяти отдельные штрихи ее облика, которые вместе помогут представить, какова она, война. Итак.

* * *
Пополнению артиллерийской батареи выдают винтовки - 2 штуки на расчет (6 человек). Получаю винтовку (хотя положены карабины). В магазине нет подающей пружины — сунул пальцем один патрон — выстрелил. Как охотник! Это начало 1943 года. Как было в 1941?

* * *
Заряжающий Хачиян. Намазывал на хлеб пушсало [пушечная смазка], посыпал солью и ел. На вопрос изумленных товарищей невозмутимо отвечал: «Жиров не хватает...» Самое невероятное — никаких последствий в отношении живота. Где ты сегодня, бесстрашный, невозмутимый дружище Хачиян? Неужели история сыграла с нами злую шутку, и вот сегодня, где-то в Карабахе, теперь уже твой сын подает в орудие очередной снаряд?

* * *
Весна 1943-го, городок Крестцы, госпиталь. Раненая нога - багрово-синее бревно. Флегмона. Завтра (решено на обходе) — отрежут. Утром — в операционную. Какой-то новый врач — подполковник медицинской службы. Потыкал пальцем, подумал; берет зонд (проволока сантиметров 25), тычет в рану, шурует: как будто хочет вырвать из меня все кишки вместе с желудком.
Дает отдохнуть. Говорю: «Доктор, зачем Вы это? Осколок вытащили».
— А вот я и проверяю.
— Доктор, почему у Вас такая отсталая техника? Ведь в 1915году Мария Кюри организовала передвижные рентгеновские станции из парижских такси, а Вы — проволокой?..
-Что-о-о??! Мария Кюри? Сестра!!!
Сестра вкалывает несколько уколов, все поплыло по спирали вниз. Пытка продолжается, и вскоре в чашку звякает осколок Оказывается, он раскололся пополам, один остался в ноге и пошел вниз.
Сразу пошло на поправку — сработал американский пенициллин. А меня подполковник на перевязках встречал одинаково: «Ну, как насчет Марии Кюри?» Спасибо, доктор!

* * *
1943 год, лето, Максатиха, опять госпиталь. В операционной - стайка девчонок с сержантскими погонами. Практикантки 3-го курса мединститута. Привезли раненых — грязных, с развороченными ранами. Будущие врачи сбились кучей: «Ой, ой, девочки, я не могу такое видеть». Одна хлоп в обморок.
Ничего — через пару недель орудовали на операциях, как заправские мясники. Как-то случилось, многие имели хорошие голоса, вечерами с деревенскими девками и бабами разводили песни. И обязательно эту:
«Мне недолго добежать до проруби,
Не запрятав даже русых кос...»

* * *
Взяли Ригу. Две недели с лишним стоим на окраине города. Рядом зоопарк, животные сохранились. Слон, тянет хобот. Даю в пилотке пайку хлеба (пилотка засалена до невозможности, можно сварить щи). Слон хоп!—хлеб в рот вместе с пилоткой (а на ней звездочка, да еще иголка). Переживал за слона — подохнет ...
Но нет, все в порядке — слоновье здоровье!

* * *
Зима 1944-го. Раненый пехотинец привел немца. Пехотинцу помогли, а куда этого фрица девать? — никому неохота вести его в штаб полка. Он почуял недоброе и говорит:
«А я в ваших не стрелял». — «Как ты, сука, не стрелял?»-«Не стрелял, я — панцерегер (артиллерист противотанкового орудия), а у вас танки в бою не участвовали. А потом я из города, где родилась Клара Цеткин!»
Когда я перевел ребятам, все грохнули: «Во дает! — не стрелял, ,к коммунизму прямое отношение имеет. Хрен с ним, отведем его в штаб. Переведи ему».
Спасла фрица знаменитая замлячка, а то бы...

* * *
Стоим в противотанковой обороне на шоссе Великие Луки— Новооокольники. До фронта километров 10. Хорошие землянки. Встречаем Новый 1944 год. Изрядно выпили... В 24.00 дали по фрицу новогодний салют. В 2 ночи (по берлинскому времени 24.00) немец ответил таким же подарком. Звонит командир полка— какая у вас там обстановка? Комбат — совсем хорош, даже трубку телефонную удержать не может. Держим ему. Рапортует: «Полный порядок, товарищ первый, если немецкие танки пойдут — сам к пушке встану».
Через несколько дней, когда отбивали атаку немцев, а в расчетах (многие вышли из строя, комбат действительно стрелял сам, и хорошо стрелял.
Не трепался комбат!

* * *
Переходим на другой участок фронта. Привал в разрушенной деревне, жителей нет. Кошкин (наш заядлый трофейщик) приносит чистый полотняный мешочек: «Во, братцы, подрубаем, лапши нашел в одном доме в сенях висел».
Открываем — там деревянные сапожные гвозди ...

* * *
Получили новых артиллерийских лошадей — финские, трофейные. Огромные, желто-белесые, малоподвижные. Ездовые никак с ними не могут управиться, ничего иностранный конь не понимает.
Оказалось, не все уж так безнадежно: если пользоваться командой, в которой процентов на 90 отборного мата, то чужеземное животное все прекрасно понимает и выполняет.
«О, великий, могучий русский язык!»

* * *
Не хватает телефонного кабеля — весь обтрепался, изоленты нет. Когда кабель в воде, грязи — ничего не слышно. В немецкой каске варю на костре разные смеси из пушсала, еловой смолы и толченого кирпича. Пропитываю ленточки из разорванных плащ-палаток. Получилась приличная изолента — благодарность комбата.
...Первые успехи на поприще химии ...

* * *
На бывшей немецкой обороне уйма печатной продукции, в том числе новогоднее (к 1945 году) послание Гитлера: «Миттайлунг аи ди зольдатен» (обращение к солдатам). Удивительно откровенное, начинается так: «В тяжелых отступательных боях 1944 года ...» Затем фюрер успокаивает своих солдат, что мероприятия по «киндерландфершикунг» (т. е. отправка детей в сельскую местность) проводится образцово (американцы совершали массированные налеты авиации на города Германии), и в конце, разумеется, выражение «близкой» победы немецкого Вермахта.
Поразительное твердолобие — выражение надежды на скорую победу никак не согласуется с общим состоянием близкого краха, что признается в предыдущем тексте.