Завтра День Победы. Как-нибудь я напишу что-то о войне как я ее себе представляю, но сейчас хочу опубликовать письмо своего деда жене, моей бабуле, написанное в августе 1942-го. Я полностью сохранил стилистику и орфографию.

22 августа 1942 г.

Здравствуй моя дорогая Нинуля!
Сталик, Эммочка, Маша, Валентина и Вера!

Нинуля, сообщаю, что сегодня я получил открытку, написанную от 13.8.1942 – о чем благодарю. Сообщаю, что про Зеймерта мне ничего неизвестно. Он остался в Донбасе, когда мы оттуда уезжали на фронт, к центру; в то время, как мы полагали мы едем в тыл ближе к дому, а оказалось, что прямо сомкнулись с немцем. Он в это время прорвал нашу оборону Юго-Западного фронта. Зеймерт был оставлен командовать батальоном для того, чтобы дождаться одного командира из отпуска и вместе с ним следовать за нами, но как тебе известно, что случилось.

Теперь Вам известно, что Донбас оставлен, и какова судьба Зеймерта – не могу фантазировать. Вероятнее всего он отошел с нашими войсками, если только не остался в плену, но так как ты пишешь, что от него получено письмо за 8 июля, то надо полагать, что он где-нибудь в Армии – Коновалов, Проценко, Кашканов все живы и здоровы. Всех я видел после переправы нашей бригады через Дон. Кашканов пропадал вместе <…> дней 20. Мы думали, что их убило где-нибудь или попали в плен. Но нет! Все в порядке. Никого из нас во время бомбежки и похода не ранило.

А так-же и в настоящее время живы и здоровы. Проценко имея, вообще слабое здоровье, немного хандрил. Я по-прежнему себя чувствую ничего, только чертовски скучаю по Вас. Беспокоюсь о твоем здоровье Нинуля, у тебя слабое здоровье и прошу, много не задумываться а то как ты пишешь, как только от меня долго нет писем так <…> в постель не ложишься и так думаю ты мне не признаёшься, наверное, даже хвораешь. Ненужно, милая, расстраиваться, мало ли по какой причине не бывает долго от меня писем. Война, а поэтому и почта может попадать под курьезы.

Ты спрашиваешь, как у меня было настроение, когда нас бомбил. Опишу, познакомься с моими открытыми мыслями. Утро. Это было 6 июля 1942 мы едем в эшелоне с юга прямо на север беспечно себя чувствуя, не задаваясь мыслью ни на минуту о возможной опасности, и тем более, как мы понимали едем к центру, на север, едем от фронта километров 200, а это тыл – пили, ели, шутили, всевозможные планы каждый строил вот де-мол буду ближе к дому и т.д. (я перед выездом тебе в одном письме по этому поводу намекал, что едем в тыл ближе к дому)

[надпись на полях: Целую Сталика и Эммочку]

вдруг!.. недалеко % проследи по карте с юга железная дорога проходит западнее Волги на север % не доезжая на этом пути первый большой город (областной) где в эти дни были ожесточенные бои – поезд остановился в поле. В чем дело? Оказалось в метрах 200 – 300 от паровоза с воздуха разбомбили пути. Мы обратно проехали немного – 4-5 км остановились. Тут-то и пошли наши муки; то «воздух» - значит аэропланы, то по «вагонам» так целый день, с утра до поздней ночи. Убегали то в придорожные кусты, то в поле. В одно из таких злосчастных обстоятельств меня застало лежачим под деревом какое оно было и как окапываться ножем перочинным я писал.

Идут аэропланы вражеские в пике % слышно, сами не видим. Лежал в кустах % Жду взрыва бомб Лежу и думаю, где упадут: Неужели рядом со мной? Тогда меня ранит. Нет! Не может быть. Они должны упасть в стороне от меня, а потом когда они с воем приближаются к земле, так становится мертвецки спокойно и безразлично, мне кажется в эту секунду человек мало способен думать, или он ждет смерти или направляет ее он в сторону. Я почему то в это время думал о тебе о детях и думаю, не может быть чтоб меня убило. Я очень и очень беспокоюсь и беспокоился – как моя Нинуся может без меня жить. Вдруг! …. взрыв!!! я оглох на минуту…..жив!!!

[Далее письмо неожиданно заканчивается на полях: Жди продолжения моих мыслей. Крепко целую твой подпись]


Два пояснения. Я так понял, что дед знаком % выделял обстоятельства, использовал его, как скобки. В двух местах я не разобрал слово, я обозначил их <...>