Давайте все вместе!!!

1
О! Авраам родил Исаака. Ничего себе!

2
Дядю Исака я более-не-менее помню. Он был военный тогда.

3
Зяма был нэпманом. Сел в свое время. Но ненадолго, слава богу.

4
Яша был толстый и все время молчал. И очень много ел. Больше ничего сказать не могу.

5
Бэле удалось тогда устроиться в Оптику на Сретенке. Она долго там проработала. Мне, кстати, хорошую оправу достала. Я помню.

6
Мотьке, между прочим, полтинник через месяц, а как был мудак...

7
А главврачом в Грауэрмана был тогда такой Борис Львович, их дальний родственник.

8
Клара с Семеном как уехали в сорок первом в Челябинск, так там и остались.

9
Нет, писем от Наума давно не было. Не знаю, как там у них.

10
Мося все делал сам. Золотые руки.

11
Ее, кажется, звали Дора. Она была, по-моему, не очень нормальная.

12
Спокойно, спокойно...

13
Геся целый день пила ужасно крепкий чай, валялась в халате нечесаная, курила папиросы одну за другой и читала романы. Грязища в доме была!

14
Додик был своим детям и матерью, и отцом, и нянькой, и кем угодно.

15
Бэба с Рахилью не захотели уезжать. Остались в Киеве. Сказали: «Кому мы нужны, такие старые?» Ну, и - сами понимаете...

16
Спокойно, спокойно...

17
Соломон, кажется, жив до сих пор. Только он уже давно не Соломон, а Семен.

18
Вот и песни отзвучали...

19
Матвея в пятьдесят третьем не тронули, как ни странно. А ведь такую должность имел! Повезло...

20
Марик, чтобы вы знали, дожил до девяносто двух лет. И, между прочим, отлично все соображал до самой смерти.

21
О! Письмо от Мули! Сейчас почитаем...


22
Все Гольдманы погибли в Ашхабадском землетрясении. Буквально все. Я даже не знаю, где их похоронили. А может, и нигде...

23.
Вот и песни отзвучали, отразившись на лице...

24
Не говорите глупости! Во-первых, его звали не Егуда, а Еремей. А Егуда был Цилин родственник. Помните Цилю?

25
Оба всю жизнь прожили в Житомире. Никогда никуда не ездили. Только в эвакуацию. И тут же обратно. Там и умерли.

26
Гриша не дядя его, а двоюродный брат. Просто большая разница в возрасте.

27
Спокойно, спокойно...

28
У Рахили Львовны, чтобы вы знали, вообще своих детей не было.

29
Первая жена у него умерла давно. Ее звали Берта, кажется. Или еще как-то.

30
Лева был не родной, а приемный. Ужасно способный, кстати, парень.

31
Первое время шли письма из Хайфы, потом перестали писать. Ну, понятно – своя жизнь...

32
Боря очень переживал. Очень...

33
Вот и песни отзвучали, отразившись на лице – развеселые вначале...

34
О! Послушайте: «Аса родил Иосафата». Ну и имена были у людей – язык сломаешь.

35
Оставили ему какой-то крупы, консервов и уехали на юг. Что за дети, ей богу!

36
Спокойно, спокойно...

37
Вроде родные сестры, но Стелла – красавица, а Этя – прямо типичная обезьяна. Как это так получилось?

38
Тэмочка была совсем без образования, а голова была, как у министра финансов. Ее так и называли в семье.

39
Вот и песни отзвучали, отразившись на лице – развеселые в начале, заунывные в конце.

40
А как они все пели, как танцевали! Как у них в доме весело было всегда! Это я про Шпицбергов. Вы их помните?

41
Нет, давай лучше наоборот: «заунывные в начале, развеселые в конце». Так лучше, правда?

42
Ну вот... А «Иаков родил Иосифа, мужа Марии, от Которой родился Иисус, называемый Христос».


Текст: Лев Рубинштейн

http://duckyduckyducky.blogspot.com/

Если в эти дни до вашего уха доносятся обрывки взволнованного разговора двух женщин, а из этих обрывков вы вдруг узнаете, что "к вечеру начал вроде бы подниматься, а утром снова свалился", не сомневайтесь, что речь идет о том или ином "индексе", а больше ни о чем.

Кризис, господа. Но кризис не дается нам в наших непосредственных ощущениях, он - до поры до времени - не имеет ни цвета, ни запаха, ни вкуса. Вроде как радиация.

Но разговоры о нем увлекательны и приподняты, каковыми обычно бывают непринужденные разговоры на краю покатой скользкой крыши.

Кто-то на днях спросил меня, каких последствий лично для себя и своей семьи я ожидаю от этого кризиса. Я честно сказал, что никаких особенных последствий я не жду. Не жду я никаких особенных последствий, потому что отношусь к той счастливой категории граждан, кому не слишком много в материально-предметном мире есть что терять. Ни бизнеса, ни кредитов, ни особых долгов, ни даже дачи-машины. Живу, не жалуюсь: не голоден, не раздет, не бездомен. Все нормально - кризиса не боюсь. Мне повезло.

Быть богатым - страшно. Быть бедным - обидно. Но мой опыт социального проживания научил меня, что понятия бедности и богатства всегда относительны и всегда культурно обусловлены.

В моем детстве бедных не было. Богатых, впрочем, не было тоже. Говорили так: "Они нуждаются". Или: "Эта семья обеспеченная. У них есть пианино". А бедных не было. Вот нищие - были. Бывали и подростки, бросавшие школу, чтобы идти работать на завод, потому что папаша уже шестой год где-то там гуляет и не платит, сука, алиментов. Бывало и такое, что донашивали за старшим братом штаны и пиджаки, перелицовывали папино пальто, а на коммунальной кухне жарили рыбу на таком каком-то жиру, что запах этот я не могу забыть до сих пор.

Бедных не было главным образом потому, что бедными были более или менее все, во всяком случае, все те, с кем я имел возможность столкнуться в реальной жизни. Члены правительства, народные артисты, академики, космонавты и писатели типа Шолохова или, допустим, Симонова жили на другой планете. Но бедных, то есть в общем-то всех, спасало и поддерживало твердое знание того, что "бедных у нас нет". Вот нет и все тут. И это спасительное знание намертво зацепилось в памяти всех тех, кто словам привык доверять в несоизмеримо большей степени, чем какой-то жалкой и маловыразительной реальности.

"Бедные" появились тогда, когда в нашем речевом обиходе узаконилось само понятие бедности. Проснувшись однажды, люди вдруг поняли, что они, оказывается, бедны. А вот раньше...

Все люди моего круга были бедны и, как это ни покажется странным теперь, не то чтобы этим гордились, но уж во всяком случае этого не стыдились. Ибо было понятно, что богатые – это либо гнусные советские начальники, либо продажные суки-писатели, либо воры-торгаши – мясники да официанты. Бедность, если угодно, была в моде. Образ нищего гения был вполне, как сказали бы теперь, востребован.

Хотя, конечно же, и мечталось, сладко мечталось о богатстве. Очень хотелось иметь возможность пригласить девушку в ресторан. Очень хотелось накупить на рынке всякой вкуснятины и пригласить друзей на пир. Очень хотелось новых, неношеных джинсов. Очень хотелось пить не дешевый портвейн, а нормальную водку. Очень хотелось засидеться в гостях до глубокой ночи и поехать домой на такси. Очень хотелось не считать каждую копейку. И это, пожалуй, все, чем ограничивались наши нехитрые представления о роскошной жизни. И это были и убогие, и блаженные времена, сожалеть о которых, разумеется, не приходится, но и проклинать их было бы вопиющей неблагодарностью. Жили, в общем...

Изменилось время, изменилась и мода. Мода на бедность благополучно исчезла, и тут же возникли проблемы. Все разом стали бедными, включая богатых. Что на самом деле считать бедностью? Бедность - это что? Какова ее черта, за которой лучше не оказываться? Каковы ее черты? Это когда нечего есть? Или это когда течет крыша на даче? Или когда в Турцию можешь, а на Багамы уже никак? Или когда на "Шкоду" как-нибудь уж наскребешь, а на "Ауди" уже вряд ли? А что является признаком богатства? Пальто? Два пальто? Компьютер? Дом в Испании? Дочка в Стэнфорде? Камера в "Матросской Тишине"?

Вспоминая о грезах своей юности, я понимаю, что по тогдашним своим представлениям я на сегодняшний день не просто богат, а сказочно богат. Я могу, например, купить на рынке фрукты, а идя на день рождения – букет лилий. А вот разных машин и дач мне как не хотелось тогда, так не хочется и теперь. Мне повезло.

Несколько лет назад я увидел на заднем стекле автомобиля бодрый слоган: "Бабло побеждает зло". Так сказать, емкая формула "духа времени", идеологического мейнстрима современной России. И в общем-то это в ряде случаев верно. Но не более верно, чем "бабло порождает зло". Верно и то и другое.

Мне кажется, что нет более адекватного отношения к данной проблеме, чем то, что гениально, как всегда, сформулировал Александр Сергеевич: "Я деньги мало люблю, но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости".

Если не саму свободу, то хотя бы ее ощущение можно купить за деньги. Но за деньги свободу можно и продать. Все можно.

Но куда это нас занесло? Кризис же на дворе.

А что кризис? Кризис вещь хотя и болезненная, но скорее полезная, заставляющая посмотреть на себя со стороны и отряхнуться от глуповатых иллюзий. Кризис помогает лишний раз осознать, что все мы живем в одном мире.

В искусстве разговоры о кризисе велись всегда и всегда были обоснованы. Кризис - правильная вещь. Жизнь живет не по художественным законам, а когда живет по ним, получается известно что. Но то, что состояние кризиса, даже симулированное, весьма плодотворно для появления новых идей, распространяется и на искусство, и на жизнь. Иное дело, каковы эти идеи и их последствия.

Но главное - весело. Все, заметьте, много и охотно шутят в эти дни. Весело. Весело примерно так же, как в моем любимом стихотворении Николая Олейникова про красавицу Веру, которая "одежды откинувши прочь, вдвоем со своим кавалером до слез хохотала всю ночь. Действительно весело было! Действительно было смешно! А вьюга за форточкой выла, и ветер стучался в окно".

Лев Рубинштейн

На мой взгляд, мы очень соскучились по комедиям. И вот сейчас нам на помощь спешит новый фильм братьев Коэнов (название в заглавии).Это тот редкий случай, когда комедия совершенно не такая как обычно обычная "комедия".

Можно много говорить, делиться впечатлениями(мне, например, после этого фильма показалось, что может быть не один) об этом фильме.Но хочется лишь так :"Наконец-то...можно с уверенностью сказать, что фильмы еще нужно смотреть, если они такие...смешные".

И не важно, что все равно никто ничего до конца не поймет.(это лишь только одно положительное качество фильма, из всех положительных качеств, которые предстоит увидеть тем, кто еще не смотрел).

Завидовать и радоваться остается. Согласитесь, так это редко бывает.

ф.

В общем-то нам ничего и не надо.
Все нам забава, и все нам отрада.
В общем-то нам ничего и не надо —
только б в пельменной на липком столе
солнце сияло, и чистая радость
пела-играла в глазном хрустале,
пела-играла
и запоминала
солнце на липком соседнем столе.

В уксусной жижице, в мутной водице,
в юшке пельменной, в стакане твоем
все отражается, все золотится...
Ах, эти лица... А там, за стеклом,
улица движется, дышит столица.
Ах, эти лица,
ах, эти лица,
кроличьи шапки, петлички с гербом.

Солнце февральское, злая кассирша,
для фортепьяно с оркестром концерт
из репродуктора. Длинный и рыжий
ищет свободного места студент.
Как нерешительно он застывает
с синим подносом и щурит глаза.
Вот его толстая тетка толкает.
Вот он компот на нее проливает.
Солнце сияет, Моцарт играет.
Чистая радость, златая слеза.
Счастьичко наше, коза-дереза.

Грязная бабушка грязною тряпкой
столик протерла. Давай, допивай.
Ну и смешная у Семушки шапка!
Что прицепился ты? Шапка как шапка.
Шапка хорошая, теплая шапка.
Улица движется, дышит трамвай.

В воздухе блеск от мороза и пара,
иней красивый на урне лежит.
У Гастронома картонная тара.
Женщина на остановке бурчит.
Что-то в лице ее, что-то во взгляде,
в резких морщинах и алой помаде,
в сумке зеленой, в седеющих прядях
жуткое есть. Остановка молчит.
Только одна молодежная пара
давится смехом и солнечным паром.
Левка глазеет. Трамвай дребезжит.

Как все забавно и фотогенично —
зябкий узбек, прыщеватый курсант,
мент в полушубке — вполне симпатичный,
жезл полосатый, румянец клубничный,
белые краги, свисток энергичный.
Славный морозец, товарищ сержант!

Как все забавно и как все типично!
Слишком типично. Почти символично.
Профиль на мемориальной доске
важен. И с профилем аналогичным
мимо старуха бредет астматично
с жирной собакою на поводке.

Как все забавно и обыкновенно!
Всюду Москва приглашает гостей.
Всюду реклама украсила стены —
фильм «Покаянье» и Малая сцена,
рядом фольклорный ансамбль «Берендей»
под управленьем С. С. Педерсена...
В общем-то, нам, говоря откровенно,
этого хватит вполне. Постепенно
мы привыкаем к Отчизне своей.

Сколько открытий нам чудных готовит
полдень февральский! Трамвай, например.
Черные кроны и свет светофора.
Девушка с чашкой в окошке конторы.
С ранцем раскрытым скользит пионер
в шапке солдатской, слегка косоглазый.
Из разговора случайная фраза.
Спинка минтая в отделе заказов.
С тортом «Москвичка» морской офицер...

А стройплощадка субботняя дремлет.
Битый кирпич, стекловата, гудрон.
И шлакоблоки. И бледный гондон
рядом с бытовкой. И в мерзлую землю
с осени вбитый заржавленный лом.
Кабель, плакаты... С колоннами дом,
Дом офицеров. Паркета блистанье,
и отдаленные звуки баяна.

Там репетируют танец «Свиданье».
Стенды суровые смотрят со стен.
Буковки белые из пенопласта.
Дядюшка Сэм с сионистом зубастым.
Политбюро со следами замен.

А электрички калининской тамбур
с темной пустою бутылкой в углу,
с теткой и с мастером спорта по самбо,
с солнцем, садящимся в красную мглу
в чистом кружочке, продышанном мною.
Холодно, холодно! Небо родное.
Небо какое-то, Сема, такое
словно бы в сердце зашили иглу,
как алкашу зашивают торпеду,
чтобы всегда она мучила нас,
чтоб в мешанине родимого бреда
видел гармонию глаз-ватерпас,
чтобы от этого бедного света
злился, слезился бы глаз наш алмаз!..

Кухня в Коньково. Уж вечер сгустился.
Свет не зажгли мы, и стынет закат.
Как он у Лены в глазах отразился!
В стеклышке каждом — окно и закат.
Мой силуэт с огоньком сигареты.
Небо такого лимонного цвета.
Кто это? Видимо, голуби это
мимо подъемного крана летят...

А на Введенском на кладбище тихо.
Снег на крестах и на звездах лежит.
Тени сгустились. Ворчит сторожиха...
А на Казанском вокзале чувиху
дембель стройбатский напрасно кадрит.
Он про Афган заливает ей лихо.
Девка щекастая хмуро молчит.

Запах доносится из туалета.
Рядом цыганки жуют крем-брюле.
Полный мужчина, прилично одетый,
в «Правде» читает о встрече в Кремле.
Как нам привыкнуть к родимой земле?.

Нет нам прощенья. И нет «Поморина».
Видишь, Марлены стоят, Октябрины
плотной толпой у газетной витрины
и о тридцатых читают годах.
Блещут златыми зубами грузины.
Мамы в Калугу везут апельсины.
Чуть ли не добела выгорел флаг
в дальнем Кабуле. И в пьяных слезах
лезет к прилавку щербатый мужчина.

И никуда нам, приятель, не деться.
Обречены мы на вечное детство,
на золотушное вечное детство!
Как обаятельны — мямлит поэт —
все наши глупости, даже злодейства...
Как обаятелен душка-поэт!
Зря только Пушкина выбрал он фоном!
Лучше бы Бери®, лучше бы зону,
Брежнева в Хельсинки, вора в законе!
Вот на таком-то вот, лапушка, фоне
мы обаятельны 70 лет!

Бьют шизофреника олигофрены,
врут шизофреники олигофрену —
вот она, формула нашей бесценной
Родины, нашей особенной стати!
Зря ты шевелишь мозгами, приятель,
зря улыбаешься так откровенно!

Слышишь ли, Семушка, кошка несется
прямо из детства, и банки гремят!
Как скипидар под хвостом ее жжется,
как хулиганы вдогонку свистят'
Крик ее, смешанный с пением Отса,
уши мои малодушно хранят!

А толстогубая рожа сержанта,
давшего мне добродушно пинка,
«Критика чистого разума» Канта
в тумбочке бедного Маращука,
и полутемной каптерки тоска,
политэанятий века и века,
толстая жопа жены лейтенанта...
Злоба трусливая бьется в висках...
В общем-то нам ничего и не надо...

Мент белобрысый мой паспорт листает.
Смотрит в глаза, а потом отпускает.
Все по-хорошему. Зла не хватает.
Холодно, холодно. И на земле
в грязном бушлате валяется кто-то.
Пьяный, наверное. Нынче суббота,
Пьяный, конечно. А люди с работы.
Холодно людям в неоновой мгле.
Мертвый ли, пьяный лежит на земле.

У отсидевшего срок свой еврея
шрамик от губ протянулся к скуле.
Тонкая шея,
тонкая шея,
там, под кашне, моя тонкая шея.
Как я родился в таком феврале?
Как же родился я и умудрился,
как я колбаской по Спасской скатился
мертвым ли, пьяным лежать на земле?

Видно, умом не понять нам Отчизну.
Верить в нее и подавно нельзя.
Безукоризненно страшные жизни
лезут в глаза, открывают глаза!
ЭЙ, суходрочка барачная, брызни!
Лейся над цинком гражданская тризна!
Счастьичко наше, коза-дереза,
вша-вэпэша да кирза-бирюза,
и ни шиша, ни гроша, ни аза
в зверосовхозе «Заря коммунизма»...

Вот она, жизнь! Так зачем же, зачем же?
Слушай, зачем же, ты можешь сказать?
Где-то под Пензой, да хоть и на Темзе,
где бы то ни было — только зачем же?
Здрассте пожалуйста! Что ж тут терять?

Вот она, вот! Ну и что ж тут такого?
Что так цепляет? Ну вот же, гляди!
Вот полюбуйся же! Снова-здорово!
Наше вам с кисточкой! Честное слово,
черта какого же, хрена какого
ищем мы, Сема,
да свищем мы, Сема?
Что же обрящем мы, сам посуди?

Что ж мы бессонные зенки таращим
в окна хрущевок, в февральскую муть,
что же склоняемся мы над лежащим
мертвым ли, пьяным под снегом летящим,
чтобы в глаза роковые взглянуть.
Этак мы, Сема, такое обрящем...
Лучше б укрыться. Лучше б заснуть.
Лучше бы нам с головою укрыться,
лучше бы чаю с вареньем напиться,
лучше бы вовремя, Семушка, смыться...
Ах, эти лица... В трамвае ночном
татуированный дед матерится.
Спит пэтэушник. Горит «Гастроном'.
Холодно, холодно. Бродит милиция.

Вот она, жизнь. Так зачем же, зачем же?
Слушай, зачем же, ты можешь сказать,
в цинковой ванночке легкою пемзой
голый пацан, ну подумай, зачем же
все продолжает играть да плескать?
На солнцепеке
далеко-далеко...
Это прикажете как понимать?

Это ступни погружаются снова
в теплую, теплую, мягкую пыль...
Что же ты шмыгаешь, рева-корова?
Что ж ты об этом забыть позабыл?
Что ж тут такого?
Ни капли такого.
Небыль какая-то, теплая гиль.

Небо и боль обращаются в дворик
в маленькой, солнечной АССР,
в крыш черепицу, в штакетник забора,
в тучный тутовник, невкусный теперь,
в черный тутовник,
зеленый крыжовник,
с марлей от мух растворенную дверь.

Это подброшенный, мяч сине-красный
прямо на клумбу соседей упал,
это в китайской пижаме прекрасной
муж тети Таси на нас накричал!
Это сортир деревянный просвечен
солнцем июльским, и мухи жужжат.
Это в беседке фанерной под вечер
шепотом страшным рассказы звучат.
Это для папы рисунок в конверте,
пьяненький дядя Сережа-сосед,
недостижимый до смерти, до смерти,
недостижимый, желанный до смерти
Сашки Хвальковского велосипед!..

Вот она, вот! Никуда тут не деться.
Будешь, как миленький, это любить!
Будешь, как проклятый, в это глядеться,
будешь стараться согреть и согреться,
луч этот бедный поймать, сохранить!

Щелкни ж на память мне Родину эту,
всю безответную эту любовь,
музыку, музыку, музыку эту,
Зыкину эту в окошке любом!
Бестолочь, сволочь, величие это:
Ленин в Разливе,
Гагарин в ракете,
Айзенберг в очереди за вином!

Жалость, и малость, и ненависть эту:
елки скелет во дворе проходном,
к международному дню стенгазету,
памятник павшим с рукою воздетой,
утренний луч над помойным ведром!
Серый каракуль отцовской папахи,
дядин портрет в бескозырке лихой,
в старой шкатулке бумажки Госстраха
и облигации, ставшие прахом,
чайник вахтерши, туман над рекой,

В общем-то нам ничего и не надо.
В общем-то нам ничего и не надо!
В общем-то нам ничего и не надо —
только бы, Господи, запечатлеть
свет этот мертвенный над автострадой,
куст бузины за оградой детсада,
трех алкашей над речною прохладой,
белый бюстгалтер, губную помаду
и победить таким образом Смерть!

Семушка, шелкова наша бородушка,
Семушка, лысая наша головушка,
солнышко встало, и в комнате солнышко.
Встань-поднимайся. Надо успеть.

1988


Тимур Кибиров

Несколько лет тому назад на Рижском рынке я увлеченно наблюдал за занимательной сценой. Около прилавка с фруктами стоял не вполне трезвый гражданин, молча и сосредоточенно пытавшийся уцепить с прилавка виноградную гроздь. Как только он в очередной раз пытался дотянуться до вожделенного предмета, хозяйка винограда, не прерывая бойкой торговли, звонко шлепала его по шаловливой руке. Он отдергивал руку и некоторое время стоял слегка колеблющимся столбом, изображая полную свою непричастность к суетному миру. Потом он снова тянул руку и снова получал шлепок. И опять. И еще. Это длилось, надо сказать, довольно долго. Но через какое-то время, утомившись от пылкой, но неразделенной любви к халяве и бесперспективного рукосуйства, гражданин торжественно резюмировал: "Говно твой виноград". И устремился, солнцем палимый, в неясную даль в поисках лучшей участи.

Явственно почуяв своей смущенной душой тень античного баснописца, я не смог сдержать радостного освобождающего смеха, чем вызвал любопытные, мягко говоря, взгляды погруженной в пучину товарно-денежных отношений рыночной общественности. И уже в который раз убедившись в том, что дух веет где хочет - хоть на Рижском рынке, хоть где, - я принялся буднично прицениваться к своему любимому крымскому луку. Жизнь-то не должна же стоять на месте.

А чего я вспомнил про этот вечный эзоповский сюжет? Думаю, Америка тому виной. Ну, то есть не сама Америка, такая, какая она есть, а та мифическая Америка, которая уже в который раз за социально-психологическую историю нашего отечества играет роль того самого зеленого винограда.

То, что иррациональная ненависть есть обратная сторона потаенной страсти, знают все, кто хотя бы шапочно знаком с азами психологической науки. "Быть Америкой" - мечта стыдная, тайная, глубоко зарытая в плотном ворохе патриотической риторики. Но до Америки никак не дотянуться. Ни догнать, ни перегнать. Ни по мясу, ни по молоку. Ну в крайнем случае по ракетам и по поголовью мужчин в военной форме. Никак ею ни стать - сколько спутников ни запускай и сколько ни трынди про свое величие и двухполярный мир.

А потому и приходится вновь и вновь говорить самим себе, что "говно твой виноград".

Реальной Америкой - где сила и свобода умеют работать друг на друга, а не исключать друг друга, - видимо, не стать. А потому надо придумать другую. Ту, которой нам уж никак не надо. И ее придумывают.

В шизофреническом образе мифической Америки легко совмещаются несовместимые черты - например, маразматическая дряблость и вполне пассионарное "бряцание оружием". Эта "Америка" разваливается прямо на глазах и при этом душит мир своим капиталом. Она совсем не имеет собственной культуры, но этой своей отсутствующей культурой заполонила весь мир. Она слаба и немощна, но если потерять бдительность, она захватит все мировое пространство. Там гнобят несчастное цветное население, но "черные" там окончательно распустились. Она давно уже никому не интересна, но о ней думают и говорят с утра и до ночи.

Дело вовсе не в том, что реальная Америка и намного лучше Америки мифической, и намного ее хуже. Дело в том, что это просто две разные Америки.

Жить в мифе нервно и тревожно, но в целом надежно. Миф не требует ни доказательств, ни сопоставлений, ни эксперимента, ни чувства истории, ни ее знания. Есть мифическая Америка. И есть не менее мифическая Россия.

Мифическая Россия, помимо ее имманентного величия, характерна еще и тем, что она в одно и то же время с маниакальной неутомимостью ищет под диваном притаившихся там многочисленных врагов и пытается встать с колен, не принимая в расчет, что эти два действия фатально несовместимы. Что-нибудь одно.

А с колен подняться было бы недурно. Ну хотя бы для того, чтобы подойти к зеркалу.

Лев Рубинштейн

Незаметно подкравшись со спины, я выдвинул крестовую отвертку из ножика. Сколько же гнева, злости, я ужасен,жесток.
Методично, один за одним я наносил удары под левую лопатку, в область сердца. Испачканный бордовой кровью этого потомка древнейших, многофункциональный ножик выскальзывал из руки. Но мы слились в единое целое и нашей функцией на данный момент было лишь убийство.
А он, он сопротивлялся, уворачивался, прицельными выбросами воды из области шеи сбивал меня с ног.
Поняв, что битва закончена я нанёс победный удар - ногой в самое дышло.
Боже, я не такой.
Раскапывая собственные мысли, рыская среди комплексов, я ехал. Одна мысль, другая, абсурд. Нет, такого бы я не сделал. Надо отсюда выбираться. Поднимаюсь к земле, в сторону этого места. Знаю, о чём думают люди, нет, самый большой мой порок - сигареты.
Звонок:
-Ты скоро? говорит Ф.
- Скоро.
И что вложено в эти слова, когда, сколько же это "скоро"?
Захожу, море людей, значит всё нормально, значит далеко до войны.
Вот он. Что я вижу? Бесполезные, глупые рассуждения. Человека. Почему он мой друг? Да и что, вообще, значит друг? Не знаю. Говорят то, чего мы не знаем нас пугаает. Нет, я люблю друга, хотя феномен этой любви мне и не понятен.
-Привет. - 1
_Здравствуй.
Следует заметить, что к тому моменту общество осознало никчёмность вопроса: "как дела?". Наше общество.
Молчание, улыбка.
-Закажу?
-Да. - 1
Заказал. Молчание.
"Два рома!" - Бармен, уподобившись божеству, громогласно провозгласил.
Друг напротив меня, а столик шатается. К чему трубочки? Молчим.
- Знаешь - говорю я - я ехал и представил, что убил кита.
- Ты бы этого не сделал. -1
- Я был очень жесток.
- Это твоя депрессия. Слушай, да забудь ты о ней! -1
- Забыл, забыл.
- Да, как обычно. Подожди секунду, мне звонят. -1
Смотрю на него, он хаотично передвигается по помещению, взгляд устремлен в какую-то точку, наверное.
- Ну всё, пока, тебе привет. -1
Я утвердительно киваю, именно, привет. Улыбка распространяется по лицу. Люблю их.
Входит, оглядывается. Ему всё видно, вот и нас заметил.
- Привет.
- Привет. - 1
- Привет. - 2
Улыбки.
"Ром!" - всё тоже божество.
- Что там? - 2
- Он думает о том, как убил кита. - 1
- Нет, просто представил! - оправдываюсь я.
- Отвёрткой убил? -2
- Я так и думал, я правда смог бы это сделать? - с отчаянием.
- Нет. -2
- Нет. -1
"Повторите", молчим.
- Был тут на фильме - шедевр. -1
Молчим, повторяем.
Нет, я бы не смог сделать такого, точно, я очень ронимый. Мне кажется, что у животных в глазах стоят какие-то вопросы к людям. Нет,нет, нет, даже ответив на них я бы не смог этого сделать.
Мы часто видимся и мы любим друг-друга, хотя и не проходили ни огня, ни воды. Что такое медные трубы я не знаю, поэтому не берусь утверждать.
Сидим. Всё становится на свои места, не мог бы я такого сделать. Вопросительно смотрю.
- Нет. -2
- Нет. -1.
Г.

Я смотрю на будильник и будильник на меня и тут я понимаю, что мы тикаем. И вот
Поднимись-ка с кресла, и тут Глеб спрашивает какие у нас на сегодня планы? А я не уверен, что он в трубке и правда Глеб, может быть он около, слева, а еще пахнет газом и в небе что-то гудит, значит и планов-то нет что ли навсегда? Да?
Ну нет, ну пойми же, я так устал и ноги мои болят, а еще улица, нет, ты посмотри, эта улица, ну не хочу я идти.
Но не то понимал он и пахло газом. Я, кстати, в тот же вечер и напился, только не помню с кем, может, даже и с Глебом.

Ты знаешь, откуда я вырезал
К Г

http://www.grani.ru/Politics/Russia/m.140104.html

Но самый достоверный образ любого общественно значимого явления складывается из суммы частных ощущений. Л.Рубинштейн


Солженицын появился в классе 10-11ом, внезапно, как и весь XX век. Со своим определенным звучанием слов. В начале показалось, что литература должна закончиться, так как в ней теперь слышалась и читалась не поэтика классического текста,а непосредственно то, что за окном.Литература вышла на улицу и должна раствориться в ней. Но не тут-то было, оказывается, что это просто ВРЕМЯ НАСТУПИЛО.

Был Один День Ивана Денисовича.

А вчера были похороны. В громадном здании Академии Наук лежал человек намного больше и этого здания. Шел дождь, но желающим проститься он не мешал. Вот, что все-таки значит литература.

Лежал человек, открывший глаза многим людям,изменивший их действительность.Он и вчера ее снова изменил. И может быть, не в последний раз.

ф.

http://svobodanews.ru/Article/2008/08/04/20080804124347000.html

http://grani.ru/Culture/Literature/m.139541.html

Там, где тщеты и горя нет,
Свет невечерний нам обещан.
Но я люблю вечерний свет
И в нем пылающие вещи,
И в нем горящие стволы,
И так ложится он на лица,
Что и прохожие милы,
И эта жизнь как будто снится.

И горький вздох, и жалкий жест,
И тьма, нависшая над нами...
А вечный полдень надоест
С его короткими тенями.
И жаль тщеты, и жаль забот,
И той крапивы у порога,
Что в Царство Божье не войдет.
И в том числе – себя, немного.

Л. Р.

Выуживать мелочь со дна кошелька
Вслепую от блеска заката
И, выудив, бросить два-три медяка
В коробку у ног музыканта.
И — прочь через площадь в закатных лучах
В какой-нибудь Чехии, Польше…
Разбитое сердце, своя голова на плечах —
Чего тебе больше?

2004.

http://www.grani.ru/Culture/art/m.138353.html

очередное начало
красивое точно
хотело
отойти от причала
но тихо
кончало
подкралось закрыло
и как итог - оно не уплыло
напрягшись завыло
но тяжёлой ногою
остановлено было
под громкие стоны
оттуда неслись
телефонов прозвоны
но безуспешно
в вибрациях трубка
кривлялась потешно
кончалось кончало
всё швартовалось
и небо упало
так к нам пришло
начало начала


тчк

горсточка густого грубовато-глубокого

А.– я не читаю, я пишу.


Человек который верил.


Вступленние.

Маросил дождик. Светило солнце, правда темновато было и вскоре начало смеркаться, но небо было чистое, ровное красивое и необъяснимо звёздное, словно раннее утро в волшебной далёкой долине аистов.

А в это самое время за невзрачным и побитом жизнью окошком сидел весьма взрачный, величественный и тоже побитый Человек который верил. И тут четателю сразу приходит на ум!!!! что эта за человек?

Каков он и во что он верит? И дорогие мои смотрители в книгу конечно же я вам поведаю это, но немного позже.

Как сказал я - всему свое время. Единственное что можно пока отметить человек этот был талантлив, обладал обширным умом, начитан, мудр, красноречив, скромен и красив собой.

Глава 1.
Поражение или победа????
Начну я свой рассказ пожалуй с начала. Как я уже говорил «человек который верил» сидел.

А сидит он очень и очень редко (в основном стоит). Всё зависит от того как карта ляжет. А в этат день она легла так, что непонятно как она легла и для него и для всего мира. Вроде бы она легла плохо. Но это всего на всего с первого взгляда. А если посмотреть с другой стороны, не таким взглядом как обычно, перевернуть всё наоборот, взглянуть на происходящее совсем не так как смотрели раньше, встряхнуться и перевернуться может всё станет как и должно было стоять.

Я думаю вы усвоили маю мысль и можно идти дальше. Собственно мне хочется и наверно вам хочется знать что он делал сидя?

Делал он весьма понятную вещь с весьма непонятным концом. Его взгляд был устремлен в безграничное окно современной жизни, в чудодейственное сооружение всех времён, в бездонный омут. И там он созерцал бой врагов друг против друга.
Шла пятая минута поединка неравных (непонятно кто сильнее, кто слабее) соперников, в лице Великой, могучей и невероятной Российской Империи с одной стороны и Испаньёлой с другой.

У Испаньёлов было несметное полчище диких варваров (много человек, но слабые по сравнению с Российской Империей). В Российских рядах стояло на вооружении 11 извергов, но каких????? Все как один напоминали, человека который верил (правда немного послабее). Человек который верил был 12 воином. И он вместе со своими товарищами бился до последнего вздоха, хотя и знал исход схватки (поражение). Но все равно оставался верен себе, извергам и полю брани.


Настал конец. Всё закончилось так как и должно было закончится. Это было сильное, смертоносное и беспощадное поражение. Но человек который верил не потерял веру и поэтому не сомневался что придёт тот день когда справедливость восторжествует. Хотя может быть это просто вера и ничего больше, а может быть и нет это мы ещё узнаем, но потом (не сейчас).


Встреча с великими и непобедимыми мифами.


День бурлил. Всё шло своим чередом. Встали, проснулись, поели и пошли вершить дела несовершимые. Да и сосед проходит, как всегда проходил перед вами. Люди цвели и пахли. И пускай пахли не так как хотелось бы, ну да ладно. Логический конец был близок.

Ближе и ближе подходил он как корабль к айсбергу. Но была…. Была одна загвоздка, вроде маленькая и невнушительная – Человек который верил. Но на счёт этого опять же мы узнаем позже (Как сказал я - всему свое время).


Пришли Греки. Божественные и непобедимые. Как и в той недалёкой битве для нас (мы с Испаньёлами) мы и они, они и мы сражались так как и должны были сражаться. У всех перед глазами одновременно стояли – мрак и свет. И вы не поверите даже у человека который верил – стоял и мрак и свет. (Но всё же разница неизмеримая).


Сверкали молнии, шторм сметал всё на своём пути. Темень тёмная была такой, что видно было разве боль неутишимую поверженному Зевсу перед Петькой. Маросил дождик. Бой шёл до последнего гонга окончателя поединка. Вдруг неожиданно из-за кустов…. Всё затихло (ненадолга).


Греки повергнуты, Россия ликует. Да и человек который верил тоже счастлив. Быть может и не больше чем они.

Миф упал – свершил его один лишь человек, который и создал его.

А.

http://www.grani.ru/Culture/essay/rubinstein/m.137969.html

Грустно
Заломилась голова,
Опустились руки.
Устно
Не скажу, как трава
Вся повяла от скуки.
Нельзя
Помнить всё, как сегодня
Будет завтра всё равно.
Скользя.
По улыбкам день ото дня
Ходит горе - устало давно.
Лижет
Солнце языком мокрым тучи,
Блестят зубы улыбкой в ротике.
Ближе
К радости, сидящей на круче.
А им жалко,окружили жмотики.

Одену
Белую рубашку
пуговицами ко спине
Голова
торчит на распашку
Но, не страшно, в ней не о мне.
г.