Шёл один из тех месяцев, когда я пил каждый день. Около девяти я спускался в рюмочную на своей улице и пил виски или абсент или какую-нибудь маслянистую жижу вроде йегермастера. И когда меня встречали старые знакомые, зашедшие опрокинуть стаканчик, я говорил им, что у меня всё хорошо, работа движется, я снова пишу, наверное, скоро брошу курить, да и пить я стал намного меньше. Они кивали, порой хвалили меня, но я то видел – им это не интересно, им плевать, они понимают, что я несу чушь, и посмеиваются про себя над моими попытками бросить дурные зависимости. Нет, они не были плохими людьми. Нельзя сказать, что мои потуги вылезти из того тягучего болота, куда я попал, не вызывали у них сочувствия или понимания. Просто так уж устроен человек, он не любит слушать, он любит, когда его слушают. К тому же, кому будет приятно, встретившись со старым знакомым в вечер среды или пятницы у стойки бара с дешёвым алкоголем, получить в придачу к собутыльнику все его проблемы и невзгоды вместо сальных дешёвых историй и всем известных анекдотов? Конечно, никому это не надо. Слушая о чужих неприятностях, человек рискует преумножить свои. От всего этого негатива вечером болит голова и пропадает аппетит. Поэтому я рассказывал раз через раз, как у меня всё хорошо, а потом переходил к острым шуткам, издевательствам над посетителями и ностальгии по делам прошлых трёх-пяти лет. И так изо дня в день. Я пил и болтал, пил и болтал, за полтора месяца написав одну страницу текста. Меня удручало, как я проводил дни. Меня затянуло в этот водоворот алкоголя и болтовни, меня кружило в нём, не выпуская, мотало из стороны в сторону, и если, поначалу, я смотрел на наполненные бокалы с широко открытыми глазами, то теперь веки мои приспустились и тяжким грузом лезли на глаза.
Сплин вновь охватил меня. Когда в одиннадцать вечера бар закрывался, в карманах, как правило, уже не было денег на кутёж в круглосуточных заведениях, и мы пили вино по парадным и квартирам. Потом я шёл домой, разувался, садился в кресло и разгильдяйничал всю ночь, иногда писал, иногда почитывал какую-то дешёвую прессу или дурно написанную книжку – на хорошие у меня не хватало сил. Я ставил записи почти что академической музыки на смычковых, только она меня и впечатляла. И мне было грустно и тошно, и я ничего не мог с этим поделать.
Засыпал я, как правило, около трёх или пяти часов утра. Куском безжизненного мяса я укладывался в постель и снова слушал свои смычковые. Понятное дело, когда я уже собирался укладываться, свет в соседних на улице окнах уже почти нигде не горел. И только фонари отливали на дорогу красновато-кислотным оттенком сепии. Улица у нас узкая, а дома красивые, с рельефами, бортиками, скульптурами – как раз почти напротив моих окон стоят дети, четыре кудрявых ребёнка в покрывалах. Щёчки пухлые, а ручки и ножки совсем короткие, да и сами они совсем небольшие. От дождей и снегов облицованный жёлтым цветом камень в ямках под глазами и ртом покрылся чёрным налётом – теперь детишки выглядят совсем не так безобидно, как первоначально задумывалось. Но я и не жалуюсь. Действительно, мало у кого дома на улице украшены скульптурами. А совсем рядом к крайнему, правому младенцу, на четвёртом этаже – окна, как раз напротив моих. Однажды ночью, мне стало плохо. В комнате было очень душно, я не убирал её с того самого времени, как начал пить, на грудах хлама, на одежде, разбросанной по полу, на книгах и дисках, на старых газетах и журналах неделями копилась пыль. Порой, дышать в комнате становилось невозможно, в ней невозможно было находиться из-за духоты и беспорядка. В ту ночь я поднялся, чтобы открыть форточку, впустить немного воздуха и увидел, что в соседних окнах по стенам переливается свет от экрана телевизора. На часах было четыре утра, довольно поздно, но я тогда ничуть не удивился, мало ли кому сегодня не спиться? Может владелец квартиры страдает бессонницей и ему больше нечем заняться. Действительно, ничего странного, это не моё дело. Спустя два часа я укладывался спать, телевизор ещё горел. А на следующий день всё повторилось.

И через день, и на следующей неделе, и спустя две недели напротив моих окон в комнате на четвёртом этаже, совсем рядом к самому правому, крайнему младенцу горел телевизор, изо дня в день он не прекращал свою работу. И меня это заинтересовало, как человек может каждую ночь смотреть телевизор, почему он не спит, не читает, не говорит по телефону, не выходит на улицу, да и есть ли там вообще человек? Потом, однажды, он зажёг лампу, настольную зелёную лампу, и в её лучах я узнал, что телевизор смотрит мужчина. Теперь уже лампа, совместно с телевизором, никогда не угасала. А спустя ещё некоторое время, около двух недель или месяца, мужчина выключил лампу и включил свет во всей квартире. Теперь я смог его разглядеть. Моим вынужденным полуночным соседом оказался старик, точнее, мужчина лет пятидесяти – шестидесяти. Он был низок ростом, всё его тело как будто бы жалось к животу, он горбился и руки его висели под выпеченными плечами безжизненными толстыми палками. Шея его криво держала голову большой буквой «Г», словно головой он хотел влезть в дверную щель, подглядывая за кем-то внутри. Старик обладал прямыми седыми волосами, которые плохо на нём смотрелись, и носил очки в крупной оправе, занимавшие одну четвёртую половину его скупого лица. Он носил серую одежду, под стать отвратительному цвету потрепавшихся обоев в комнате. Обои отдавали желтизной. Издалека я также смог рассмотреть и комнату, и не увидел ничего кроме стола с лампочкой у самого окна, старого, чёрного шкафа, к которому старик на моих глазах так ни разу и не прикоснулся, и телевизора. Ещё был диван или стул, из моих случайных наблюдений было понятно, что старик сидит, когда работает телевизор, и довольно низко. Шло время, в окнах напротив ничего не менялось, то есть, не менялось совсем ничего. К старику никто никогда не приходил, а сам он будто бы больше ничем не занимался, только смотрел телевизор.
От этого мне было одновременно противно и жалко смотреть на него. Создавалось такое впечатление, что человек, загнанный в свою отвратную, серую коморку перестал жить, он существовал, изо дня в день он что-то ел, пил, потом спал, гадил, смотрел телевизор, хотя даже не знаю, спал ли он вообще. Это казалось мне отвратным. Маленький человек с его маленькими делишками, нуждами, совершенно пресными желаниями в четырёх пресных и отвратно жёлтых стенах. Жизнь его была лишена всякого движения, разнообразия, эмоций. А в чём же ценность такой жизни? Разве старик сам не понимал, что кроме телевизора существуют и другие источники красок и цвета? Он мог бы читать книги, завести собаку, любоваться свинцовыми облаками на железном, пасмурном небе, а ими тоже можно любоваться так же, как и солнечным утром, чьи лучи играют в зелёной налитой весенней листве, и в этом меня никто не сможет переубедить. Так разве старик этого не понимал? Это же так очевидно, так важно, так просто, в конце концов! Как он прожил свою жизнь, если смиренно заканчивает её перед включённым телевизором? Вот это у меня и вызывало неприязнь. Одно из двух – либо он напрасно и мелко прожил свою жизнь, хотя не мне об этом судить, да и никто другой не в праве этого делать, либо старик был болен, и меня это пугало.
А что если он просто не мог выйти из комнаты, или мог, но только на очень короткое время? Может быть, он инвалид и плохо ходит, или давление, или спайка в сосудах, или ещё что-то, я сам не знаю что. Как ему тогда, наверное, противна эта комната, камера, одиночка, в которую он заключён без права в досрочном освобождении? Этот вечно работающий телевизор, чьи персонажи выучены уже давно и узнаются с первых слов, по тембру голоса? Время идёт, старик ещё держится, хотя я бы метался по комнате, орал от бессилия и злости, уже давно бы шагнул в окно, и никто бы не смог меня ни в чём упрекнуть. Может, у него просто не хватало смелости покончить с жизнью или, наоборот, выйти на улицу, пойти наперекор своей болезни? Не знаю. В любом случае, он ничего не предпринимал, а я предпочёл ненависти сочувствие. Одиночество. Страшное слово. В любом случае, что бы с ним не произошло, как бы он себя не чувствовал, он был одинок. А я не по наслышке знаком с этим чувством. Оно раздирает твою грудную клетку, скребётся своими ядовитыми ногтями о стенки рёбер, поглощает тебя полностью, но только если ты действительно одинок. Люди смиряются с одиночеством. Их чувства выветриваются со временем, как старые фотографии, теряют глубину, краски, окончательно притупляются, и вот уже человек напоминает говорящий овощ, вызывающий у окружающих жалость или неприязнь. Существуют, разумеется, и исключения из правил, но поверьте, очень сложно жить, когда по всему телу вместо кровяной лимфы тугими рывками пульсирует страдание. Одиночество этого старика заставляло меня сопереживать ему.
Долгое время я размышлял, зачем он начал оставлять свет? Зачем ему сначала потребовалась лампа, а потом и полная иллюминация, раз он столь долгое время комфортно себя чувствовал в лучах телевизора? Невыносимо так сидеть всю ночь, с включёнными повсюду источниками света. Лучи давят, режут глаза. От такого напряжения быстро устаёшь, по крайней мере, я устаю, у меня к этому стойкая непереносимость. Не знаю, как существовал этот старик. Даже если он был болен сосудами, страдал сердечными спазмами или язвами желудка, мучался от бессонницы и нервозов, навряд ли от обилия света ему становилось легче. И тут я начал задумываться, а что если в один вечер старик увидел меня в своё окно, через улицу, как я сижу за столом, пишу или ем, читаю книгу, разгильдяйничаю или ловлю его тень в покровах ночной темноты, полной раздражающей сепии фонарей? Он не мог меня отчётливо видеть, в этом я уверен, потому что я пользуюсь исключительно настольной лампой; как уже упоминалось, зажженные торшеры и люстры меня угнетают. Тем не менее, он включил свет. Чтобы я видел его? Сначала включил, как и я, лампу, потом люстру в комнате. Зачем ему это понадобилось? Далее можно строить догадки, но главная и верная причина одна. Я ни о чём не могу говорить наверняка, но найти другого объяснения у меня не получилось. В своей тюрьме старику было очень плохо.
Вот оно, начало и конец, самое важное, отвратное и достойное сожаления. Старик страдал. Может быть, он чувствовал приближение смерти, ощущал её липкие пальцы на своей шее. Каждое живое существо умирает в одиночестве. Я согласен с этой фразой. Как бы там ни было, умирать ты будешь один, наедине сам с собой, и неважно кто будет держать твою руку или петь рядом молитвы. Смерть – испытание, избавление, называйте, как хотите, но человек сам должен постигнуть этот процесс. И он боится этого процесса, самого действа. Не страшно быть мёртвым, страшно умирать. Темнота или райские сады Эдема? Никто не знает. Страшно прыгать в чёрную дыру, ибо ты не ведаешь, где окажешься. Человек боится, не за других, за себя, потому что когда он будет умирать, на самом деле, он останется совсем один, в полном одиночестве сделает вынужденный прыжок в темноту, когда мартовский кролик отвесит ему мощного пинка со спины. Не останется ни друзей, ни врагов, ни любовниц, ни родных, впереди неизведанное. И для многих это действительно страшно. Так, верно, боялся и тот старик, который жил в комнате, чьи окна смотрели на мои. И чем отчётливее становился стук смерти в его дверь, тем смелее он становился. Сначала включил настольную лампу, затем люстру. Получается, он знал, что я наблюдаю. Может быть, своим мнимым присутствием я облегчал его бремя, или, может, он надеялся, что я или кто-нибудь другой из соседей сможет увидеть в окно приступ, которого он ожидал в скором времени, и вызовет врачей. Не знаю. Время шло, всё чаще я бывал трезв, а старик из квартиры, что совсем рядом к самому крайнему, правому младенцу, на четвёртом этаже всё вставал и садился вновь и вновь в своё кресло, у него ничего не менялось.


То был день ничем не примечательный. Серое, железно небо воняло разряженным электричеством и свежестью, покуда облака лениво тащились над людишками внизу, то и дело провисая тяжестью пустечковых дождей. У меня были гости, в лёгкой забывчивости я ходил из комнаты в комнату, перебрасывался с приятелями ненужными фразами, шутками, но ничто меня не угнетало. Мне было легко и приятно, в голове моей кружили и переплетались какие-то мысли. Всё это было замечательно, я был искренне рад сложившемуся развитию событий. Выбрасывая что-то, какой-то мусор, я нагнулся к бачку в комнате, что стоит у подоконника рядом с моим столом. Распрямляя спину, я пустил глаза вверх по стене, миновал подоконник и выглянул на улицу. Городом завладел пасмурный вечер, с неба вот-вот должна была полететь отвратная мокрая дрянь, а в окнах напротив горел свет. И я увидел своего старика. Он стоял посредине комнаты, встав со своего дивана или кресла при уже привычно включённых свете и телевизоре. Всё его неуклюжее, раздутое тело сгорбилось над столом, о который он упирался левой рукой. Правой рукой он держался за грудь, будто пытаясь сжать сердечную мышцу в комок, растрясти кровь внутри неё, из последних сил заставить её работать. Лицо его перекосила гримаса, старик тяжело дышал. Грудная клетка его с надрывом расходилась и вновь сужалась. Старика сразил приступ, болело сердце и темнело в глазах. А я стоял и смотрел на него через окно, как он тяжело дышит и с правой стороны держится за грудь. Тогда я подумал: «Держись дружище, скоро боль пройдёт, ты справишься, или не будет больше этих отвратных жёлтых стен» - и пошёл заваривать чай.
Спустя несколько дней, я увидел в окне комнаты, где жил старик, танцующую девушку. Она была некрасива, трясла своими короткими ручонками и оплывшими бёдрами, а волосы цвета соломы на её голове безумно скакали, связанные в хвостик. Девушка была одета в чёрную кофту и джинсы, она танцевала при полной иллюминации, включив весь свет, кроме лампы. Часы показывали что-то около трёх часов ночи. Я встал и подошёл ближе к подоконнику. Наверное, эта отвратная толстушка как-то заметила меня. Сначала она перешла в другую комнату, потом прекратила танцевать, присела, и теперь только изредка я мог видеть её круглую как блюдце голову. В помещениях появился другой силуэт, ещё девушка точно так же одетая и с таким же ужасным цветом волос, что и первая, только тощая и подлиннее. Интересно, кто из нас троих знал владельца квартиры лучше? Она тоже села и изредка высовывала голову, а я стоял у окна, забыв всякую осторожность. Отодвинув шторы, я смотрел в окно напротив. Впрочем, это не продлилось долго.
На следующий день на окна повесили занавески, свет больше не включали. Старика, как и девушек, что танцевали у его телевизора, я больше ни разу не видел.

Зато теперь свет часто горит на втором этаже, и даже сквозь лёгкие занавеси видно, как по комнате среди цветов и игрушек играет и смеётся ребёнок лет семи, девочка в туфельках и красном платьице.