Слетаются птицы строчек.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Слово-паразит, выползшее на передний план: "так". Просто все действительно так.

 

-Ты была мне дорога.

-Эммм?

 

 

Очень сложно словам во мне сейчас.

 

В четыре утра начинает лить дождьстеной. Удивляться смске о том, что лучший друг приехал в наш город, уже не приходится.

 

Нет-нет, я не могу так. Хожу из угла в угол, не могу так. Я тебя не знаю, я тебя за руку. Я о тебе круглосуточно. Я не сплю, не пою, и я (внимание! Note bene, подчеркните жирным шрифтом) жуткая дура. Я, я, я… Нет, Ты, Ты, Ты, Ты, Ты, Ты. Очень много раз "Ты". Гораздо больше, чем "я", так было всегда.

Всё. Утыкаюсь мерзнущим носом в руки. Я хочу заблудиться в тебе и не выбраться.

 

18. Самое солнечное серебро. У меня не было денег, чтобы послушать твой голос, и своего голоса, чтобы спеть тебе "Соловья". Ты все-таки вышла из кофейни, где нас было только двое, и ушла к своему счастью. Ты молодец.

 

А сегодня мне снилось, что ты подарил мне наперсток. Как много во мне Фрейда и г-на Барри.

 

Где-то на чердаке – осиное гнездо. Черно-желтые трупы на подоконнике, погибает мое безумие.

 

-Что ты скажешь о древнеиндийском эпосе и о роли мышей в нем?

-Вопросы у тебя какие-то… странные. Нормальный ребенок какие вопросы задает: мамочка, скажи почему небо голубое; мамочка, расскажи, почему травка зелёная; про круговорот воды в природе, про скольконогукоровки и скольконогусобачки. Вот ты бы спросил: "Что это за дерево?". А я бы ответила: "Рябииинка". А ты что?

-Ладно, что это за дерево?

-Гхм… я не знаю…

 

Очень занимает вопрос расплачусь ли я при нашей следующей встрече. Поэтому: красить глаза или не красить? Красить или не красить? У меня около месяца, но, мне чуется, я так и не решу.

 

Метафоры ушли в лес и не вернулись

 

Рефлекторно продолжая бороться

 

-Не отвлекай меня, я рассматриваю яблоню.

-Это слива.

 

Ломка без моего воздуха.

 

В это лето все яблоки такие красные. Ох, чувствую, отравят меня, отравят…

 

Весна вернулась в июле. Пьяная, растрепанная, с помадой, размазанной по лицу, но с таким блеском в глазах, какого я у неё никогда ещё раньше не видел.

 

Ещё один сопливый романтический текст и меня, по проповедываемым мною же самим убеждениям, нужно будет стерилизовать. Между прочим, по комнате с компом летают аж три навозные мухи. Объективнейшая оценка моему творчеству.

 

Хочется выскочить на улицу, прижаться к любому случайному прохожему, заглянуть снизу вверх в глаза, теребя его нервно за ворот и спросить: "Слушай, а жизнь-то есть?"

Два года назад я говорил, что это место чистилище. Шутимши.

Это место – кома. С большим количеством леса и алеющих яблок. Серьезно.

 

Был же, был же мальчик сероглазый похожий на Джона Леннона, который давал прикурить и не читал Сартра. И ещё был мальчик, который смотрел то хитро, то ласково и покупал мне Winston, потому что от Явы я ворочу нос. И девочка тоже, была, далекая и красивая, на высоте восьмого этажа над рельсами. И ещё другая девочка с маленьким кожаным рюкзачком, очками и сумасшедше тонкими запястьями. Куда все делись? И курить я почти что твердо бросил.

 

По дому бродит чужеродная сущность и дружит с моими сомнениями.

 

Валяюсь на сымпровизированном из двух стульев и куска дивана лежбище. Лохмачусь, лохматею или не знаю что там, но становлюсь лохматым, потому что валяюсь на животе. Становлюсь лохматым и ещё более некрасивым, мне нельзя так. Солнце греет. Мне хорошо, хорошо мне ужасно. Не сонно совсем, просто хорошо. Плеер в левом ухе играет и я не вслушиваюсь в слова, я купаюсь в ощущении тебя и в солнце, хотя увидимся мы нескоро. Я перечитываю твои смски и в каких-то мне чудится холод. Я перечитываю и понимаю, что это только мои ощущения. Гребаные буквы, я не могу слышать твоих интонаций. А я так хочу, твоего восточно- (восточно, восточно, ведь, да?) украинского акцента. Помимо того, что я уже зверски хочу обнять тебя, влиться в тебя, скользнуть в твои руки, за этот короткий отведенный нам регламент насмотреться в твои глаза, оставить на тебе множество меток, ниток запаха, царапин и отпечатков пальцев, чтобы было видно, что моймоймоймоймой, ещё я хочу твоих интонаций и акцента, много и горячо. Валяюсь, млею. Потом сразу хочется плакать, потому что ты так вроде близко и совсем недосягаемо, только тени и буквы. Поэтому хочется плакать, ну так, немножко, все равно ведь не плачется. Читаю книгу, беру в руки, прочитываю маленькую главу, две-три странички и закрываю, откладываю. Это хорошая книга. Она  называется "Половина неба". Вообще-то, именно из неё я подобрал такую стилистику сейчас, пишу, не смотря на экран, взглядом в клавиатуру, а текст звучит у меня в голове мягким голосом маленькой еврейской женщины Линор Горалик, которая эту книгу и написала. Я не буду править, я, надеюсь, не буду править.

Перечитал и исправил только грамматику, тут ещё должно было быть про "а не шли бы вы в жопу", про "не растерять – как это сложно", про то, что я счастлив, и "стук дождя по крыше, хотя солнце". Но не вместилось.

 

Ещё в предыдущем тексте должно было быть про лэптоп, секретарш с большой грудью и продолжающие алеть яблоки. Тоже не вместилось.

 

С неделю назад я проснулся и стал экспромтом ваять тебе стихи на клочке бумаги, вываливающемся из блокнота. Это были ужасные стихи, но надо же сказать.

 

Август. Звезды. Или сердце? Август. Сердце. Шо ж там было-то?

 

Вечерами становится нехорошо. Вот уже второй вечер. Могут ли два вечера именоваться большим обобщающим словом "вечерами"? Значит второй вечер накатывает тоска. Saudade. Не скрою, я долго искал куда бы впихнуть это прекрасное словопонятие, а потом оно пришло и прекрасным не показалось. Я не страдаю. Я ни черта не страдаю, облака перламутровые за окном, мать трусит идти к зубному и я часто-часто вспоминаю слова рики: "ждала вдруг ты напишешь и мне захочется жить". А ещё я вспоминаю, как рассказал тебе про то, как все та же рики ругалась на чем свет стоит, когда я писал про "хочуповеситься" и твой короткий смешок с воспоследовавшим за ним "я бы тоже ругался". Не буду врать, что я тогда что-нибудь такое эпохальное подумал. Просто было, наверно, приятно, что если я повешусь, ты будешь ругаться. Ты, кстати, совсем не знаешь что происходит с повешенным, когда петля затягивается. А я знаю, и ещё я за документальный реализм в литературе, но я не буду тебе рассказывать, просто советую больше не писать про тех, кто вешается. *ушел пить чай, но обязательно вернется, оставляя в залог у компа телефон и почти дочитанную половину неба* А если говорить о почти дочитанной "Половине…", то она не столько про поколение "семидесятых", как полагала аннотация, сколько про любовь. Вообще, все, что я последнее время читаю, написано про любовь с хилыми закосами про что-то другое, иногда про половое взросление мальчиков 11-16 лет. Я перечитываю, значит потерял из пальцев мысль. Как же чертовски удобно не пытаться уместиться в ограничения количества знаков в сообщении.

Тут ещё должно быть про:

…я просто хочу продолжать сидеть с тобой рядышком на какой-нибудь набережной, курить, урвав такую возможность в перерывах между порывами ветра и, вероятно, исповедоваться, да, да, все тот же истрепанный быт выносить к твоим ушам, всё ту же изломанную метафоричность мешать в одну кучу с этим бытом, жутко эгоистично, я знаю, тали, я знаю. И в этой мечте или, как угодно, хотении, нет ни одного "держать за руку", "ловить вдохи", "касаться кончиками пальцев", "искать губами бьющиеся венки" и прочего. (Небо, кстати говоря, за окном стало откровенно розовое и из шелка, это, видимо, чтобы поддержать мои романтичные сопли.) Хотя прочее тоже ищется, только некоторой другой частью меня.

 

И ещё про что-то… про то, что эта штука в полстраницы ворда уж больно смахивает на письмо. Но я не буду тебе его отправлять, эта штука лежит в файле чертичто.doc на четвертой-пятой его страницах и будет там лежать и выложиться в открытое интернет-пользование. Потому что таким образом существует вариант, что ещё на второй странице тебе наскучит читать мою мутотень и текст этот вовсе до тебя не дойдет…

(Только что я пронаблюдал в окне НЛО, ярко светящаяся точка полетала над горизонтом, по классике жанра резко меняя направление полета, после чего бесследно потухла. Так что, простите, отвлекся.)

 

Небо превратилось в акварельно-голубое и бархатное. Продолжаем разговор.

Здесь должно быть про то, что я почти никогда не пишу в конце посланий "обнимаю", "целую", "держу за руку", особенно тем, с кем в обозримом будущем смогу сделать это в реальности. В крайнем случае, из меня вырывается что-то вроде: "хочу тебя обнять очень я".

А все потому, что этими своими словами я как бы оставляю за собой некий должок. Вот встретимся и я обниму тебя за 27ое февраля две тыщи раннего года, а потом поцелую в нос за третье марта две тыщи следующего. А когда встретимся… тогда, конечно, я действительно обниму и поцелую, но это будет за 33ье июля и 216ое декабря, а все объятья, рукопожатия и игры в гляделки, предназначенные для дня встречи уйдут в какой-то другой долг, который будет неприятно копиться. Все надо делать вовремя (сказал человек, сдавший последний зачет прошлой сессии 25ого июня), а если не получается, то не делать.

 

Кажется последнее – это самое здесь важное и можетбытьтыдоэтогонедочитаешь, тогда мне обязательно придется что-нибудь там мямлить вслух, если я банально не забуду.

В отличие от некоторых, я вполне приучен врать, хотя стыжусь. Стоя на перекресте двух московских проспектов, я соврал тебе про невозможность телефонных разговоров. Динамик, конечно, жужжит немилосердно. Антенна, конечно, иногда вовсе не ловит. Но дело не в них, а в том, что тогда я подумал – тебе лучше не звонить, не бередить мне душу своим голосом. И я тебе… а ты мне, ну кто мне ты… А я тебе, кто тебе я… Тем более, что я совсем не умею и не люблю разговаривать по телефону.

На звонки людей, которых я не видел своими глазами, я не отвечаю.

Если бы ты позвонил потом, я бы ответил. Хотя знал, что ты не позвонишь.

(Рубиново-красная звезда выписывает над лесом петли, нет, я не ел в этом лесу никаких грибов)

 

Последний абзац предыдущего текста следующим утром я хотел стереть и даже придумал надпись на его месте: "здесь был ещё один абзац, но следующим утром я решил его стереть и следующим вечером это сделал". Следующим вечером я его удалил, потом нажал "отменить" и оставил.

 

"И ты понимаешь… тебе это снится" поет Саша В. в моем левом ухе (правый наушник не сказать чтобы трагически, но погиб). Саша, вы бог, но тут вы неправы.

 

Это детская игра. Точнее: игра взрослого с ребенком. Когда чадо отказывается пить давно остывший и, на твой взгляд, в конец превратившийся в помои чай, его надо попросить сделать три глотка. Никаких идиотских "за маму", "за папу": "Сделай три глотка, честных, и я от тебя отстану". А когда он сделает, сказать, что это – мелочь, не три глотка, а только три капли, надо ещё. Три честных больших глотка, по девять глоточков, а лучше три по девять и таких три. И так до тех пор, пока воды в чашке не останется аккурат на три глотка, которых уже стыдно не допивать.

Потом, когда ребенок прочитает про водно-солевой обмен в организме, он сам с собой, по старой и, может быть даже, любимой привычке начинает играть в эту игру.

Вот я и играю. Только не с чаем – с минутами.

 

Журавль – это чертовски интересная бабочка…

 

По белой бумаге, глянцем лощеной,
Вожу, как японец, кисточкой черной.
И вот проявляются черною тушью
Людские движенья, костюмы и - души.

А. Белянин

 

В этот день больной неожиданно начинает рисовать. В его опусах неоднократно фигурируют розы, отражающие по-новому обретенное больным женское начало, а так же некоторое (скорее всего, временное) его примирение с христианским вероисповеданием. Опомнившись, больной обращается к лилиям и женским фигурам, тем самым, видимо, закрепляя за собой право своего прошлого. Опусы он называет "Абстракция №1" и "несмотритенаэто". В первом зрители видят дороги, во втором просто нечто красивое. Болезненных ощущений при просмотре работ больной, находясь все ещё в приступе вдохновения, не испытывает. Ночами ему снятся картины Магритта и строчки из Маркеса.

 

Когда ты пропускаешь пробел после знаков препинания, мне все время кажется, что твоя точка или запятая испуганно льнет к первой букве следующего предложения, ищет тепла.И находит.

 

Некоторые засыпают над "Трилогией Братства Кольца"; некоторым заочно надоел Бродский; некоторые, стесняясь, говорят, что так и не читали Пелевина; некоторые резко отрицают идеологию Паланика, а я вот не могу читать Перумова дальше третьей страницы (заметка себе на память, чтобы не пытаться читать это в какой-нибудь цатый раз).

 

Туманно.

 

Кометное, коматозное яблоко, бывшее некогда диким гусем, что ты думаешь ты в низком полете над дурманяще пахнущим полем, о чем твои чаянья? Завидуешь ли ты самолетам, ищешь ли смерти в белых зубах диких и полудиких зверей? Держа тебя в руках, я становлюсь Эдипом, загадывающим последнею загадку, самому себе, Сфинксу, играя с самим собой в игру "живое-неживое".

 

- Чашка – это серьезно.

- Нет, Лика, серьезно – это тапочки.

- А, по-моему, вообще, серьезно это только когда зубная щетка, все остальное – фигня.

 

Запах меда превращается во вкус. И я таю.

 

Где-то на каком-то дне приезда лучшего друга, у больного вновь появляется голос. Больной поет Башню Rowan, попутно отмечая, что обрел в себе наконец-то летнею музыку. Больной поет Чижа и две единственно известные ему песни Чичериной. Больной напевает Ночных Снайперов и вспоминает "Давайте негромко…". Больной плохо помнит какие угодно тексты и вполне хорошо какую угодно музыку.

Прощупывая голосом окружающий воздух, больной ищет выход.

 

Сегодня я зло.

Раз, два, три, четыре, пять… о боже мой.

А ещё мне нравится делать вот так.

Ты не будешь меня есть?

Надеюсь, я не начал ходить в обратную сторону?

О.Дым и В.Туман за игрой в нарды

 

 

Он не понял, что только что ты с ним поделился всем.

Я поймал тебя, гнусная ты тварь!

Джульетта жует яблоко.

Да, да, они все такие! Вот сейчас он оборачивается, но все равно уходит, подлюка!

Я не могу с тобой находиться на одном стуле, не то что в одном мире.

О.Дым и В.Туман, которые, в принципе, чуточку комплексуют оттого, что эта штука сильно напоминает пост "много, видишь?", но поскольку они это делали ещё два года назад, то упрекнуть их не в чем. В любом случае, март гений, а это им просто на память.

 

Ты приезжаешь, и я вспоминаю, что можно говорить, раз-го-ва-ри-вать, выражать ощущения в словах. Это несколько портит впечатления от меня – ребенок, который бессмысленно улыбается и треплется о пустом, выглядит приятней.

 

Собака, вспрыгивающая на постель – утро, и, через несколько мгновений, кипящий задыхающийся чайник – вечер. Парадоксально как при этом тягучи дни.

 

Под палящим августовским солнцем

Ты мне вывихнула руку.

Но я буду любить тебя вечно.

Безразмерное хокку про любовь.

 

Я лежу на тебе,

Ты виляешь хвостом…

 

Хентайное стихотворение про нэк.

 

Спасибо за совместные поиски истин в одиннадцатом часу вечера, валяясь рядом с тобой на кровати.

 

Выхожу на финишную прямую и веду себя как и пристало мне. То есть стою растерянно, задумавшись о том что я вообще тут делаю.

 

И тут я встречаю на проселочной дороге юношу с твоими руками, который прикуривает так же, как ты, который ходит так же, как это делаешь ты. Который смотрит на меня очень долго и ждет не скажу ли я ему что-нибудь. Я молчу и тоскую, ожидая сентября и переименовывая тебя в записной книжке.

 

 

 

Сколько стихов погибло на четвертой строке.

 

Что-нибудь про ноту "мы".

 

Мне бы суметь рассказать тебе как выворачивает наизнанку, как перекраивает, как бьется в грудной клетке. Мне бы объяснить тебе что такое "я доверяю тебе с первой секунды" и вышептать тебе как любовь начинается с двусмысленного вопля "стоит!" и шрамов на твоей спине. Мне бы описать тебе твой взгляд из-под полуопущенных век, очарование твоего произношения и анекдотичность твоей орфографии. Мне бы сорваться с булавки штампованной банальности, чтобы обрисовать правду союза волка и журавля. Мне бы расспросить тебя так о многом, мне бы впитать в себя все то, чем ты захочешь поделиться. Мне бы вывести тебя за руку к новым дверям, уготованным для тебя. Мне бы идти за тобой, научиться быть молча и рядом, не расставаясь больше, не разделяясь. Мне бы рассказать тебе как ждала тебя, как ты снился, как я верил и не верил, как я смог быть единым и многоликим собой, каким сильным я стал, каким слабым я стал. Мне бы всего пару прикосновений, которыми брежу.

Мне бы… к тебе…

 

Здесь какая-нибудь цитата из любовной лирики группы "Пятница", которая так ощущенчески близка к неправильной твоей орфографии и украинскому твоему происхождению.